Европейские божества – симфония музыки, мысли и стали 8 страница

Баланс сил складывался не в пользу Франции. Создание Северо-Германского союза (1867) сделало прусского короля властителем Германии. Франция после провала мексиканской авантюры выглядела ослабленной. К тому же мечтавший о лаврах знаменитого предшественника Наполеон III вознамерился присоединить к Франции земли Бельгии и Люксембурга, против чего выступали Англия и Пруссия. Пришлось идти на попятную. Иначе говоря, и на дипломатической почве французы потерпели поражение.

Как всегда бывает в таких случаях, глупое и бессильное правительство решило подкрепить пошатнувшийся авторитет маленькой победоносной войной. Учитывая, что французы обосновались в Египте, Тунисе, Алжире, где очевиден интерес Англии, та отнюдь не рвалась помочь Франции. Против нее были настроены и итальянцы, не простившие ей поддержки австрийцев и разгрома отряда Гарибальди. Франция осталась наедине с Пруссией. Прав был Цицерон, предупреждая: Videas, quid agas (Думай о том, что делаешь).

Грустно об этом говорить, но едва ли не вся внешнеполитическая сцена мировой истории заполнена лжецами. Императоры, канцлеры, президенты, премьеры, министры, послы и т. д. и т. п. лгут друг другу и соперникам самым что ни на есть бессовестным образом. В аду, который столь искусно описал Данте, все они наверняка составляют дружную и тесную компанию… Вот и хваленый Бисмарк частенько пускал в ход обман, шантаж, угрозы, провокации… Войну с Францией он начал, по его собственному признанию, придав оскорбительный смысл депеше короля Вильгельма I. Перед смертью канцлер даже хвалился тем, что спровоцировал войну между Пруссией и Францией. Об этой «подделке», об укороченной депеше, принявшей, таким образом, форму оскорбления, он сказал: «Это будет красный платок на галльского быка». Но надо отдать ему должное: он ловко провел Францию, вынудив ее сохранить нейтралитет в войне Пруссии с Австрией. Затем набросился на Францию. Впрочем, ранее и Наполеон безжалостно покорил Пруссию. Девиз знакомый – «Разделяй и властвуй!» Затем французы были разбиты наголову под Седаном (1870), где армия маршала Мак-Магона капитулировала (во главе с самим императором Наполеоном III). А перед этим бездарный военный министр Лебеф хвастливо заявлял: «Прусская армия? Ее нет, я ее отрицаю». Тут вполне к месту было бы напомнить ироничные слова того же Бисмарка, говорившего, что никогда так не лгут, как после охоты, во время войн и перед выборами.^[578] Прошло несколько месяцев, и Париж оказался в осаде, а «лягушатники» оказались вынуждены есть собак, коней и кошек. Впрочем, трудовой люд всегда жил впроголодь.

Продажа собачьего и кошачьего мяса в осажденном Париже.

Нет на свете более завзятых фантазеров, чем рыбаки, генералы и полковники. Чем больше звезд, тем больше грез. Впрочем, вряд ли стоит отделять психологию армии от чувств и настроений народа. Ранее отмечалось, что в жизни народов мифы играют важную роль в установлении стереотипов поведения. Французы поплатились за мифы, созданные наполеоновской эпохой. Они были убеждены в превосходстве их армии, их оружия. Реальная жизнь (в лице прусской армии) безжалостно развеяла иллюзии. В рассказе А. Доде «Осада Берлина» выведен образ такого бравого вояки, французского полковника Жува, бывшего кирасиром еще во времена Первой империи… С началом войны Франции и Пруссии тот на Елисейских полях снял квартиру с балконом, чтобы стать свидетелем победоносного возвращения своих войск. Все французы были уверены: одержана крупная победа, 20 тыс. пруссаков убито, кронпринц взят в плен.

Когда же выяснилось, что Наполеон и французская армия потерпели страшное поражение, полковника хватил удар. И тогда, чтобы вернуть отца и деда к жизни, все родные стали подавать ему вымышленную картину кампании. Они сознательно лгали, рассказывая о победах, которых не было, о движении французских войск по Германии – к Берлину. Старик буквально ожил. Специально для него сочиняли вымышленные письма от сына. В свою очередь и он писал ему на фронт письма, давая советы, как вести себя с побежденной Германией, мечтая о скором взятии французами Берлина («Будь великодушен к несчастным. Не усугубляй тягот оккупации»).

