Прогресс науки, индустрии, образования в Европе. Время и нравы 9 страница

Упреки направлены и в адрес английской буржуазии, поскольку факультеты английских университетов фактически не выпускали химиков-техников. Их попросту вывозили из Германии. Немцы же понастроили, пишет автор, научные «племенные заводы», которые, вместо лошадей и мулов, «фабрикуют химиков, электриков и инженеров». Статья содержит целый ряд критических высказываний и замечаний. В ней показана эксплуататорская сущность капиталиста, что платит ученому или инженеру скромное вознаграждение за открытие, приносящее ему миллионы. Тот же Ротшильд платит повару куда больше, чем инженеру. Подобным же в Риме (времен упадка) опытный в кулинарном деле раб стоил дороже, нежели раб, обладающий литературными или медицинскими познаниями… А я почему-то подумал о российских капиталистах, что держат инженеров, рабочих, врачей, учителей на положении рабов эпохи Древнего Египта или Рима (к строителям пирамид отношение было лучше).

Акцент статьи абсолютно ясен… Ее цель – убедить французскую буржуазию в необходимости поддержать науку не в силу какого-то там патриотизма, а ради выгодности таких капиталовложений. Поэтому Лафарг делает акцент именно на прибыльность от внедрения науки и выводит заключение: «Но современная промышленность не терпит такого скряжничества; ей нужно производить все новое и новое; научные применения множатся с чрезвычайной быстротой и ставят задачи, которые не могут быть разрешены иначе, как путем лабораторных исследований. Если промышленники Германии и других стран платят ученым и сооружают лаборатории, то делают они это не из любви к науке, но из алчности к наживе».^[295]

В положении стран были свои нюансы, своя специфика… Англия достигла феноменальных успехов при островной экономике, лишенной богатых природных ресурсов! А. Тойнби подчеркивал, что обстоятельства, касающиеся внутренней истории Англии, сделавшие ее индустриальной страной, являются специфически английскими. Однако полагаю, что разум английской буржуазии частью не мешает позаимствовать и нашей элите.^[296] Хотя вряд ли для нас приемлем тот путь, которым британская внутренняя и внешняя политика обеспечивала интересы крупных собственников-англичан. И все-таки подобная идеология капиталистического прогресса, по крайней мере, хотя бы понятна. Их капитал, по пословице, предпочитал to shake the pagoda tree («трясти дерево у пагоды»), богател за счет колонизаторства в Индии, а не вытрясал душу у своего собственного народа, как это делают «реформаторы» в России, оставляя народ без элементарных средств к существованию, ставя людей труда на грань нищеты, голодной смерти. Такого оголтелого и беспардонного «капитализма», что демонстрирует российская младобандитская (и контрреволюционная) буржуазия, свет еще не видывал!

Нам представляются знаменательными уроки, преподанные миру европейской буржуазией. Капитал лишь тогда имеет право на жизнь, когда он является носителем культуры, а не варварства, когда он активно укрепляет её бастионы (науку, технику, образование, медицину, культуру). Флобер с иронией писал о торжествах по поводу столетия Вольтера, коих устроителем и распорядителем был шоколадный фабрикант Менье (1878). Его ирония не вполне уместна. Во-первых, мы помним фразу Вольтера: «Я не знаю, однако, кто полезнее государству: напудренный сеньор, знающий с точностью, в котором часу ложится и в котором встает король, или негоциант, который обогащает свою страну, посылает из своего кабинета приказы в Сурат и Каир и содействует счастью всего мира» (хотя «счастье всего мира» это уж чересчур). Во-вторых, глядя на хамско-пренебрежительное отношение к культуре, науке, технике, образованию иных отечественных нуворишей, невольно завидую странам Европы. Было бы неплохо, если бы мы так же развивали свою страну, культуру и промышленность.

Джамболанья. Меркурий.1580.

