РУБЕЖИ РУСОФИЛЬСТВА

Мы не разделяем пафоса на поверхности умеренных, но внутренне ам­бивалентных, потенциально взрывоопасных проектов обустройства России с позиций русофильской узконациональной платформы. Базовые посылки, принципы этих проектов критики не выдерживают. Самый цимес нацио­нально-патриотических программ при их логической реконструкции со­ставляют постулаты общинности, соборности, всеединства. Если брать тра­диции и сцепленные с ними культуро-типологические признаки, в некоторой релевантности подчеркиваниям момента русской самоиденти­фикации по данным признакам не отказать. Но только в некоторой. Не то, что строгие формулы, но и относительно внятные артикуляции здесь вряд ли возможны. Достаточно проблематизировать: на каком основании общин-ность, соборность, всеединство — персональные инкарнации сугубо нацио­нально русского? При непредвзятом, всестороннем отношении к культуре наверное это недоказуемо. Общинность как строй жизни — не манящий из вековой дали отечественный Грааль. Во-первых, она индуцируется усло­виями всеобщего машинно-индустриального кооперативного производст­ва; во-вторых, та же идея фаланстера от Т. Мора до Ш. Фурье — западная. Соборность, в качестве опорных структур подразумевающая «землю», «церковь», «покаяние», с большим правом, чем что-либо иное, может ис­толковываться как неповторимо русское. Сие верно, между тем с неким подобием соборности как ипостаси души мы сталкиваемся при рассмотре­нии весьма любопытных феноменов типа джихада, пуританизма, кресто­вых походов за освобождение гроба господня и т. п. Всеединство. Нельзя настаивать на русской его специфичности. Мыслями о слиянии человека и мира изобилует пантеизм, отнюдь не только русский космизм, романтизм, ими буквально наводнены построения Ж-Ж. Руссо, А. Карпентера и др.

381Раздел VI

Выводом из сказанного будет двуединое соображение: прежде всего, крайне сложно в менталитете народа обособить cyi-убо национальные чер-ты (в особенности в наш сциентистский век при засильи формализации, на-1 учной категоризации, компьютеризации и т. д.); кроме того, практически', немыслимо фундировать ими ход социально-государственного устроитель· I ства. Нормальная национально-государственная идеология не может быть·; ни воинствующей, ни автаркичной; вытекая из универсальных (не побо-;: имея сказать космополитических) ценностей, она должна сообщать им . специфическую этноконтекстуальную интерпретацию. На этом основании с порога мы отметаем вариант национально однородного российского го- j сударства, задуманного как государство русских — суверенизация Вели-короссии как средоточия 58 административно-территориальных единиц,* не подпадающих под юрисдикцию иных народов.

Изоляционистская модель с этнически гомогенной онтологией в рос­сийском диффузном мире — вредная, опасная, со всех точек зрения дез­ориентирующая политическая утопия.

Людовик XI мог объединить Францию, оставив после себя одну веру, одного короля, один закон. В нашем положении это недостижимо. Препят­ствием тому, как минимум, два обстоятельства. Первое заключается в том, что Россия от века страна полиэтническая. Как указывалось, Россия этни­чески не гомогенна; она не государство русских. Объяснения этому мно­гообразны (в частности, считается решающим «неколониальный» тип рос­сийской колонизации, базирующийся на предоставлении завоеванным народам национально-культурной автономии при поддержании равенства жизни в колонии и метрополии), но не в них дело. Дело в рептильной док-тринальной схеме слияния наций через их расцвет и всё нарастающее сбли­жение по ходу общественного строительства. Мы всегда с недоумением относились к данной схеме. Удостоим ее лишь констатацией ее эмпириче­ской неверифицируемости, что можно считать показателем спекулятивно­сти, нереалистичности. Ввиду этого требуется отдавать отчет: Россия — образование синтетическое, является агрегацией культурных, историче­ских, хозяйственных, ментальных зон народов, которые со своей суверен­ностью никогда не расстанутся (альтернативы естественной этнической самостийности, независимости, автономности — геноцид, апартеид, апат­рид). Создание в России, где больше переживают за соседа, нежели за себя, резерватов in saecula saeculorum (на веки веков) невозможно. По этой при­чине не этническая унификация, а межэтническая кооперация — магист­раль российского национально-государственного устроительства. Общ­ность нации — в сознании, принадлежности к единой геополитической

Национально государственная идеология

■организации, поэтому государственность в России проистекает и форми­руется не из этнического, а из геополитического принципа.