А в это время пруссаки осаждали Париж, и сами французы страдали от бомбардировок, эпидемий и голода. Друзьям и родным, уже два месяца питавшимся только кониной и кошатиной, обессилевшим от голода, он после сытной трапезы (ему давали мясо и белый хлеб, дабы сохранять иллюзии) рассказывал, как при роковом отступлении из России они ели конину. Наконец, в один из дней, когда немцы должны были войти в Париж, старик, вероятно, что-то услышав, решил, что французы вступают в Берлин. Он облачился в парадный мундир – и вышел на балкон здания, откуда открывался вид на Елисейские поля. Париж походил на покойника, облаченного в саван. «Он подумал, было, что ошибся… Но нет!.. Вот заблистали острия касок, забили иенские барабаны, и под аркой Звезды, в такт с тяжелой поступью взводов и бряцанием сабель, загремел победный марш Шуберта!.. Тут среди угрюмого молчания площади раздался крик, страшный крик: – К оружию!.. К оружию! Пруссаки! Четверо передовых улан видели, как стоявший на верхнем балконе высокий старик зашатался, взмахнул руками и упал навзничь. На сей раз полковнику Жуву пришел конец».^[579]

Бедный старый полковник! Бедная страна, продолжающая жить воспоминаниями о былых победах и ничего не сделавшая для того, чтобы заложить основы новых побед. Конец ее может быть куда более трагичен. Порой заблуждения быстрее ведут к гибели, чем ошибки и даже военные поражения.

18 января 1871 г. в Версале торжественно провозглашено создание Германской империи. Таким образом, дело, начавшееся в 1864 году нападением на герцогства, было доведено до конца. Три победоносные войны – против Дании, Австрии и Франции – в корне изменили условия европейской политической жизни. Германия до сих пор фактически не существовала в качестве политической силы; старая римско-германская империя имела универсальный, а не национальный характер. Теперь она сделалась ведущим государством в Европе и оставалась таковым до начала XX в. Пруссия дала Германии то, чего ей до сих пор недоставало, а именно: дух дисциплины, военной мощи и организации. Если Бисмарку и не удалось совершенно преодолеть в немцах «ленивую закваску южногерманского уюта», то все-таки как немцы, так и австрийцы уже с большим почтением стали смотреть на орла, держащего в когтях острый меч. Пруссия довела начатое ею дело до конца, хотя сомнения и не покидали немцев. В момент подписания исторического документа о создании Германской империи принц сказал: «Пожелаем успеха этому с таким трудом возведенному хаосу!».^[580]

Кстати, мы намеренно опускаем ужасы той войны. Стоило бы вспомнить, что расстрелы французов стали обычным явлением. Бисмарк лично поддержал и идею депортации всех жителей из тех регионов, где были случаи неповиновения немцам, отправку их в специальные концлагеря. По этому поводу Л. Бамбергер писал: «Жестокость – определенно один из его инстинктов». Российский читатель помнит, что на эти кровавые европейские события откликнулся и поэт Ф. И. Тютчев. Он сформулировал иные подходы к решению международных споров, нежели упомянутая Blut und Eisenpolitik («Политика крови и железа» – нем.). Однако он же предвидел в стихотворении «Два единства», грядущее столкновение различных культур, западноевропейской и славянской, возможно, неминуемо:

Из переполненной господним гневом чаши

Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.

Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши! —

Славянский мир, сомкнись тесней…

«Единство, – возвестил оракул наших дней, —

Быть может спаяно железом лишь и кровью…»

Но мы попробуем спаять его любовью, —

А там увидим, что прочней…

Три силы сыграли решающую роль в объединении Германии – гений и воля О. Бисмарка, талант и оперативное искусство начальника генштаба X. К. Мольтке (1800–1891), энергия и профессионализм великого промышленника А. Круппа. В отношении же Мольтке русский военный историк генерал-лейтенант Е. И. Мартынов писал, что тот все 50 лет своей жизни посвятил тяжкой подготовительной работе и только в 66 лет позволил себе выступить на арене как полководец. При столь серьезном и основательном подходе к делу результат не мог быть иным, даже в сравнении с Наполеоном. «Но зато какая громадная разница в результатах, – подчеркивает Е. И. Мартынов. – Сходит с исторической сцены Наполеон, и вместе с ним рушится вся его военная система, основанная на случайном явлении, – гении одного человека. Лишившись этого гения, знаменитая наполеоновская армия очень скоро обращается в неподвижное, мертвое тело. Только несколько блестящих страниц в истории говорят нам о небывало высоком развитии военного искусства в первые годы империи. Но умирает Мольтке, и германская армия, потеряв своего знаменитого полководца, остается все той же, продолжая во многом служить образцом для копирующей ее Европы».^[581]