Правду этих слов наиболее остро ощущали ученые и врачи, посвятившие себя задаче сохранения жизни и здоровья человека. Казалось, ещё недавно медицина представляла собой (за редким исключением) сборище шарлатанов подобных тем, что встречаются в комедиях Мольера. Иные ощущали себя в положении бедного господина де Пурсоньяка, которого врачи намеревались залечить при полном его здравии. Они предлагали ему вскрыть «лобную вену с широким отверстием в оной», «опорожнить его внутренности», сделать «нечетное число кровопусканий», надеть на лоб повязку с солью, развлечь больного приятною беседою, пением, танцами, выбелив стены его комнаты, дабы рассеять мрачные мысли. С течением времени ситуация меняется… Появились действительно грамотные и опытные врачи, практики и экспериментаторы, продолжатели дела великих врачей древности. Первым в их ряду следовало бы назвать А. Левенгука (1623–1723), натуралиста, понявшего суровый закон природы: «Жизнь существует за счет жизни»… Он, правда, никого так-таки и не выучил, говоря, что если бы «я стал учить одного, мне пришлось бы учить и других». Это означало бы рабство, а «я хочу оставаться свободным человеком»… Рядом высится грандиозная фигура Луи Пастера (1822–1895), основоположника современной микробиологии и иммунологии.

Использование газа. 1892.

Это была чрезвычайно яркая и одаренная натура. В детстве он очень неплохо рисовал (эти рисунки юноши приводили близких в восторг, сверстники звали его «художником»). Отец, наполеоновский солдат и кожевник, мечтал увидеть сына учителем. С момента пребывания в коллеже страсть учить мальчишек была у Луи в крови. Хотя в коллеже по химии он получал только «удовлетворительно», именно этот предмет увлечет его, станет призванием на всю жизнь. Слушая лекции известного химика Дюма, Пастер, по его же словам, и «заразился» энтузиазмом настоящего ученого. Затем последуют годы в старейшей Нормальной школе (Grande Ecole Normale de Paris), куда он был принят 4-ым по конкурсному списку. В 1847 г. он защитил целых две докторских диссертации (по химии и физике), посвятив их родителям. Это открыло ему путь к званию профессора (в Страсбурге и Лилле). Главной страстью ученого были лабораторные изыскания. Работал он увлеченно (не зря химик Балар ходил к министру просвещения, упрашивая его закрепить ученого за своей лабораторией). Позже Пастер так говорил о своих изысканиях рацемической кислоты: «Никогда ни за каким сокровищем, ни за какой обожаемой красоткой не гонялись с такой горячностью по всему свету». Свою громкую известность он приобрел, изобретя способ пастеризации вин и тем самым доказав Франции и миру не только научную, но и коммерческую пользу от науки.

Микробы Пастера стали в то время столь же популярны, как сыры и вина. Хотя ничуть не меньшими были его заслуги в медицине. Пастеровские прививки (вакцины от бешенства) спасли жизнь многим (первым был 9-летний Ж. Мейстер). Он фактически как бы пересоздавал многие науки, работая на их стыке. Не случайно за право и честь вручить ему звание член-корреспондента Академии вели спор физики и химики. О его заслугах в области медицины один из тогдашних авторитетов (Бруардель) говорил: «Колоссальная революция в самих основах врачебной науки за тридцать веков ее существования произведена человеком, чуждым врачебной профессии – Пастером». Стоит сказать и о гражданской позиции ученого. В наше время иные ученые меняют убеждения с легкостью, как и родину. Пастер же достоин восхищения. И дело не в формальном отнесении к лагерю патриотов. Хотя даже в импульсивных жестах порой проглядывает личность (во время революции 1848 г. ученый, увидя вывеску некоего общества с громким названием «Алтарь отечества», не задумываясь, пожертвовал туда все свои сбережения – 150 франков). Гораздо существеннее то, что он принес на алтарь отечества свой огромнейший талант. Пастер часто любил повторять: «Я всегда соединял мысль о величии науки с величием родины». Ныне же иные маститые мэтры полагают, что два эти понятия вполне могут существовать раздельно. Они заблуждаются.^[297]

