Европейские божества – симфония музыки, мысли и стали 15 страница

Если мы обратимся и к событиям XX в., то, вне сомнения, можно отследить движение не только мысли, но и злата («кровавые узлы загадок роковых»). Тайная пружина, словно черта из табакерки, выталкивающая масона во власть, как вы знаете, успешно сработала и в России. Не вдаваясь глубоко в суть событий, связанных с революциями 1917 г. и 1991 г. в России (причины которых, разумеется, несравнимо более серьезны, глубоки и сложны), позволю заметить, что эти и многие другие поворотные моменты в современной истории осуществлялись не без явного участия зарубежных (немецких, еврейских, американских) капиталов…

В. И. Большаков пишет в своей книге: «Были не только тщательно скоординированы усилия всех врагов России, но даже расходы распределялись поровну. Затраты Германии на подготовку революции (затем на поддержку партии большевиков вплоть до 1918 года) в архиве Вильгельмштрассе были подсчитаны с немецкой аккуратностью: 40 480 997 марок и 25 пфеннигов золотом, что составляло 10 миллионов американских долларов. Банкир Яков Шифф, по собственному хвастливому признанию, «вложил» в русскую революцию в общей сложности 20 млн долларов, из них половину – на «генеральную репетицию» в 1905 году; в 1917 году его вклад, таким образом, составил также 10 миллионов долларов. Лорд Мильнер затратил на ту же операцию 21 миллион золотых рублей, то есть те же 10 миллионов долларов».^[684] Эти цифры, действительно, более чем красноречивы. Хотя вы хорошо знаете, что и в иных революциях (нидерландской, английской, американской, французской, любой другой) также работало золото, ибо оно есть кровь политики! Без злата в этом мире не свершается ничего!!! На всем его дьявольская печать!

Германия к концу XIX в. предстала могучей державой, объединенной волей Бисмарка, чьи воинские когорты, казалось, готовы вновь сокрушить «легионы Вара», чьи мыслители встряхнули и обновили Европу, а вскоре самым удивительным образом пленили воображение радикально-революционной России. Ее инженеры являли собой образцы профессионализма, а ее музыканты и композиторы (как и австрийские) во многом сформировали культурные горизонты европейцев. Можно сказать, что в немце как бы одновременно живет душа Атиллы и Бетховена… Одна ее половина не прочь поработить силой миллионы обитателей Вселенной, другая стремится воссоединить их в святом порыве вдохновенья. Впрочем, большая часть немцев скорее готова отнести себя к третьей категории, живущей согласно тезису, сформулированному в эстетике Канта, – Zweckmabigkeit ohne Zweck («Целесообразность без цели»).

Немецкий капитал порождал не только гениев индустрии, но и людей, в духовном отношении крайне убогих, вроде миллиардера Андершэфта, рационалиста-прагматика, выведенного Б. Шоу в пьесе «Майор Барбара». О. Шпенглер видел в них «идеал сверхчеловека» новейших времен. Его родословная также восходит от Ницше, Мальтуса, Дарвина к тем «орангутангам с дипломом», что заполнили эволюционную брешь между гориллой и человеком. Как ни дико это прозвучит из уст Шпенглера, но именно о них с пиететом и пафосом певец «Заката Европы» писал: «Люди этого закала выбрасывают свои миллионы не на удовлетворение безбрежной благотворительности в отношении мечтателей, «художников», слабаков и недоносков; они употребляют их ради тех, кто пригоден в качестве материала для будущего. С их помощью они преследуют конкретную цель. Деньги также могут развивать идеи и делать историю».^[685] Но цели «их идей», «их истории» сформулированы вполне ясно – сверхприбыли. Во имя столь «высокой цели» могут быть обречены на заклание «мечтатели, художники, слабаки и недоноски» (ученые, врачи, учителя, конструкторы, инженеры, рабочие и фермеры). Это – согласно подобной философии, ненужный «материал для будущего». Впрочем, немцы давно отказались от такой глупости. Они испытывают глубокое почтение к профессионализму и знаниям. А вот в России «новые сверхчеловеки» сделали все возможное за эти 10 лет, чтобы превратить в «слабаков» нашу науку и образование.

