Власть и произвольное поведение

Насильственно-реквизиционная организация впервые дала человечеству возможность аккумулировать чрезвычайно скудные ресурсы в руках небольшой группы людей. Этих ресурсов со временем стало более чем достаточно для полного удовлетворения базовых потребностей дружинников, и их избыток дружина стала направлять на новые цели: укрепление лагеря, производство оружия, изготовление одежды и утвари и т. д. Однако все это не могло обеспечить качественный переход к более развитым формам поведения. При некотором разнообразии целей они по-прежнему формировались в рамках непосредственного реагирования на конкретные нужды дружины. В то же время отказ от постоянного и нелегкого труда земледельца, праздное времяпрепровождение и неумеренное потребление вовсе не стимулировали появление новых, более высоких целей и форм поведения.

Обеспечив благоприятные условия для удовлетворения базовых потребностей дружинников, насильственно-реквизиционная организация одновременно значительно ухудшила условия жизни земледельческих общин. Однако, как это ни парадоксально, именно эти негативные изменения создали условия для развития новых форм поведения общинного человека.

Специфической чертой поведения человека, качественно отличающей его от поведения животных, является произвольность, т. е. детерминированность поведения волей индивида. Внутренняя психологическая суть произвольного поведения состоит в том, что индивид находится под влиянием двух противоположных психологических тенденций, одна из которых обусловлена непосредственным побуждением, состоянием или актуальной потребностью, а другая — значимой для человека, но непосредственно не побуждающей целью.

Как уже отмечалось, в условиях мотивационно-целевого единства поведение человека не может быть детерминировано никакими иными целями, кроме тех, которые обусловлены непосредственными побуждениями, т. е. места для волевой регуляции в таком поведении нет. В произвольном поведении человек противостоит власти своих актуальных потребностей и импульсивных действий, проявляя специфически человеческую способность контролировать собственные непосредственные реакции. Именно это и открывает индивиду возможность следовать целям, прямо не связанным с базовыми потребностями. Обладать подобным самоконтролем чрезвычайно трудно, так как индивиду приходится постоянно бороться с «искушением» отказаться от отсроченной во времени цели и предаться отдыху или маленьким радостям.

В произвольном поведении фактически разрешается противоречие между мотивом, в котором отражены непосредственные побуждения, состояния или потребности, с одной стороны, и целью, относящейся к предмету, на который направлено поведение и который должен быть в ходе его осуществления преобразован в продукт, с другой стороны. При этом отсутствие непосредственной связи с потребностью лишает цель побуждающей силы. Иными словами, в отсутствии волевой регуляции цель, находящаяся за рамками контура «актуальная потребность —> целесообразное поведение (мотив —> цель —> результат поведения) —> удовлетворенная потребность —> актуальная потребность» лишена возможности определять поведение индивида.

На первый взгляд, условия для нарушения мотивационно-целевого единства могли сложиться в дружине, когда устойчивые даннические отношения с общинами позволили обеспечить регулярное и полное удовлетворение базовых потребностей дружинников. В этом случае можно было бы предположить, что достаток или даже избыток ресурсов шаг за шагом стал освобождать поведение индивида от целей, непосредственно связанных с предметами потребности, и подготовил сознание дружинника к поиску новых целей. По-видимому, именно в этом направлении шло развитие мысли сторонников теорий, связывающих развитие человечества с регулярным производством избыточного продукта.

Но, как уже говорилось, даже если бы базовые потребности индивида постоянно и полно удовлетворялись, это вовсе не значит, что они перестали бы выступать главной побудительной силой поведения и автоматически открыли бы путь к возникновению целей и потребностей более высокого уровня. Даже у современных людей, полных самых высоких и амбициозных целей, сытый обед неизменно вызывает умиротворение и сладкую зевоту, а не буйство двигательной и творческой активности.

Недавняя история также убедительно свидетельствует о том, что те люди, которые имели возможность полного удовлетворения своих потребностей, нередко удовлетворяли их в довольно безобразных формах и, как правило, не страдали от одержимости новыми идеями и целями. Неслучайно, многие сюжеты старых фламандских мастеров, которые в исторической перспективе не такие уж и «старые», по своей сути представляют собой живописную оду предметам пищевой и других базовых потребностей, доведенных до абсолюта или даже абсурда.

Таким образом, само по себе полное или даже избыточное потребление никогда бы не смогло позволить человеку освободить свое поведение от непосредственного следования базовым потребностям. Для того, чтобы это произошло, должна была возникнуть некоторая сила, которая может заставить человека следовать иным потребностям, не обращая внимания на непосредственное реагирование организма.

Моя гипотеза состоит в том, что до появления первых организационных форм человеку не было свойственно произвольное поведение. По сути дела, первобытная земледельческая община, как и первые военизированные группы — дружины, еще не являлись человеческим сообществом в полном смысле слова. Их поведение вполне укладывалось в рамки развитых форм стадной жизни животных, цели поведения которых жестко детерминированы базовыми потребностями. И только появление насильственно-реквизиционной организации создало условия для возникновения произвольных форм поведения общинного человека.

Если перевести это условие на язык психологического анализа, то именно формирование первой организации создало условия для разрушения мотивационно-целевого единства, свойственного поведению и общинного человека, и дружинника.

Но разрыв вектора «мотив—цель» должен был неминуемо привести к остановке деятельности и полной потере цели, не вызывающей у общины никакого интереса. И это произошло бы неминуемо, если бы дружина не сформировала новую искусственную потребность и новый искусственный мотив, поддерживающие немотивированную цель. Такой искусственной потребностью стала потребность в безопасности и соответствующий ей мотив, которые не имели в прежней жизни общины значительной побудительной силы. Разумеется, страх за свою жизнь, по-видимому, всегда сопровождал и по-прежнему сопровождает человека. Постоянной опасности подвергалась жизнь индивида и в общине. Он мог подвергнуться нападению диких зверей, пострадать от пожара или природной стихии. Однако община в ходе своего развития научилась вполне успешно оберегать себя от этих опасностей.