Он пылко обращался к правителям со словами: «Я умоляю вас, уделяйте больше внимания священным убежищам, именуемым лабораториями! Требуйте, чтобы их было больше и чтобы они были лучше оборудованы! Ведь это храмы нашего будущего, нашего богатства и благосостояния». Да и сам он отдавал большую часть своих заработков и премий на эти цели. В частности, он занялся изучением болезней вина, чтобы восстановить погибающую винную промышленность. Затем он помог и уксусной промышленности страны. Французские промышленники, понимавшие толк в бизнесе, быстро ухватили суть идеи Пастера о том, что маленькие микробы смогут принести им «своей работой миллионы франков прибыли». И отметили труд ученого. В XIX в. эту истину понимали лучше, нежели в иных странах в конце XX в. Пастер предсказал: «Человек добьется того, что все заразные болезни исчезнут с лица земли». Все, кроме человеческой глупости! Одним словом о нем можно сказать словами Тимирязева: «Это был гений, само воплощение экспериментального метода».

Луи Пастер в лаборатории.

Таковые гении тогда появлялись повсюду. Немец Р. Кох (1843–1910) откроет возбудителя туберкулеза («палочка Коха»). П. Эрлих (1854–1915), выдающийся немецкий врач и исследователь в медицинской биологии, химии и терапии, создаст свои удивительные «магические пули» (из мышьяка «гениальный алхимик» создал лекарство от сифилиса). Вскоре он станет директором института сыворотки в Пруссии. Затем он переехал во Франкфурт-на-Майне, где расположены мощные химические фабрики. Там жили богатые евреи, финансировавшие науку… Одержимый многими идеями, ученый точно определил четыре требования научного прогресса как четыре больших «G»: Geld – деньги, Geduld – терпение, Geschick – ловкость, Gluck – удача. Так как учиться в свое время ему было некогда, Эрлих почти все свои знания и идеи черпал из книг. Вот что пишет Поль де Крюи в книге «Охотники за микробами»: «Вся его жизнь протекала среди научной литературы; он выписывал химические журналы на всех известных ему языках и несколько – на неизвестных. Его лаборатория настолько была завалена книгами, что, когда входил посетитель и Эрлих говорил ему: «Садитесь, прошу вас!», то садиться было некуда. Из всех карманов его пиджака – если только он не забывал его надеть – торчали журналы, а приносившая ему утром кофе горничная спотыкалась и падала на невероятные горы книг, наполнявших его спальню. Из-за своей страсти к книгам и дорогим сигарам Эрлих всегда был в нужде. Мыши устраивали себе уютные гнезда в огромных кучах книг и в старом диване, стоявшем в его кабинете». Знаменитый препарат «606» (сальварсан), ставший смертельным для бледной спирохеты, возбудителя «веселой болезни», принес бацилле гибель, а его создателю – славу «охотника за микробами».^[298] То были, совершенно бесспорно, люди огромного трудолюбия, долга и высочайшего мужества. Немецкий гигиенист из Мюнхена М. Петтенкофер, отвечавший за систему здравоохранения города, во имя науки и в опытных целях (1892 г.) выпил на глазах у всех холерный вибрион. Его примеру последовали российские ученые И. Мечников и Н. Гамалея. В историю борьбы с малярией вписали свои имена шотландец П. Менсон, англичанин Р. Росс и итальянец Дж. Грасси. Число ученых и врачей, отважно сражавшихся с болезнями в различных странах, было огромно.^[299]