Однако, когда в немецкой нации – Бисмарк, Мольтке, Вильгельм – стал возрождаться дух тевтонских рыцарей (который, впрочем, никогда и не угасал), она стала терять ощущение исторических реалий, а это всегда опасно. Напомню высказывание оригинального писателя Австрии А. Штифтера (1805–1868), чьи произведения отличала гуманистическая направленность. Он как-то заметил: «Как с восхождением человеческого рода, так происходит все и с его нисхождением. У гибнущих народов сначала исчезает мера. Они стремятся к отдельному, они без долгих размышлений предпочитают ограниченное и незначительное, они условное ставят выше всеобщего; затем они стремятся к наслаждению и к чувственному, они стремятся удовлетворить свой гнев и зависть к ближнему, в их искусстве воплощается одностороннее, значимое только с одной точки зрения, затем растерзанное, нестройное, странное и фантастическое, наконец, возбуждающее и растравляющее чувства, и в заключение безнравственное и порок, в религии сущность опускается до одной видимости… различение добра и зла пропадает, отдельное презирает целое, ища своего удовольствия и своей гибели, и так народ становится жертвой внутреннего разлада или добычей внешнего, более дикого, но более сильного противника».^[686] Нечто подобное произошло с Германией, позднее других подошедшей к обильному столу империалистических яств и жаждавшей реванша. Немецкий воин уже готов был «облачиться в доспехи» и страстно жаждал реванша крови. Подготовленный к бойне, он не страшился крови разрушений и преступлений.

В немцах было немало таких черт, которые вызывали серьезные опасения за будущую судьбу нации. Представляется, что такой инфекцией для Германии (и Запада в целом) стал безмерный рационализм и утилитаризм в смеси с шовинизмом и милитаризмом. Эти факторы, соединенные в единое целое, могут превратить, конечно, даже такую «окультуренную» страну, как Германия. в страшное чудовище, а мир – в развалины. Взглянем на итоги века. Что было пороками – стало нравами.

Какие убеждения привили немцам их учителя и правители? Спору нет, культура совершила свою созидательную работу. Однако каждое поколение вынуждено строить свой культурный ареал. В одном поколении нация может порождать Бетховенов, Гейне и Гегелей, а в другом – гитлеров, геббельсов и гиммлеров. Да и что такое «культурная Германия»? Эту культурную Германию в XIX в. составляли, говоря словами Э. Хобсбаума, «самое большее 300–500 тысяч читателей книг на литературном немецком». Вот и все. А миру казалось, что вся немецкая нация облачена в прекрасные одежды богов-олимпийцев, в почти непробиваемые доспехи рационализма и точных знаний. Спору нет, замечательнейшие немецкие ученые отлили в своих лабораториях «волшебную пулю» технического гения. Над муштрою немецких солдат и офицеров колдовали прекрасные прусские офицеры и генералы. Германия все более сталанапоминать точнейшее ружье из оперы «Волшебный стрелок» Карла Вебера. Вопрос лишь в том, куда должен быть направлен ее «ствол»? Кто и для кого отольет ее «волшебные пули»?

Уж не для нас ли с вами? Не на спины ли русских, славян опустится тот самый кнут великой Германской империи? Вспомним то, с каким подозрением относился и М. Бакунин к немцам. В его работе «Кнуто-германская империя» он ставил под вопрос возможность согласия между Пруссией и Россией, понимая всю опасность милитаристских настроений германцев. О немецком народе он высказывался довольно осторожно, подчеркивая, что он нередко и на русских переносит свою ненависть. Бакунин говорил, что, хотя наша империя и воплощала собой «варварскую систему, антигуманную, подлую, презренную и гнусную», ничуть не лучше выглядела в этом смысле и Прусско-германская, или «кнуто-германская империя». Она, как провиденчески заметил этот теоретик анархизма, «обещает даже превзойти Россию своими злодеяниями».^[687] Видимо, Бакунин оказался прав, если иметь в виду будущий режим Гитлера, принесший нам столько горя и разрушений.

Но как же так? Что же произошло с великой немецкой культурой? Куда она подевалась? Видите ли, культура – крайне непрочное сооружение. Массы же на Западе, несмотря на все их университеты и «шуле», походя минуют ее, не обременяя себя всеми этими сложностями. Думать и чувствовать – это очень трудно. А верить во Всевышнего, его мораль немцы давно уже разучились. Еще бы, ведь сам старик Гете внушил им, что «в конце концов Бог – это только старый еврей с бородой».

