Традиционной культуры

Второй существенный признак первобытной культуры — ее традиционность. Хотя

некоторые ученые различают «архаические» общества и культуры и «традиционные», я не

вижу в этом теоретической необходимости, ибо в обоих случаях — то есть и в первобытности,

и в средневековье — в сознании и поведении людей, во всех родах деятельности и в культуре в

целом, господствует традиция. В силу этого все особенности структуры бытия и быта каждой

общественной группы, ее мифы и обряды, нормы вкуса и способы художественного

формообразования

оказывались стабильными, жесткими, нерушимыми и передавались из поколения в

поколение как неписаный закон, нарушение которого жестоко каралось. Власть традиции —

этого культурного заменителя утраченного человечеством генетического способа передачи

поведенческих программ — была абсолютной именно благодаря ее способности быть мощным

социальным, в тех условиях — «окультуренным» родоплеменным и половозрастным,

регулятором поведения людей, средством сплочения популяций. Требуя от каждого индивида

и от каждого поколения: «Поступай так, как поступали твои отцы и деды...», «Действуй так,

как действовали предки», ибо «Если чтить предков, то с моралью у народа будет все в

порядке», традиция становится победой культуры над временем — так сознательно, средством

культуры решается задача, которую природа решает своими генетическими средствами, сумев

парализовать действие того закона бытия, который великий греческий мудрец сформулирует в

своем знаменитом «Все течет...» Подчинение норме, канону, правилу, закрепляемым

традицией, стало культурной формой наследственной передачи информации, необходимой

человечеству на первом этапе его истории, когда индивидуальное «я» еще не имело реальных

практических условий для самоопределения, для осознания своей уникальности в пространстве

и во времени, то есть своего отличия и от других современников, и от предков; действительные

условия ее существования предопределяли иное — жизненную необходимость слияния с

другими, отождествления себя с ними, поскольку лишь в такой коллективной, общественной

форме бытия человек мог противостоять природе.

Это качество первобытной культуры было завещано ею следующим эпохам и сохраняло

свою силу на протяжении нескольких десятков тысяч лет, пока Возрождение в Европе не

откроет путь дальнейшего развития культуры, основанный на творческой — а значит,

новаторской! — деятельности личности. Предваряя последующий анализ этого процесса,

процитирую вновь Ф. Боаса: «В прогрессе цивилизации заключается несомненная тенденция к

устранению традиционных элементов и ко все большему и большему выяснению

гипотетической основы нашего мышления. Поэтому неудивительно, что по мере развития

цивилизации мышление становится все более и более логичным, но не потому, что каждый

индивидуум логичнее проводит свою мысль, а потому, что традиционный материал,

передаваемый каждому индивидууму, полнее и тщательнее продуман и разработан. Между тем

как в первобытной цивилизации традиционный материал вызывает сомнения лишь у очень

немногих индивидуумов и подвергается исследованию лишь очень немногими, число

мыслителей, старающихся освободиться от оков традиции, возрастает по мере того, как

прогрессирует цивилизация».

В этом проницательном рассуждении выявлена связь традиционности / инновационности с

теми двумя ментальными структурами, которые, как мы помним, описал В. Л. Бианки, не очень

точно назвав их «дедуктивной» и «индуктивной», но гораздо удачнее определив их как

«холистскую» и «аналитическую», порождаемыми доминантой правого и левого полушарий

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 72

асимметрично устроенного мозга, поскольку первое оперирует пространственными

отношениями, а второе — временными. Американский этнограф, еще ничего не зная о

функциональной асимметрии мозга, в ходе эмпирического изучения народов, недалеко

ушедших в своем развитии от наших первобытных предков, увидел зависимость способности

человека порывать с традиционными представлениями от силы его «гипотетического

мышления», то есть способности представлять себе еще не вошедшее в опыт, еще только

прогнозируемое, принадлежащее будущему, а не прошлому. Историко-культурная, а не

структурно-психологическая, проблема состоит здесь в том, способствует ли социальная

практика развитию и всестороннему проявлению этого «гипотетически»-инновационного

мышления или подавляет его властью защищающих традиционалистское мышление

религиозного культа и государственных институтов.