■ И Второе обстоятельство — поликонфессионализм. Вера — плохой фак-

[,ΤΟρ консолидации; она не сплачивает, а разобщает. За что боролись наро-il, освобождаясь от поработителей, — за чистоту веры, возможность по-лоняться своим богам. Ставка на веру как пружину единения российских земель — близорука, несостоятельна. Российская духовная ситуация ис-Стари отличалась веротерпимостью. Во-первых, различные конфессии в

ι России традиционно соседствовали мирно. Во-вторых, русские хотя били «поганых», но при посягновении на свои святыни: не отличаясь кровожад-

ьностыо, православие никогда никого не мучило, русские гибли за свою

|веру и не были гонителями адептов иных вер. Изложенное позволяет обосновать тезис, что самые историко-этнические, национально-психоло­гические, бытовые, ментальные устои российской жизни противятся мо­дели единоверного сообщества. На уровне национально-государственной идеологии неправильно, недопустимо замыкать ни на веру вообще, ни на православие в частности все проявления группового российского целого. Наши государственные институты не могут быть социально-религиозны­ми, в том числе, разумеется, национально-христианскими.

Человечество располагает только двумя консолидирующими духовны­ми ресурсами — идеологией и утопией (по мере усиления соответствую­щих мотивов то к одной, το к другой примыкает религия, влияя на обще­ственное резонирование базовых структур). До недавнего времени остов отечественной консолидирующей духовности составляла утопия — ли­шенная количественного биосферного обсчета коммунистическая конст­рукция. Сегодня ставится сознательная цель — отыскать не эсхатологиче­ские, не финалистские, не мнимые, а подлинные содержательные ^; аргументы, которые бы поставили добротный обозримый план восстанов­ления и выживания. Ставка, следовательно, делается на умеренные, трез­вые, гуманитарно адаптированные концептуальные возможности, позво­ляющие рационально формулировать национальную идею, означивать социально; созидание, наполнять народ ощущением внутреннего величия, придавать ему осмысленную энергию действия, вырабатывать духовную платформу страны как геополитической целостности, вписывать общество И его самоосуществления в ток мировой истории.

На эффективное решение столь грандиозной задачи не в состоянии пре­тендовать не могущая быть избавленной от мифологии нереалистическая утопия; возможность такого решения, как мы не устаем повторять, надо связывать с новым проектом идеологии, которая выполняется в мягких,

383Раздел VI

Национально-государствен нам идеология

внушающих доверие, здравых тонах, исключающих двусмысленные, за­мешанные на принципах крови, класса, веры социально-политические меланж-акты. Развивая сказанное, следует отчетливо представлять, что искомая национально-государственная идеология по своему замыслу должна быть идеологией консолидационной, т. е. с самого начала не до­пускающей даже малые намеки на:

— репрессивность: одиозный момент российской реальности — живу­честь экзистенциальной схемы политических бесов, согласно которой на­род — материал, сырье, предназначенное для обработки (от петровского че­рез шигалевско-нечаевское до большевистскою «всех оседлать и поехать», «в распыл», «на растопку»). По ходу насильственной ломки привычной жиз­ни только за 1917—1923 гг. население страны сократилось на 13 млн чело­век; далее же — неисчислимые, никем не подсчитанные жертвы волн ре­прессий 30—50-х гг., мрачной борьбы с диссидентством 60—80-х гг. Мученик и герой (тот же мученик) — два персонажа отечественной исто­рии. В конце концов, надо понять: нужен нам гражданин;