Огромное значение для судеб Германии имело появление на исторической арене и Альфреда Круппа (1812–1887). В нем страна обрела своего Вулкана. Еще в Тридцатилетнюю войну семья сбывала по 1000 пушек в год. Наследник почтенной семьи не утруждал себя формальными знаниями. К тому же серьезные заботы прервали образование. У молодого человека не осталось времени для чтения, политики и тому подобных вещей. «Моей партой, – скажет он, – была наковальня». А. Крупп – неординарная, выдающаяся личность. Поэтому и иронию англичанина У. Манчестера (автора книги о семье Круппов) воспримем сдержанно: «После того как наш герой стал фигурой общенационального масштаба, история его жизни покрывалась позолотой и приукрашивалась до тех пор, пока он не превратился в некий гибрид Горацио, бросающего вызов призраку у моста в Эльсиноре, с Зигфридом, поражающим дракона. Трудно переоценить влияние этой легенды на немцев: в течение почти столетия школьников Германии учили обращать свои восторженные взоры на подвиги Альфреда, восхищаясь этим отважным юношей, который сумел вызвать волшебное пламя из холодной пасти запустелого завода отца». Пламя крупповских заводов действительно походило на адский огонь. До Круппа технический прогресс в области артиллерии находился примерно на том же уровне, что и в начале XV в., когда появились литые бронзовые пушки. Пороховая начинка ядер и снарядов оставалась той же, что в снарядах, использовавшихся китайцами против монголов еще в 1232 г. Альфред Крупп создал в 1847 г. в Эссене первую новую пушку, перековав штыки, мечи и шпаги на орудийные стволы. Слава пришла к нему со времен знаменитой промышленной выставки в Хрустальном дворце в Лондоне в 1851 г. Там он выставил огромный стальной слиток-монстр, что в те времена было немалым достижением техники. Крупп получил вторую золотую медаль, его назвали «гением в области металлургии».

В перерывах между заботами он женится, уверив возлюбленную, что там, где у него, по всей видимости, «был только кусок литой стали, неожиданно оказалось сердце». Его личная жизнь не очень-то удалась, ибо его девизом стало: «Пушки изящнее женских талий». Практически же все силы и все время у него уходило на раскручивание заводской махины. Таков удел одержимых делом натур. Женщины для них – подмастерья. Они и любят тех, кто разделяет с ними их страсть.

Натуры, подобные Круппу, столь же необходимы нации, как Шиллеры, Гёте и Бетховены. Мелодии техники и науки содержат присущие только им пленительные и волшебные тона. Разве изящная линия автомобиля или локомотива, строго выписанные формы корабля или самолета ласкают и восхищают наш взор меньше, чем все божественные Дианы и Венеры, вместе взятые?! Возможно, что для воина звуки волшебной флейты или скрипки звучат ничуть не менее сладостно, чем голос мортиры или пушки. Тот же Крупп говаривал: «Когда я услышу завтра грохот моего кузнечного молота, его звуки будут для меня более приятной музыкой, чем игра всех скрипок мира». Талант даже орудие смерти делает эстетичным. Хотя, разумеется, не делает саму смерть привлекательной, как и сопутствующие ей страдания, несмотря на клич: «Vive la mort!»

Судьба Круппа-промышленника доказывает: в столь деликатном и сложном деле, как военное производство, нужны подпорки в виде крепкой экономики и государственной воли. Образно говоря, если бы Альфред в свое время успешно не освоил выпуск ножей и вилок, а затем и бандажей колес (коммерческий успех этого последнего изобретения был потрясающим), возможно, он так и не состоялся бы как «знаменитый Крупп», ставший с годами живой легендой. В начале XIX в. на только что созданном предприятии Круппа работало 10 человек, а в 1873 г. их уже стало 7000.