Хотя тот же Гете высказывался и в адрес немцев отнюдь не всегда лестно: «При Йене немецкие силы пошли к чертям, потому что у немцев отсутствует разум… Германия – ничто, хотя каждый немец в отдельности значит многое. Впрочем, они внушают себе как раз обратное. Подобно евреям, немцы должны быть рассеяны по всему свету. Только тогда сможет полностью развиться тьма хороших свойств, заложенных в них, и при этом на благо всем другим народам… Сколько голов, столько умов – вот настоящий девиз нашей нации… Ими владеет порок, заставляющий их уничтожать все, что уже достигнуто. Их требования всегда преувеличенны, а живут они только за счет посредственности… Дураки немцы все еще вопят об эгоизме. А дал бы им Бог уже давно и честно заботиться о себе и о своих ближних, тогда, может быть, сегодня все выглядело бы по-иному!..».^[688] Мы приводим эти слова Гете лишь потому, что убеждены: иные аспекты подобного вердикта справедливы и для многих других стран.

Когда же немцам сказали, что старая культура и вера гроша ломаного не стоит, тут они (масса) и вовсе зашлись от восторга. Ниспровергатели взорвали то, чему немцев учили поклоняться ранее (классику). А. Белый в «Кризисе культуры» верно подметил, что Ф. Ницше «взорвал сам себя; он взорвал в себе «немца»… взорвал в себе «доброго»… он взорвал человека в себе» («Формы… старого общества будут взорваны»), и что тем самым немецкий философ подложил под устои немецкого общества динамит («Я динамит… Я знаю свой жребий»). Доброго в Европе если и было, то оно размазано тонким слоем по городам и весям, так что и в лупу не разглядишь. Война, как мы не раз уже имели возможность убедиться, всегда бушевала в душе европейца (явно или скрытно). Поэтому Ф. Ницше и возомнил себя этаким пророком, духовным Зигфридом, что развяжет в мире последнюю всеуничтожающую войну. А. Белый пишет: «Он пытался быть Зигфридом: есть легенда, что Вагнер, осознавая героя, зарисовал в нем черты экс-профессора Ницше, поднявшего над Европою на рубеже двух эпох страшный меч – меч духовной войны».^[689] К сожалению, это не был глас вопиющего в пустыне. Немцы охотно ему вняли.

Пример Германии продемонстрировал всю сложную противоречивость европейского прогресса. Древние были правы, говоря: «Кто успевает в науках, но отстает в нравах, тот больше отстает, нежели успевает». Поэтому грамотному, мужественному, талантливому, здравому русскому, что иной раз и 10 басурман запросто «заткнет за пояс» (если не станет жертвой своей доверчивости к Западу иль не сопьется), нет нужды следовать совету путаника Розанова, требующего, с одной стороны, чтоб немцы посекли нас, «если это им в радость – ничего», с другой – утверждавшего, что «немецкая наука, которая, как ангел, осветила Европу XIX века, есть, однако же, Ангел какой-то бескрылый, чуть-чуть тупой и толстый, даже в их Гегелях и Кантах, т. е. вершинах».^[690]

Эрнст Барлах. Памятник павшим. 1931.

Нельзя согласиться, когда с вызовом говорят, что, дескать, русским царем может быть разве что только немец (Ю. Лотман). Несусветная глупость, хотя и сказанная умным человеком. Пора уж самим быть царями в своем отечестве. Вот и философ Вл. Соловьев в последних работах выражал неумеренные восторги, приветствуя приход германского Зигфрида, а также проповедовал крестовый поход против желтой расы, зловеще намекая при этом, что «крест и меч – одно».^[691]