В первобытной культуре, еще не знающей ни государственного, ни религиозного прессинга,

защита традиций осуществлялась проще и эффективнее — тем, что синкретичное

отождествление человеческого и природного порождало тождество индивидуального и

социального. Судя по многообразным этнографическим данным, подкрепляемым более

скромной по объему археологической, искусствоведческой и палео-лингвистической

информацией, член первобытной родоплеменной группы был равен целому — у всех ее членов

было общее групповое имя, все употребляли одну раскраску или татуировку тела, носили одну

прическу, одни украшения, исполняли общие пляски и песни, верили в единый для коллектива

миф, исполняли те же обряды... На языке социальной психологии (напомню исследования Б. Ф.

Поршнева и И. С. Кона) эта ситуация описывается как тождество «я» и «мы», на много

тысячелетий предшествовавшее осознанию внутриплеменных отношений «я—ты»;

соответственно другая группа воспринималась как «они», противостоящие собственному «мы».

(Даже много позднее, в Древнем Египте, язык фиксировал сохранение такого типа

сознания: слово «люди» обозначало только египтян, не распространяясь на чужеземцев, а в

тексте одной из дошедших до нас молитв чужестранцы объединяются в одну группу с

животными; и еще позже в русском языке слово «немцы» обозначало всех иностранцев, потому

что они «не мы», а значит — «немые».) Парадоксальность данного типа сознания состоит в

том, что, по остроумному суждению американских ученых, авторов коллективной монографии

«В преддверии философии», к природе первобытный человек относился не как к «Оно», а как к

«Ты», то есть как к подобному себе, одушевленному существу! Отсюда, с одной стороны,

первобытный тотемизм, выражавшийся в том, что родоплеменная группа отождествляла себя с

тем или иным животным, а с другой — в разделявшихся каждым членом этой группы правах и

обязанностях всех ее членов и ответственности за их поведение; австралийский абориген

Вайпулданья рассказывал, например, что мог взять у своего дяди «буквально любую его вещь

— лодку, копье, бумеранг», поскольку «они принадлежали ему, а следовательно, и мне». Уже

цитированный датский этнограф Й. Бьерре, основательно изучивший жизнь бушменской

общины, заключил, что «..для бушменов религия — не только олицетворение связи между

человеком и сверхъестественным, но и связь, которая сплачивает воедино всех членов общины

и охраняет ее целостность».

Естественно в этом свете, что каждый член рода нес ответственность за все, что сделали все

его сородичи, включая самых отдаленных предков, — так сложился сохранившийся до сих пор

у народов, недалеко ушедших в общем социальном и духовном развитии от первобытных

людей, обычай «кровной мести», «вендетты», а в смягченном виде психологическая антитеза

«мы — они» сохранилась в идеологии современного национализма, для которого качества

индивида фатально предопределены его принадлежностью к этнической группе, — скажем,

«белый человек — хороший, черный — плохой», или наоборот, «ариец — хороший, славянин

— плохой», или «русский — хороший, еврей — плохой»...

(Не могу в этой связи не заметить, опережая характеристику пережитков данного

архаического типа сознания в современном обществе, что в основе принесшего гигантский

вред нашей стране так называемого «сталинского принципа подбора и расстановки кадров»

лежал именно такой идеологизированный пережиток этой психологии как «классовый

подход», согласно которому качества индивида определяются его принадлежностью к

социальной группе: «пролетарий — наш

человек, буржуй, дворянин — враг, поэтому его можно заточить в концлагерь и даже убить,

а интеллигент — «гнилой», «прислужник буржуазии», достаточно анкетного установления

«социального происхождения» личности для определения ее «общественного качества»; не

следует удивляться тому, что Сталин соединил «классовый подход» с «национальным

подходом», усвоив после войны нацистский антисемитизм и сочтя возможным карать целые

народы на Кавказе и в Крыму за преступления отдельных лиц во время войны... Не следует

удивляться и тому, что и в наши дни люди, не желающие «поступаться принципами»

сталинизма, оказываются крайними националистами, проповедуя антисемитизм,

дискриминацию «лиц кавказской национальности», подобно тому, как в цивилизованных,

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 73

казалось бы, странах Прибалтики так называемому «русскоязычному населению» мстят за

полувековой давности поведение их предков, — это мышление в той же примитивной

категориальной системе «мы — они», «наши — не наши», сила которой прямо

пропорциональна общему уровню культуры каждого социального «сословия», а

соответственно и тех политиков, демагогический популизм которых порождает ориентацию на

носителей самого низкого уровня культуры.)