Писатели и поэты Европы, еще вчера настороженно взиравшие на научный прогресс (известный английский историк и критик Т. Маколей даже утверждал, что «с расцветом цивилизации приходит в упадок поэзия»), ныне уже открыто и довольно шумно славят его, видя торжество цивилизации в постоянных открытиях человеческого разума… Э. Золя заявит: «Ветер дует в паруса науки». Он же в нашумевшем романе «Творчество» (где весьма резко критиковал импрессионистов) устами одного из героев убежденно говорит: «Сейчас есть только один источник, их которого должны черпать все – и романисты, и поэты, этот единственный источник – наука»… Ги де Мопассан напишет: «Утверждается аристократия иного порядка, которая, по всеобщему признанию, только что одержала победу на Всемирной выставке; это аристократия науки, или, вернее, аристократия научной промышленности».

В свою очередь, научно-технический прогресс служит стимулятором идей, подталкивая воображение писателей, ученых, мыслителей. Если в романах Ж. Верна многие его выдумки питались вчерашними достижениями «старой науки», то писателем нового склада стал Г. Уэллс (1866–1946). В отношении его книг Жюль Верн говорил, что они «очень занятны», хотя при этом признавал, что оба они идут разными путями. Классик фантастического романа утверждал, что в романах Уэллса «нет настоящей научной основы» (1903). Английский журналист Р. Шерард так отразил эти «разночтения»: «Он (Уэллс) выдумывает, я пользуюсь данными физики. Я отправляюсь на Луну в снаряде, которым выстрелили из пушки… Он летит на Марс на воздушном корабле, сделанном из металла, неподвластного закону притяжения. «Занятно у него получается! – воскликнул мосье Жюль Верн, развеселившись. – Пусть покажет мне этот металл! Пусть его изготовит!»» Дело тут не в специфических особенностях воображения англичан. Наука уходила вперед… Перед ней вставали иные потребности и задачи. Возникли и новые возможности научно-технического прогресса. Так, к примеру, физик-атомщик Фредерик Содди в своей книге «Интерпретация радия» (1908) уже говорит о «возможностях совершенно новой цивилизации», возникающей с открытием ядерной энергии. Довольно образно он пишет: «Сегодня мы находимся в том же положении, что и первобытный человек, открывший энергию огня»… Уэллс тонко улавливал эти временные моменты… Так, в романе «Освобожденный мир» он с большой тревогой изображает Европу 50-х гг. XX в., опустошенную ядерной войной. Напомним, что в 1844 г. появилась и книга Ч. Хинтона «Что такое четвертое измерение». В известном смысле книга Уэллса «Машина времени»(1895) предвосхитила и частную теорию относительности, созданную в 1905 г.^[300]

Если ранее народы старались выйти на новые рубежи бытия с помощью, как тогда казалось, абсолютно надежых и действенных инструментов развития (политика, экономика, техника, наука), то вскоре в умах иных мыслителей появляются известные сомнения и колебания при определении целей и задач современной цивилизации. Знание ищет ответы на наиболее трудные «головоломки», связанные как с устроением социального порядка, так и с возможностями индивида. В то же время вопросы культуры все очевиднее напрямую зависят от уровня общественного развития, что опять же во многом определяется состоянием экономик, науки и образования в странах. Французский философ, историк и теоретик культуры Мишель Фуко (1926–1984) писал: «Таким образом, вновь сталкиваясь с конечным человеческим бытием в самом вопрошании о первоначале, современная мысль замыкает тот обширный четырехугольник, который она начала чертить в тот момент, когда в конце XVIII века была опрокинута вся западная эпистема (ред. – «знание», «эпистемология» – теория познания): связь позитивностей с конечностью человеческого бытия, удвоение эмпирического в трансцендентальном, постоянное отнесение cogito к немыслимому, отступление и возврат первоначала определяют для нас способ бытия человека. Именно в анализе этого способа бытия, а не в анализе представления рефлексия начиная с XIX века стремится философски обосновать возможность знания. Ум вгрызается в эту новую квадратуру круга».^[301] Истинная «квадратура круга» заключается, по-моему, в столкновении низших умов человеческих, имевших в древности численный эквивалент 666 (знак Антихриста), и высшего ума, выраженного другим священным и секретным числом – 888 (знак Иисуса), проявляющегося в разных обликах (в том числе, всадника на белом коне, называемого «Верный и Истинный»).^[302]