Фельдмаршал граф Хельмут Карл Мольтке. 1880-е годы.

Конечно, для восстановления военной мощи Германии были нужны и серьезные, дальновидные политики. К их числу принадлежал Вильгельм I Гогенцоллерн, ангел-хранитель Альфреда. Ему хватило ума и воли превратить крупповский завод в «национальный институт». Только олухи или предатели превращают национальные институты науки и техники в сараи и склады. Поистине одно поколение ничтожеств может перечеркнуть всю героическую историю! Если бы не король (а ему принадлежали некоторые новаторские идеи в области вооружений), знаменитые пушки Круппа, вероятно, так и не нашли бы дорогу к производству. А без них не было бы Седана, и Германия так никогда и не стала бы могучей державой. Хотя побеждают в бою солдаты, их победу предопределяют политики, инженеры, промышленники. Под Седаном в 1870 г. прусские войска и союзные немецкие армии имели 500 новых пушек, разбивших в пух и прах дивизии Мак-Магона (за день войско французов сократилось со 104 тысяч до 80). Исход войны и будущего Германии решен крупповским мечом!^[582] Призыв «Прощай оружие!» остался лишь мечтой.

Немцы проявили себя как выдающиеся конструкторы и изобретатели и в других областях техники. Когда Наполеон решил в 1809 г. разработать систему более быстрой дальней связи, чем телеграф Шаппа, он обратился за помощью к немцу – Самюэлю фон Земмерингу (тот изобрел электрический телеграф). Несомненно, сыграла свою роль и главная соперница Германии – Англия, где число патентов на изобретения стремительно росло в XIX в. Не обошлось, ясное дело, и без шпионажа. Так же, как англичанин Фоли, литейщик из Сторбриджа, поэт и музыкант, воровал в XVIII в. секреты стали по всей Европе, так и А. Крупп отправился в 1838 г. в Лондон на охоту за секретами англичан. Вернувшись оттуда с некоторыми сведениями, он установил на своих заводах жестко контролируемую систему безопасности. С тех пор некоторые историки наградили его почетным титулом «отца промышленной контрразведки». Хотя у него были странности и он не отличался особой скромностью, говоря, что ему «не нужно справляться о чем бы то ни стало у Гете или у кого бы то ни было еще», нельзя не воздать должное его таланту и творческому чутью. Он первым стал создавать в Германии крупные, хорошо оплачиваемые, главное весьма эффективные научно-исследовательские группы, а его личный музей вскоре стал одним из самых знаменитых и удивительных в Европе.^[583]

Адольф Мендель. Железопрокатный завод.

Число первоклассных немецких талантов в области науки и техники чрезвычайно велико. Всех их не перечесть. Немецкие земли богаты мастерами и первооткрывателями. В одной Нижней Саксонии список талантов внушителен. Среди героев этой земли: Д. Пининг, находившийся на службе у датчан и за 19 лет до Колумба добравшийся до континента Америки, Г. Лейбниц, разработавший в Ганновере двоичную систему чисел и построивший первую в мире эффективную счетную машину, К. Гаус из Брауншвейга, изобретший телеграф, Р. Бунзен из Геттингена – цинково-угольную батарейку, Э. Берлинер из Ганновера – граммофон, К. Ято из Ганновера, совершивший первый в мире моторизованный полет в Варенвальдской пустоши за три месяца до братьев Райт из США, Вернер фон Сименс из Ленте, наладивший производство электрической энергии с помощью динамо-машины, Вильгельм Рентген, немецкий физик, открывший «лучи икс», создавшие радиологию, и многие-многие другие замечательные немецкие таланты.

Эрнст Вернер Сименс (1816–1892) известен как изобретатель в области электротехники, промышленник и создатель крупнейшего электротехнического концерна. В 1867 г. он, как уже выше было сказано, создал электромашинный генератор, в 1870 г. построил первую практически пригодную стеклоплавильную печь с ванной, а в 1879 г. попытался применить ток в бурильных машинах. Тогда же он показал на Берлинской промышленной выставке узкоколейку. По его проекту проложена электрическая дорога Берлин—Лихтерфельд. В России он установил телеграфную связь между городами, за что в 1882 г. был избран почетным членом Петербургской академии наук. Хотя у нас использовались и аппараты известного французского изобретателя Ж. Бодо.^[584] Даже словосочетание «философия техники» впервые употребил немец Э. Капп в книге «Основные направления философии техники. К истории возникновения культуры с новой точки зрения» (1877). Несколько позже другой немецкий философ, Ф. Бон, одну из глав книги «О долге и добре» (1898) также посвятил философии техники. В 1898 г. российский инженер немецкого происхождения П. Энгельмейер посвятил проблемам философии техники отдельную брошюру, названную «Технический итог XIX века». Многие его работы были переведены на немецкий язык.^[585]