— перетряхивание: сугубо национальная абсолютизация скачка. Щед­ринский знаток философии Беобахтер со знанием дела утверждал: «Разру­шить, говорю тебе, р-р-разрушить — вот что нужно, а все прочее вздор!» · «Русское правительство, — отмечает А. Герцен, — подобно всему, что ли­шено исторических корней, не только не консервативно, но совсем напро­тив, оно до безумия любит нововведения. Оно ничего не оставляет в покое и если редко что-либо улучшает, зато постоянно изменяет»⁹. От большеви­ков до Хрущева и от Хрущева до Горбачева у нас лишь различным образом изменяли (разрушали) мир, дело же заключается в том, чтобы сохранить его. В России надобно строить, а не перестраивать — мы лишь тогда обре­тем цивилизованность, когда понимание этого станет лейтмотивом полити­ческой деятельности;

— сословность: многоукладная хозяйственная основа не позволяет о каких-либо социальных группах рассуждать, используя прилагательные «передовой, авангардный» и т. п. Никаких локомотивов истории. Социаль­но, юридически, политически все равноправны и равнозначны, внося по­сильный вклад в дело общественного процветания;

— человеконенавистничество: срыв гражданского взаимопонимания на основе стратификационности. В классовом обществе, как учили больше­вики, «единственное подлинное дело любви — ненависть, и тот, кто про­никся ею, сделал первый шаг к новому человеку»¹⁰. Ничуть не бывало;

— непроизводительность:в России мучались от «невозможностидея­тельности» по причине атрофии института собственности. Вначале — об-щинность, перманентный «черный предел», нарушающий закон сохране­ния наследуемого богатства («к тому, что составляет предмет владения очень большого числа людей, прилагается наименьшая забота» , — указы­вал Аристотель). Затем — экспроприация, упразднение зачатков собствен­ности, развал ценностей созидания (доктринальный спор между В. Лени­ным и О. Бауэром о налогах и экспроприации завершился практической победой первого). В итоге в России собственность выросла из «выпро­сил», или «подарил», или «обобрал». И от этого собственности очень мало (тогда как редисгрибуции очень много), и она не крепка и не уважается",

— мессианская насильственность: идея всегда относительна, забвение чего в одноколейной классовости влечет онтологизацию частичной пози­ции. Как результат в теории — претензии на всезнание, ментальное исчер­пание действительности, на практике же — искажение естественно-истори­ческого хода вещей в претворении, прикладном завершении знания. Вместе с гносеологически нескромной, некритической самоуверенностью появля­ется «дух непогрешимости и нетерпимости, отрицания всего, что несоглас­но с принятой точкой зрения, что отличается от нее. Вместо широты пер­спектив устанавливается узость взглядов. Вместо свободы творчества рекомендуется принудительное равновесие силы»¹².Чего стоят «кровавая ненависть» ко всему, что желает «отделиться от братства с человечеством», готовность огнем и мечом постоять за вселенское обетование, всеобщее счастье (в забвении счастья личного). Вспомним В. Белинского: «Но смешно и думать, что это может сделаться само собою, временем; без насильствен­ных переворотов, без крови... Да и что кровь тысячей в сравнении с уни­жением и страданием миллионов».

Счастье и кровь. В плоскости этой конъюнкции утверждались нечаев-цы, политические насильники, заговорщики-террористы, анархисты, по призванию и профессии бунтари, по роду занятий нигилисты, социальные инженеры-большевики. Перечень внушительный. С высот нашего горько­го опыта, однако, нисходит понимание: кровопускание и идея, мечта, идеал топологически не совместимы;

— гражданский раскол: допетровская и послепетровская Русь, подчер­кивал В. Ключевский, «не два смежных периода нашей истории, а два вра­ждебных уклада и направления нашей жизни, разделивших силы общества