А что происходило среди «западников» – дворянства, купечества, интеллегенции России в последней трети XIX, а затем и в начале XX вв.? Это был сплошной психический надлом, неврозы и психозы. Было бы интересно взглянуть на наше общество под углом психоанализа. Почему никто не задавался вопросом: «Как же произошло, что два самых больных ума века – Ницше и Фрейд – нашли теплый прием именно в России?» Мы уже знаем, что Россия для Европы всегда была дойной коровой. Туда приезжали заработать деньги. За этим ехали Шлиман, Нобель, другие. Сюда же приехал и отец Фрейда (поправить свои финансы). Известно, что учитель Фрейда Ж. Шарко лечил множество пациентов из высших слоев общества (даже членов царской семьи). Когда Николай II издал свой Манифест мира (1898), Фрейд прямо заявил, что давно подозревал у царя невроз навязчивых состояний с характерными для него неуверенностью и нерешительностью. Он даже хотел поехать на год в Россию и вылечить того от невроза. Революционеры, евреи, богема (а тогда это было почти одно и то же) носились с Ницше и Фрейдом, как с писаной торбой. А. Бенуа вспоминал, что «идеи Ницше приобрели тогда прямо злободневный характер (вроде того, как впоследствии приобрели такой же характер идеи Фрейда)». В России, как признавался З. Фрейд, в 1912 г. «началась, кажется, подлинная эпидемия психоанализа». Теоретик большевиков А. Богданов (кстати, психиатр по образованию) начал свою программную книгу с эпиграфов из Библии, Маркса и Ницше. Мы не будем здесь касаться деятелей Серебряного века в России, но болезненные изломы их психики всем широко известны. Самое интересное то, что после прихода к власти большевиков вся «психическая рать», состоящая в основном из евреев, курировалась высшим руководством во главе с Л. Троцким. А. Эткинд пишет: «Отцы Фрейда, Кафки и, скажем, Троцкого разделяли один и тот же духовный опыт; сыновья возводили свои новые конструкции, отталкиваясь от общего состояния». Не станем развивать сложную тему.

Между той и нашей эпохой лежит дорога длиною в целую цивилизацию. Если безвредные гегельянцы в России вбирали в себя изыски немецкой мудрости, а философы, поэты и художники Серебряного века блестяще знали французский, немецкий, итальянский, английский языки и культуру, то нынешние господа порой не могут отличить Гегеля от Бебеля, а Бебеля от Бабеля. Взгляните, как они унижаются перед Западом, пытаясь заслужить его похвалу. Последнюю рубашку заберут у народа, угробят миллионы жизней во имя «реформ». При этом с умным, высоконаучным видом поучают народ тому, чего не знают и абсолютно не понимают сами.

Между нашими народами и странами возможно почти все. Поэтому глупые и преступные правители с легкостью ввергают Германию и Россию в войны, а умные, каковых всегда раз, два и обчелся, стараются создать между нами отношения партнерства и крепкой дружбы. Мудрый отшельник К. Леонтьев как-то заметил о готовности двух народов одновременно к двум выборам и путям развития: «Ибо, как это ни странно, с первого взгляда, но можно утверждать, что и крепкий союз и вынужденная обстоятельствами война с Германией будут у нас в народе одинаково популярны! Объяснять причины такой двойственности русского настроения было бы долго; но понятно, что в случае союза и здравый смысл, предпочитающий легкое трудному, будет удовлетворен у русского народа, и старые предания о дружбе и родстве двух царских родов еще обновятся и окрепнут; а в случае войны припомнятся у нас германской нации даже и все те мелкие обиды, которые наносили нам у нас живущие немцы. Германское правительство уважается у нас, по слухам и преданиям, даже и мужиком (не любят его только русские либералы); бюргерство же, т. е. большинство немецкой нации, вследствие исторических и социальных впечатлений, ненавидится в России донельзя… Вот в чем разница!.. Неужели гениальный князь Бисмарк не знает и не понимает этой важной разницы?.. Ведь это все так ясно и так просто!» Все ли будет так ясно и просто в XXI веке?! Мы не уверены. Учтем старые ошибки и не станем их повторять.

С появлением единой немецкой нации в Европе возникает новый баланс сил. Крупнейшие державы внимательно наблюдали за сменой стражи на Рейне. Постепенно и эпицентр духовной, интеллектуальной жизни стал смещаться с Запада на Восток. Все чаще корифеи мира стали обращать свой взор к Германии и России, двум титанам, что, казалось, одни в состоянии взвалить на плечи весь "небосвод".