Первобытный земледелец, конечно же, боялся диких зверей, но этот страх был привязан к конкретной ситуации, которой следовало избегать в будущем или соответствующим образом к ней подготовиться. Иными словами, потребность в безопасности не была фактором, определявшим поведение общины постоянно. Она находилась на периферии внимания общины и могла в значительной степени удовлетворяться коллективными усилиями и предусмотрительным поведением. Страх перед возможным голодом, по-видимому, был значительно актуальней для выживания общины, чем страх перед волками, воющими по ночам за высоким забором общины.

Насильственно-реквизиционная организация, по сути дела, не просто актуализировала потребность в безопасности, а фактически сформировала новую потребность, которая вовсе не являлась актуальной жизненной потребностью в доорганизационный период. Подобно тому, как мы не ощущаем своей потребности в воздухе, хотя это едва ли не самая актуальная потребность организма, так и тесный мир общины никогда ранее не ведал постоянного страха и потребности в безопасности. Для того чтобы насильственно-реквизиционная организация могла функционировать, дружине было необходимо постоянно актуализировать потребность, побуждающую общины к следованию общей организационной цели.

Сделать этот мотив актуальным могло только реальное или потенциальное насилие. В условиях новой надобщинной структуры потребность в безопасности, которая прежде находилась на периферии потребностной сферы, теперь превратилась в постоянный, животный страх перед беспощадной дружиной и в перманентную потребность подчинить свое поведение выполнению тех условий, которые позволили бы хоть как-то уменьшить опасность и обеспечить сохранение жизни общины и ее членов. Именно неминуемость насилия или даже гибели в случае отказа отдать дружине часть своих ресурсов сделали мало актуальную потребность, не являвшуюся ранее определяющим фактором поведения общинного человека, доминирующей базовой потребностью, способной кардинальным образом изменять поведение человека.

Таким образом, именно власть была определяющим фактором развития у человека не свойственных животным форм произвольного поведения. И возникнуть эти формы поведения первоначально могли только на «нижних этажах» насильственно-реквизиционной организации, у тех, кто подвергался постоянному насилию и лишениям. Неслучайно все великие религии мира возникли как движения страждущих и обездоленных масс. Невозможность «нормально», т. е. фактически естественно, по-животному удовлетворять свои базовые потребности долгие века доставляла большей части человечества постоянные страдания. Но в то же время, только благодаря этим страданиям человек смог научиться контролировать свои непосредственные реакции и желания, приобрел способность к произвольному поведению и в конечном счете обрел первые ростки нравственности и духовности. В этом контексте можно с полным основанием сказать, что власть сформировала человека.

Насилие и власть

Эпизодическое, случайное насилие само по себе не может создать условий для образования устойчивых связей между субъектом и объектом насилия. Такое насилие всегда разъединяет людей, так как неизбежно порождает ответную реакцию — встречное насилие, открытое или скрытое сопротивление, ненависть или, по крайней мере, избегание. При этом какая-либо возможность согласования целей и мотивов субъекта и объекта насилия полностью исключается.

Психологическая возможность надобщинного образования появилась лишь после того, как в групповом поведении общины сформировалось новое психологическое образование — актуальная, гипертрофированная потребность в безопасности, которая смогла отодвинуть на второй план базовые потребности и подчинить ей весь контур общинной жизнедеятельности. Насилие должно было трансформироваться в потребность. которая была бы более актуальной, чем все остальные потребности.

Именно эта новая, искусственно созданная потребность в безопасности, основанная на неизбежном и жестоком насилии в случае неповиновения, стала психологическим основанием формирования неизвестного ранее человечеству феномена — феномена власти, который прочно связал дружину с подчиненными ей общинами, образовав первую организационную форму — насильственно-реквизиционную организацию.

Можно ли сказать, что власть — это насилие? В обыденной речи часто не проводится разграничительной линии между этими понятиями. Так, рассказывая о преступнике, напавшем в темном переулке на одинокого прохожего, можно сказать, что в тот момент бандит обладал властью над своей жертвой. Язык вполне позволяет людям использовать даже самые неожиданные образные средства, но это безусловно метафорическое использование понятия «власти».

В строго научном применении отождествление понятий «насилие» и «власть» вряд ли обоснованно. Между ними существуют принципиальные различия. Насилие, действительно, исторически было исходным основанием власти и до сих пор является одним из ее оснований. Но само по себе насилие не может быть властью. Власть, хотя и связана с насилием и восходит к нему своими генетическими корнями, выступает как процесс, соединяющий людей, часто против их желания, но все же в конечном счете согласовывая их потребности, мотивы и цели.

Насилие превращается во власть только в организационном контексте, который, обеспечивая неизбежность насилия в случае нарушения организационных требований, делает в конечном счете применение самого насилия излишним.Более того, задавая рамки поведения, власть способна формировать искусственные потребности и мотивы, способные создать в психологической структуре человека побуждение к следованию цели, непосредственно не связанной с его потребностями и внутренней мотивацией.

Насильственно-реквизиционная организация оказалась чрезвычайно устойчивым образованием, которое с незначительными изменениями было доминирующей формой организованного поведения людей вплоть до конца XIX века, т. е. до появления и господства современной организации. Более того, многие принципы и механизмы, определяющие деятельность организации в настоящее время, своими корнями уходят в насильственно-реквизиционную организацию. Именно поэтому в книге столь подробное внимание уделялось организационно-психологическому анализу становления первой организационной формы.