Этим не исчерпывалось богатство немецкой науки. Она продолжала процветать в германских университетах и промышленных центрах. Рост промышленности ускорил становление и развитие специального образования. В Мюнхене, Берлине, Брауншвейге, Ганновере, Ахене возникли высшие технические и профессиональные школы. Зародились многочисленные научные общества и академии: в 1700 г. – Академия наук в Берлине, в 1759 г. – Баварская академия наук, в 1765 г. – Горная академия в Фрейбурге. В конце XVIII – начале XIX вв. во Фрейбурге было всего около 10 тыс. жителей, но учили в той же Горной академии серьезно и обстоятельно. У истоков ее стояли Ф. Оппель и Ф. Гейниц, двоюродный дед писателя Новалиса. Тут учились студенты из многих стран мира. Поэтому устав Фрейбургского заведения гласил по-библейски строго и лаконично: «Леность в учебе должна пресекаться неумолимо!» Столь мощный прогресс в образовании приведет к тому, что к началу XX века в Германии будет насчитываться 60 тыс. народных школ, десятки университетов и технических вузов. Вся эта образовательная «индустрия» работала во славу немецкой нации. И работала, надо сказать, превосходно.^[586]

К середине XIX в. в Германии появилось новое поколение мыслителей. К их числу принадлежал и философ-материалист Л. Фейербах (1804–1872), в центре учения которого стоит реальный индивид. Он изучал теологию в Гейдельберге, слушал в Берлине лекции Гегеля. В письме отцу он признался: «За четыре недели я узнал от Гегеля больше, чем за два предыдущих года». Этот «огненный поток» оставил нам блистательные работы: «Мысли о смерти и бессмертии» (1830), «Сущность христианства» (1841), «Сущность религии» (1841), а также собрание философских афоризмов «Писатель и человек» (1834), брызжущих юмором и неиссякаемой энергией. Он учил нас, что жизнь «подобна драгоценному вину», а потому и должна «быть выпита с соответствующими перерывами, глоток за глотком». Книги занимают в нашей жизни важное место. Он сравнивал их то с «фолиантами жизни» и с «уединенными капеллами», то с «гербарием». В них мы и выискиваем лишь «лучшие, красивейшие, совершеннейшие экземпляры». О настоящих писателях он говорил с уважением и особым восхищением. Он утверждал, что настоящие писатели – это «укоры совести человечества». Они являются движителями не только прогресса, но и самой цивилизации. Без них эта самая цивилизация подобна бестолковому путешествию в никуда. Конечно же, жизнь – «большой храмовый праздник», но праздник уж очень суетливый и хлопотный, если в нем нет мысли и размышления, тихой музыки и духовных тайн. И здесь он произносит значительную фразу: «Жизнь человека – это его воззрение на жизнь». Свободная и великая душа сама выстраивает свою жизненную обитель, рабская же и несвободная – призывает на помощь иллюзии, пороки, превратности, грехи и заблуждения, создавая с их помощью фикцию жизни. Они – «щупальца полипа» вашей души. Они незаметно обволакивают вас, превращая в безвольную и безмозглую механическую куклу. Надо всегда помнить девиз древних – Omnia mea mecum porto (Все свое ношу с собой)! И далее Фейербах пишет: «Я лишь очень немногое называю своим… Не больше, чем то, что входит в маленькую пачку моих сочинений, а она занимает так мало места, что помещается в моем кармане; и я, таким образом, всегда имею с собой все свое состояние. Поэтому возьми меня с собой, милый дух! То, что я оставляю, – это не блага, которые я теряю, а только тягостное бремя, от которого я избавляюсь».^[587] Богатства истинные – это плоды нашего творчества.