Русские с давних пор воздавали дань уважения талантам немцев, отличающихся исключительным трудолюбием, мужеством, организованностью, четкостью и дисциплиной. Это как раз то, чего нам порой так не хватает. Ценим мы в них и их философичность, трезвую практичность, холодный пытливый ум. Для нас, русских, немцы – это, безусловно. Запад со всеми его достижениями свободы, организации, деловитости и дисциплины. Но вместе с тем немецкий народ в чем-то отличается от того Запада, который предстал в англоамериканском, французском, иудейском варианте. Разумеется, и в их культуре получили развитие западные идеи свободы и либерализма, но они для немцев чуждое, неорганичное, болезненное начало. Так в детстве многие переболели корью. Переболели – и, слава Богу, забыли! Некогда Р. Борхардт в речи "Самоосмысление немцев", отвечая на упреки атлантистов, сказал: "Да, обвинение справедливое; мы иные, чем они". Но тут же он с вызовом добавил: "Мы должны и хотим быть иными, чем они, ибо наша сущность иная". Завидная черта сильной, уверенной в себе нации, не ослабленной заразой космополитизма.

Об этой «инаковости» немецкой нации писал историк и теолог Эрнст Трёльч (1865–1923). Исходя из особенности геополитического положения (между Западом и Востоком), немцы были вынуждены "ограничивать последствия западных идей свободы посредством сохранения сильной центральной власти, без которой обходились народы, не подвергшиеся такому военному давлению со всех сторон на своих границах". Они совершенно иначе восприняли и свободу, чем это свойственно, скажем, тем же англичанам, французам, американцам, евреям.

Немцы как молодой народ, более молодая культура все еще несут в себе следы "старого мещанства, старой покорности, старой нищеты и узости". Отсюда присущие немцам элементы внутренней несвободы. Им, как и нам, пришлось долго (и по капле) выдавливать из себя удельные и княжеские амбиции элит. Их культура гибла в бесконечных распрях и войнах. Их мастера вынуждены были покидать родину в поисках защиты или куска хлеба. Но в конце XVIII в. и особенно в XIX в. немцы возродились. Они проявляли больше свободы и живости. чем французы и англичане "с отвратительной пуританской чопорностью и условностями". В сфере культуры и духа они выглядели раскрепощеннее, чем американцы (с их банальными и ходячими идеями). Немцы поняли, что западные либеральные одежки все же не для них. "И если что-либо может угрожать основам свободы, то это заимствование той демократии, которая лишь требует свободных возможностейдля деловой активности и тешит свой идеализм исключительно всеобщим равенством, являющимся в действительности всеобщей посредственностью и пустотой…". Спору нет, и немецкая идея свободы испытала на себе сильное воздействие французской и английской свобод. Но при этом она сохранила немецкие черты. Понятие политической свободы является производным от условий и факторов духовно-социальной жизни. Оно имеет и свой собственный смысл. В чем же он состоит? Если сказать одной фразой, то немец – больший государственник и общинник, чем англичанин, американец, француз, еврей. Те в основе своей скорее все же индивидуалисты, если и признающие государство, то лишь как "неизбежное зло". Воля нации и государства – это то, чем живет и руководствуется едва ли не каждый немец (и русский), снизу доверху. Поэтому то, что англичанин сочтет пустым и безнравственным, француз – оскорбительным, американец – нелепым и рабским, еврей – глупым и невыгодным, немец и русский воспримут как нечто само собой разумеющееся, нравственное, высоко патриотичное, как безусловное требование всей нации. Отсюда порой трудно, а то и невозможно понять мотивы и действия их культур.

Среди немцев заметнее: дисциплинирующая сила, организованность, эффективность труда. Работать можно либо хорошо, либо очень хорошо! Увы, этих великих свойств, скажем прямо, порой не хватает русским. Немцы создали и удивительный организм, давший жизнь промышленному гиганту. Немец-индустриал, немец-мастер выступает как мыслитель труда. Он не утерял "зерна личной свободы", но воспринял ее как часть большого целого. Но немец не чужд и мировых заимствований. Он даже «космополит», но это космополитизм, если угодно, русской икры и водки, или уж, на крайний случай, французского шампанского или коньяка.