Стоит бегло обозреть часть истории науки, как становится понятным, что вышеназванные начала находятся в постоянном, непрекращающемся противоборстве. Силы зла, что ютятся, словно змеи или ядовитые тарантулы, в расщелинах власти и пустынях невежества толпы, не упускают случая преследовать и казнить великие умы. Боясь света и разума, они руководствуются кличем Кальвина: «Лучше невежество верующего, чем дерзость мудрствующего» или «Лучше осудить невиновного, чем оставить безнаказанным виновного.» Жестокость пронизала всю историю. Напомним, что протестант Кальвин, следуя закону «Консистории», что написан «кровью и огнем», сжёг Мигуэля Сервета (1509–1553), образованнейшего человека того времени, занимавшегося врачебной практикой и читавшего лекции по географии, астрономии и математике в Париже. Всё в той же «свободной Швейцарии» был подвергнут остракизму профессорской братии великий Парацельс (1493–1541), что взывал к всеобщему братству и распространял брошюры против сильных мира сего и схоластов («профессора-схоласты высиживают свои толстые, никому не нужные труды»). Можно понять, что в отношении светочей разума низкий и тупой ум всегда испытывает дикую ненависть или полнейшее равнодушие. Но они еще и судят, сажают в тюрьмы, убивают, сжигают, преследуют, травят, гонят, лишают средств к существованию, делают все, чтобы забыть гения. Сервета и Бруно сожгли, Рамуса убили, Пристли отравили, Спинозу прокляли, Парацельса изгнали.^[303]

В новые времена положение инженеров и ученых тоже далеко не безоблачно. Их, правда, уже не казнят, не сжигают на кострах, однако сколько бед, разочарований, горестей, отчаяния, трагедий видим мы, к примеру, на пути создателей паровой машины, пароходов, подводных лодок и т. д. Потребовались усилия целых поколений инженеров-механиков, чтобы мы нынче могли спокойно и с комфортом путешествовать по земле, воздуху, морям, океанам. Приведем лишь некоторые примеры этой одиссеи…Одним из первых назовем француза Дениса Папина (1647-?), изучавшего в Париже медицину, но затем отдавшего жизнь точным наукам и прикладной механике. Первое его исследование носило название «Новый опыт над безвоздушным пространством». На него обратила внимание Академия наук, недавно созданная Кольбером. Ему покровительствовали Гюйгенс и Роберт Бойль, основатель Лондонского Королевского Общества. Три года Папин работал в Англии, путешествовал, возвращался.

Горас Верс ищет смерти в собственном открытии.

Здесь он и изобрел первую машину, которая привела его к открытию – применению пара в качестве механического двигателя… После целого ряда усовершенствований он издал во Франфурте маленькую книжку под заглавием «Новый способ поднимать воду силою огня» (1707). Как он сам говорил в одном из писем, в его планы входило снабдить судно таким механизмом, который бы позволил при помощи огня одному или двум рабочим вести его «с большей быстротой, чем это могли бы сделать несколько сот гребцов». Изобретатель решает пуститься в плавание на таком судне вместе со своим семейством. Однако президент Мюнхенского округа отказал ему в пропуске (несмотря даже на просьбу великого Лейбница). Тем не менее, Папин решил пуститься в плавание на свой страх и риск, без «соизволения».