Порой говорят о его атеизме. Под влиянием Гегеля он действительно пришел к атеизму, но атеизму особого рода. Фейербах хотел показать иллюзорность Бога и объяснить истоки религиозности, вытекавшие из слабости человека. За то, что он по смел признать смертность индивида и бессмертие человечества, его отлучат от академической карьеры. Современники, правда, наградили его титулом «отца современного атеизма». Для Фейербаха абсолютный и высоко нравственный разум и есть Бог, только в несколько ином обличье. Поэтому цитировать его надо точно: «Кто обо мне не говорит и не знает ничего большего, кроме того, что я атеист, тот вообще ничего не говорит и ничего обо мне не знает. Вопрос о том, существует ли Бог или нет как водораздел между теизмом и атеизмом достоин семнадцатого и восемнадцатого, но отнюдь не девятнадцатого века. Я отрицаю Бога; для меня это значит: я отрицаю отрицание человека, я утверждаю чувственное, истинное, следовательно, неизбежно также политическое, социальное место человека взамен иллюзорного, фантастического, небесного пребывания человека, которое в действительной жизни превращается в отрицание человека. Для меня вопрос о бытии или небытии Бога есть лишь вопрос о бытии или небытии человека». Что это означало? Фейербах отказывался витать в заоблачных эмпиреях, как бы водить за нос смертных, отвлекая их от ответственности за земную жизнь. Бог все оставляет так, как есть: даже пальцем не пошевельнет, чтобы изменить существующий несправедливый и злой порядок. Какой же в нем тогда толк? Что он дает человечеству?

Знаменитый вывод Фейербаха, осуждающий религию, имеет прямое отношение не только к знанию, вере или образованию, но и к становлению личности Ницше (о нем речь впереди): «Религия сама по себе, если она не освещена разумом, оставляет человека в темноте; признаем даже то, что религия, если она, вместо того, чтобы подчиняться разуму, хочет над ним властвовать, ввергает человечество в самые варварские, ужасающие, ошибочные, развращающие учения, ибо догмат стеснения свободы совести уничтожает все понятия, все законы нравственности и справедливости, оправдывает любое преступление… Признаем же, что это именно неверующие, вольнодумцы, одним словом, те, кто старался снова возвысить порабощенную силу разума, открыли человечеству разницу между справедливым и несправедливым, правдой и ложью, плохим и хорошим! Признаем же, что для человечества нет другого спасения, кроме разума! Может быть, вера дает человеку счастье, успокоение, но вот что можно сказать с уверенностью: она не учит, не исправляет, не просвещает человека, вернее, она гасит свет в человеке, чтобы заменить его другим, мнимым, сверхъестественным светом».^[588]

Людвиг Фейербах

Надо сказать, что многие наши современники, если даже и признают Бога, то, говоря откровенно, лишь на словах да на людях, как некогда почитаемую законную жену, с которой фактически давно уже находятся в разводе.

Время нуждалось в философах-героях, которые подвергнут свой век и человека критике объективной и нелицеприятной. Суть поставленных историей новых задач сформулировал в «Этюде о Фейербахе» П. Л. Лавров (1823–1900). В XVII–XVIII вв. ученые оставались «в стороне от бурь современности». Декарт преспокойно чувствовал себя при дворе королевы Христины и в Голландской республике, Ньютон предпочел помалкивать в парламенте, хотя его страна переживала самый бурный период своей истории, Лейбниц охотно пописывал мемуары при многих королевских дворах. Даже в тех случаях, когда иные принимали участие как личности в борьбе против устаревших порядков (в области политики), в научном плане они старались всячески обойти стороной опасные вопросы. Ученые легко вставали на точку зрения «двойственной умственной бухгалтерии»: строгие и проницательные в области естественных наук, они проповедуют «узенькие катехизисы нравственных, религиозных и политических теорий самого отсталого свойства». Наука стояла в стороне и от животрепещущих социальных вопросов. Лавров писал: «Люди жизни, люди борьбы за прогресс приучались смотреть на науку как на нечто чуждое живым вопросам, на ученых – как на людей, неспособных приложить свои методы к тому, что для общества было всего важнее, к вопросам о страдании масс, о развитии, праве и обязанности личностей, о расширении справедливости и блага».^[589]