Немец сумел воспользоваться всеми преимуществами единства крови и языка. Свобода и демократия не угрожают тут целостности государства. Он дорожит национальным единством. Хотя, как пишет Трёльч, в иных условиях свободы могут стать "смертельно опасной взрывчаткой" для некоторых государств, густо населенных разными народами и национальностями, говорящими на разных языках. В таких странах свобода и демократия могут привести к полному разложению государственных образований. Любая "вражеская дипломатия, которая воспользуется принципом национального самоопределения, может бросить искру в эту бочку с порохом". Такая ситуация как раз и сложилась в современной России.^[692]

"Следы немца", мы не раз убедимся, когда речь пойдет о культурном становлении и росте России, то и дело встречаются а различных областях русской науки, промышленности, культуры и образования. Мы старались, как сказал поэт, перенять "английский счет, французский блеск, немецкое упорство". Вспомним и строки из стихотворения А. Блока – "Скифы":

Мы любим все – и жар холодных числ,

И дар божественных видений,

Нам внятно все – и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений…

Мы помним все – парижских улиц ад,

И венецьянские прохлады,

Лимонных рощ далекий аромат,

И Кельна дымные громады…

При всех его достоинствах немец лишен некоторых важных черт. Душа росла и развивалась в узких и тесных рамках мелких государств. Она разорвана и разобщена, как и ландшафт, среди которого она обитает, стеснена и приглажена. Немец – «фанатик человеческой деловитости». В книге «Европа и душа Востока» В. Шубарт (1897–1942) дал характеристику плюсам и минусам своего народа, назвав Германию «тюрьмой обязанностей» и «страной без души». Немец холоден сердцем, и эта холодность порой напоминает ледяной панцырь Антарктиды. Конечно, эта «сердечная очерствелость имеет и положительную сторону: она делает немца лучшим рабочим в мире». Но она же оставляет его абсолютно равнодушным к страданиям других народов. Считая себя вправе повелевать целыми нациями, они напоминают порой бездушных жестоких надзирателей. Методичность, усидчивость, организованность – все это может дать как плюс, так и минус. Немцы одинаково точно, тщательно и расчетливо выстроят великолепный автомобильный завод – или печи Освенцима. Всякие моральные, религиозно-нравственные или гуманистические оценки при этом не будут ими приниматься в расчет. И в том и в другом случае главное – Ordnung und strenge Disziplin (нем. – «Порядок и строгая дисциплина»). Немец настроен на борьбу, распри, завоевания, захваты и обособления. «Много врагов – много чести», – так гласит немецкая поговорка, украшающая лавровым венком всеобщую неуживчивость и страсть к раздорам. На старых крестьянских домах даже можно встретить такую надпись: «Святой Флориан, пощади наш дом, подожги другие!» Так думал немец, если он по деловым соображениям или по причине воспитания не выражал этого открыто (как отмечал в 1838 г. В. Шубарт). Чувство братства здесь в упадке, а доминирует чувство власти. Однако поскольку поджигать дома соседей-немцев строго запрещено законом (а всякий немец чтит закон больше всего на свете), то он гораздо охотнее разожгет пожар войны в соседней стране. Это отражается в проявлении немцами бури их национальных чувств.

Немец – самый взрывоопасный человек на Земле. Вся история его бытия напоминает паровой котел, где все время нарастает давление. Шубарт пишет: "Немецкое национальное чувство живет общей ненавистью. Оно по своей природе воинственно и исключает пацифизм. В мирных ситуациях оно очень скоро угасает и только под давлением ненависти просыпается вновь. Только в движении против чего-то вызывает оно мощные волны. Так было в 1813, 1870, 1914, 1933 годах. Национал-социализм тоже вырос как антисемитизм. Только в общем неприятии еврейства немцы осознали и нашли себя как таковые, или, по меньшей мере, так им кажется. Здесь наиболее четко проявляется протестующий характер немецкого национального чувства. В то время как русское мессианское сознание стремится к единению рода человеческого и более всего питается из идеи всеединства мира, – немецкое национальное чувство живет противоречиями между народами и угасло бы, если бы всемирное единение удалось. Отнимите у немцев общего врага, и они начнут враждовать друг с другом". Любовь к войне, вызывавшая у них "оргии восторга", ныне перестала быть символом освобождения немцев от цепей их человеческой неполноценности. Братские чувства лучше обретать не на полях битв, а в мирном общении.^[693] Только в союзе с Россией и возможно существование демократической Германии.