Путешествие по реке закончилось успешно и он прибыл в Лоху. Тут же собралась огромная толпа. Президент другого округа пожелал узнать, каким образом маленькая машина смогла заставить корабль двигаться без мачт и парусов. На следующий день толпа судохозяев, смертельно напуганная перспективой конкуренции нового типа кораблей, угрожает ему захватить чудо-корабль и продать его с публичного торга по частям (как металлолом). Собственники-судовщики натравили толпу рабочих и жителей предместий Лоха. Невежественные люмпены, коим абсолютно наплевать на прогресс техники и науки (а заодно впридачу и на всех изобретателей), со свирепостью дикаря набросились на пароход и разломали его. «Так совершился этот возмутительный факт варварского разрушения, – пишет Г. Тиссандье, – который, отодвинув на целое столетие применение пара к водяному сообщению, быть может, изменил судьбы народов!» Конечно, идеи Папина не могли погибнуть. В 1784 г. американский строитель Дж. Фич показал Вашингтону модель судна, которое приводилось в движение паром. Во время одного из испытаний пассажирами судна были Вашингтон, Франклин, члены конгресса. Пароход мог двигаться и против течения со скоростью 5,5 миль в час. Успех был полный. Изобретателю были выделены небольшие деньги американским правительством и построен паровой гальот, покрывший расстояние между Филадельфией и Трентоном (6–7 верст). Однако до того, чтобы «переплыть Атлантический океан», был ещё очень долгий путь. К тому же практичные янки сочли, что с финансовой точки зрения предприятие не может принести немедленной и большой прибыли. Вскоре Фича все бросили.

Над ним смеялись, откровенно издевались. Тогда он решил уехать во Францию, где надеялся найти поддержку. Францию эпохи революций волновали иные проблемы. Его покровитель Бриссо умер на гильотине. Фич и тут оказался никому не нужен. Он вынужден был выпрашивать деньги на возвращение в Америку у консула Соединенных Штатов. Вернувшись, он понял, что все его мечты и надежды на буржуазию самых передовых тогда стран мира, как на спонсоров научно-технического прогресса, бессмысленны и лишены основания. Обреченный на нищету и забвение, изобретатель стал пить… И однажды вечером, обуреваемый горькими и мрачными мыслями, он бросился с вершины утеса в воды Делавара, проклиная людей, элиты и всех богачей мира. Хотя это не смогло остановить ход научного прогресса. Вскоре появился другой изобретатель, ирландец Роберт Фултон… Но и ему прежде чем добиться успеха пришлось метаться в отчаянии между США, Англией, Францией, Голландией, тщетно пытаясь привнести в мир свои изобретения (пароход, торпеду, подводную лодку).

Многие учёные и врачи становились жертвами своих клиентов. Был застрелен в Генуе германский анатом Георг Вирзунг, таким же образом погиб хирург Дельпех (1832). Не менее трагичной оказалась судьба врача-дантиста Гораса Вельса из США, вклад которого в медицину и стоматологию велик. Однажды он, будучи наслышан об опытах Дэви с закисью азота (тогда повсюду в Англии и Франции явились желающие дышать ею в медицинских целях), впервые применил усыпляющее действие эфира. Химик Дэви предугадал перспективы использования газа: «Закись азота, по-видимому, имеет способность уничтожать боль. Вероятно, им можно будет с успехом пользоваться при хирургических операциях, не сопровождающихся обильным истечением крови». Вельс проверил это на себе, надышался азота и велел вырвать себе зуб (при этом он не почувствовал никакой боли). Тогда он направился в Бостон, где сообщил об этом потрясающем факте членам медицинского факультета. К сожалению, во время опытов больной, употребив газ, стал истошно кричать (та смесь была неудачной). Но его компаньоны, Мортон и Джаксон, продолжили опыты и добились успеха.