Фейербах был одним из тех борцов, кто желал бы видеть в науке и философии своего рода нравственную милицию, наблюдающую за порядком в людских душах и умах. В Италии в это время протекает жизнь философов эпохи Рисорджименто. К плеяде философов-борцов принадлежал Джан Доменико Романьози (1761–1835), за убеждения попавший в тюрьму. Романьози написал ряд работ: «Происхождение уголовного права» (1791), «Что такое здоровый ум?» (1827), «Об особенностях и факторах внедрения цивилизации» (1832) и др. Он призывал ученых покончить с философскими химерами. Нужно прежде всего развивать в народе здоровое трезвое мышление. «Здоровый ум – это способность понимать, квалифицировать и подтверждать наши идеи так, что, будучи приспособленными к нашему пониманию, они бы давали возможность действовать с опережением, как большая часть умелых людей и делает». Целью философии он считал изучение «фактического человека», т. е. человека в контексте «интеллектуальной культуры народа». Изучайте человека, его деяния – и мир станет ясен и понятен, как таблица умножения. Если бы люди занимались не толкованием абстракций, не пустой игрой в категории, все было бы яснее и проще. Нужен «точный анализ истории в полноте ее культурных продуктов» – вот и все! Человеку дано лишь одно право – на жизнь и на смерть. Все остальное зависит от порядка и уровня морали общества.

Из школы Романьози вышел и Карло Каттанео (1801–1869). Он закончил юридический факультет университета Павии и после нескольких лет преподавания в Милане посвятил себя публицистике. Среди его работ: «Рассуждения о начале философии» (1844), «Настоящее положение в Ирландии» (1844), «Возрождение Милана» (1848) и др. Он как раз и считал, что философия является «милицией», подразумевая под этим особое искусство. Она должна непременно быть восприимчивой к главным проблемам века, чтобы «изменить лицо земли». Каттанео не очень уважал всякие там априорные идеи. Нужно изучать историю языков, религий, искусств, и тогда вы лучше поймете суть человеческого рода. Не стоит воспринимать людей идеалистически. Они полны заблуждений и ошибок? Ну и что!? Из таких простофиль в основном и состоит большинство человечества. Времена Эллады миновали. Старая элейская «похлебка» прокисла. «Мы, в силу экономии, статистики (или чего похуже), стали слегка деревянными, по-медвежьи стоим за прогресс и абсолютно не хотим никакого возврата к прошлому. Даже если речь идет о простофиле, который в гневе хочет доказать, что святой Фома – учитель Канта». Просветитель, чья грандиозная идея федерализма была основана «именно на истории отдельных народов», не предполагал, что грядут времена, когда «простофили» не захотят ничего знать ни о Фоме, ни о Канте, ни о ком-либо еще, кроме самих себя..^[590]

Поэтому в контексте наших времен особенно важна и поучительна фигура Артура Шопенгауэра (1788–1860), философа-иррационалиста, воспринявшего сей мир в образе бесцельно-слепого круговращения. Он был убежден, что, кроме идиотов, «на свете почти никого нет». Довольно мрачная философия! Его семейство – зажиточные и уважаемые граждане старой ганзейской республики, каковой до конца XVIII в. и был Данциг. Прадед принимал в своем доме Петра Великого и его жену Екатерину. Семейство преуспевало. Хотя в генетическое древо их рода, увы, проник микроб сумасшествия (над бабкой Артура и ее сыном даже учредили опеку). Отец Артура, Генрих Шопенгауэр, поклонялся Вольтеру, идеям справедливости и свободы, много читал, обожал Англию, мечтая туда переселиться. Мать философа обладала природным умом, почерпнув все образование из библиотеки мужа. Родители хотели, чтобы даже их ребенок родился в Англии, и избрали ему имя англофранцузского происхождения. Семья была знакома с леди Гамильтон, Нельсоном, Клопштоком. Семейство обожало путешествовать, всюду таская с собой сына, так что тот почти разучился говорить по-немецки. Он впоследствии сожалел, что столько времени потеряно зря, а не потрачено на солидное образование. Из этих путешествий, судя по всему, Артур вынес лишь неприязнь к иностранцам. В Британии его поразили царящее тут ханжество, а также «египетская тьма, царствующая в Англии». Швейцарцев он невзлюбил, хотя и пришел в восторг от красот природы. К французам отнесся очень сдержанно: признавал их живость и веселость, но презирал их честолюбие, фанфаронство и хвастовство. Потом он скажет уже известную фразу: «Другие части света создали обезьян, Европа же – французов. Одно стоит другого».