Так анестезирование больных при операции вошло в обиход медицины. Но итог дела лично для Вельса оказался печален… Напрасно он колесил по Лондонам и Парижам, пытаясь доказать приоритет своего открытия. Всё было напрасно. Ловкачи перехватили у него его славу и деньги. Джаксон получил Монтионовскую премию Французской академии наук, а Мортон подсчитывал баснословные барыши, «полученные им от продажи своих прав на открытие». Столкнувшись с нищетой и с вопиющей несправедливостью «цивилизованного мира», он кончил жизнь самоубийством, вскрыв вены. Рядом с трупом нашли склянку с эфиром.^[304]

Есть немало иных, возможно, менее катастрофических, но никак не менее трагических судеб. Всем без исключения будущим знаменитостям приходилось прокладывать путь к признанию и славе, концентрируя всю свою волю и упорство. Нищета долгое время преследовала Дж. Уатта, создателя паровой машины. Химика и проповедника Дж. Пристли, создавшего в Бирмингеме «Лунное общество» (в 70-е годы XVIII в. оно было научным и философским центром средней Англии) чуть не сожгли в его доме. Пристли едва успел спастись. Затем ему пришлось переселиться в Америку, где он и умер в 1803 г. Сколько таких ученых и изобретателей страдало в тисках нищеты, преодолевая немыслимые препятствия на пути. Д`Аламбер был незаконорожденным (младенцем его бросили на рынке, у входа в церковь). Однако из него вышел энциклопедист. После выхода из печати книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление» до первых откликов на неё прошло 166 лет. Автору пришлось испить горькую чашу разочарований и унижений, когда издатель сообщил ему, что весь тираж его книги (не нашедшей тогда спроса у читателя) сбыт по бросовым ценам в макулатуру. Однако даже эта новость не отвратила его от занятий философией, а лишь укрепила в цели.

Ещё печальнее оказалась судьба английского математика индийского происхождения Рамануджана (1887–1920). Он просил лишь немного денег, чтобы «существовать и заниматься исследованиями». Однако ни индийские магараджи, ни владельцы лондонского Сити ничего так и не сделали, чтобы серьезно помочь этому гению. Хотя крупнейшие английские математики всё же поспособствовали тому, что он стал получать небольшую стипендию от Мадрасского университета. В 1918 г. его избрали членом Английского королевского общества, а в 1920 г. он умер от туберкулеза (прямое следствие многих лет нищеты и бедности). Бернар Палисси верно говорил: «Бедность умерщвляет гений». Писатель Т. Гарди скажет: «Судьба Рамануджана – худший известный мне пример вреда, который может быть причинен малоэффективной и негибкой системой образования. Требовалось так мало, всего 60 фунтов стерлингов в год на протяжении 5 лет и эпизодического общения с людьми, имеющими настоящие знания и немного воображения, а мир получил бы еще одного из величайших своих математиков. Притом Рамануджан был человеком, в обществе которого вы могли получить интеллектуальное удовольствие, с которым вы могли за чашкой чая беседовать о политике или математике, умного человека, который, кроме того, был еще и великим математиком».^[305]

Противоречия и пороки буржуазной цивилизации были настолько очевидны (даже в развитых странах Европы и в США), что Т. Пейн как-то заметил: «Представляется весьма спорным, больше всего способствовал или больше всего вредил человеческому счастью порядок, который гордо, но, быть может, ошибочно назван цивилизацией. С одной стороны, наблюдатель (этого порядка) ослеплен внешним великолепием, с другой стороны его шокируют крайности нищеты; то и другое создано цивилизацией. Самые богатые и самые жалкие представители человеческого рода встречаются в странах, именуемых цивилизованными».^[306]

Таким образом, было бы величайшим заблуждением представлять развитие науки и техники в XVIII–XIX вв. как торжествующе-победоносное движение. В тот период ни у государства, ни у общества ещё не сформировалось чётких представлений о науке, технике, образовании как о важных, а тем более главных факторах богатства и развития. Консервативно-негативистские взгляды на науку характерны для неразвитой, примитивной буржуазии, что ходит ещё в «первые классы цивилизации» (что мы воочию и видим на примере России).

Чего достигла цивилизация в ходе своего «победоносного шествия»? Бродель характеризует цивилизацию в целом как «мощные оковы и каждодневное утешение». В XVI–XIX вв. у людей складывалось о ней двойственное представление. Вряд ли буржуазная цивилизация могла быть каждодневным утешением для народа. Дело в том, что, несмотря на многочисленные триумфы науки и промышленности, большинству населения её плоды пока еще были недоступны. Ведь, жизнь народных масс протекала все еще в условиях далеких от плодов достижений науки и техники. Масса крестьянства обитала вне города, а где город, там и культура. Перепись же населения Англии (1851) показывала: главными занятиями трудоспособного населения по-прежнему оставалось сельское хозяйство или работа по дому. В Бельгии, наиболее индустриальной стране континентальной Европы, половина жителей принадлежала к крестьянству (середина XIX века). Во Франции в 1850 г. из всего 23-милионного населения около 20 миллионов продолжали жить в сельской местности. В Германии даже и в 1895 г. куда больше её обитателей занято было в сельском хозяйстве, а не в промышленности.^[307] Поэтому люди чаще воспринимали мир буржуа как оковы каторжника, трудясь ради удовлетворения нужд меньшинства. Возникала нешуточная угроза «опрокидывания» и краха буржуазной системы ценностей, её институтов, да и представлений о разумности их мира.

Достигнутые успехи в различных областях знаний и культуры также еще не означали бесспорного торжества мудрости, просвещения и справедливости. Хотя идея прогресса и «стала почти символом веры» (Р. Коллингвуд), заметнее становились язвы и пороки буржуазного общества. Далеко не везде образование было на уровне требований века. Даже о просвещенной Франции В.Гюго с горечью писал (1834): «Знаете ли вы, что по сравнению с другими европейскими странами во Франции больше всего неграмотных. Возможно ли? Швейцария умеет читать, Бельгия умеет читать, Дания, Греция, Ирландия – умеют читать, а Франция не умеет! Какой позор!»^[308] Энергия позитивных идей часто гасилась при столкновении с препятствиями социального характера. Без решения коренных политико-социальных вопросов, связанных с раскрепощением и просвещением людей, даже знания, образование и современные технологии не обладали достаточной силой, способной разорвать путы, сковывающие общество. «Социальный ум» человека не желал более творить себе кумира из фетиша «прогресса знаний», «прогресса промышленнности», «прогресса образования» и т. д. и т. п.

Дж. Линнелл. Портрет. Т. Мальтуса.

Таким образом, перед нами предстала довольно пестрая и очень неоднозначная картина буржуазного прогресса…С одной стороны, наблюдался довольно энергичный рост населения, увеличение богатства части нации, развитие сети дорог, рост городов, прогресс науки и техники. С другой, стремительно росли налоги и национальный долг, множились социальные язвы, в ряде стран заметнее стали черты пауперизма. Фарисейство и пороки пронизывали ткань буржуазно-монархической Британии (и всей Европы) сверху донизу. В то время как английский экономист Т. Мальтус (1766–1834) убеждал бедняков в необходимости туже затягивать пояса, говоря об опасности бурного роста народонаселения, что, якобы, серьезно подорвет «основы цивилизации», буржуа не желали ни в чем себя ограничивать, занимаясь неприкрытым обогащением за счет народов… Хотя сделаем оговорку, приведя мнение его биографа, Н. Водовозова, бросавшего упрек ученикам: «…мы склонны думать, что более половины тех постоянных нареканий в жестокости и безнравственности, которые всегда в таком изобилии расточаются по адресу Мальтуса, обязаны своим происхождением не «Опыту о народонаселении», а уже позднейшим вольным его толкованиям и комментариям. Обвинять Мальтуса в безнравственности – значит обнаруживать прямо свое незнакомство с «Опытом о народонаселении». Однако наш автор признает безотрадность данного учения.^[309]