Понятно, что культура, основанная на «мы-сознании», была во всех своих проявлениях

коллективно-анонимной. Мы не знаем имен творивших ее людей не потому, что это была

бесписьменная культура, а потому, что все плоды творческой деятельности создавались

коллективно, а наиболее сложные — усилиями нескольких поколений, и соответственно

ценился не талант того, кто изобрел колесо, или вылепил глиняный сосуд, или изваял

статуэтку, а родоплеменной коллектив, который воспринимался как единый субъект

творчества.

Две предпосылки этого изначального «мы-сознания» могут быть выделены:

Первая — мифологический характер мышления, навязывавший всем членам

родоплеменной общины единое миросозерцание, абсолютная истинность которого

гарантируется его внечеловеческим, божественным происхождением. Характерно название

древнейших мифологических текстов индоариев — «Веды»: слово это, отмечает уже

цитированная исследовательница, «..родственно русскому ведать, ведун и означает

"священное знание". Такое знание включало в себя все сведения человека того времени о богах

и людях, о космосе и земле, о ритуале жертвоприношений, магических обрядах, социальной

структуре, общественной и частной жизни, конкретных науках и поэзии. Это было

одно общее, нерасчлененное знание, выражаемое с помощью Священной Речи, знание

тайное, доступное только посвященным».

Вторая предпосылка такой структуры мифологического сознания — отождествление вслед

за «индивидуальным» и «родовым» также «культурного» и «общественного» (понятийный

кентавр «социокультурное», употребляемый сейчас достаточно широко, наиболее точно

характеризует эту исходную историческую ситуацию, ибо в дальнейшем социальный и

культурный аспекты человеческого бытия будут все решительнее расходиться, вплоть до

возникновения между ними конфликтных отношений, и тогда данный термин будет обозначать

лишь ту объективную целостность, которая, при всех ее внутренних различиях и

противоречиях, противостоит природе, а в человеке — биофизиологической природной основе

его целостного бытия). «Социальность» начнет отслаиваться от «культуры» только тогда,

когда организующие жизнь общества структуры смогут институционализироваться, тем

самым обрести самостоятельность и осознаваться как таковые — как «государство», «суд» и т.

д.; между тем в первобытном состоянии не существует еще не только государства, реального и

законодательно утвержденного, но политическая форма самоорганизации еще не отделилась от

религиозной, обряды нравственного значения — от культовых, система запретов в отношениях

внутри рода и между родоплеменными коллективами имеет аморфно-нерасчлененный

характер. Тут нельзя еще говорить ни о политике, ни о праве, ни о религии, ни о

нравственности в точном смысле этих понятий, ибо в этой синкретично функционирующей

форме самоорганизации жизни человеческих коллективов содержатся эмбрионально и потому

нерасчлененно, и прото-нравственный, и прото-религиозный, и прото-правовой, и прото-

политический, и прото-эстетический аспекты регуляции отношений индивидов в коллективе.

Первая исторически форма социальной организации жизни уже очеловеченных животных —

экзогамия, табуировавшая кровно-родственные браки и разрешавшая лишь браки между

представителями разных родов, — была в такой же мере феноменом культуры, поскольку не

получала никакого институционального закрепления, оставаясь обычаем, неписанной нормой

человеческих отношений. Хорошим примером такого социокультурного синкретизма может

служить описание немецким этнографом Л. Коль-Ларсеном в предисловии к изданному у нас

сборнику мифов, легенд и сказок бушменов хадзапи «Волшебный рог» функций предводителя

одной из групп восточно-африканского племени тиндига: «Как охотник Шунгвича

намного превосходил всех своих сородичей», что сделало его вождем этой группы; но

«положение вождя орды обязывало его быть также и судьей», в обязанности которого входил и

«дележ всех убитых животных», и, кроме всего прочего, ... искоренение супружеской

неверности». Даже на более позднем этапе истории — в Скифском царстве — «басилевс», как

именовали царя этим греческим словом, был одновременно военачальником, и жрецом, и

судьей — до такой степени устойчив был исходный синкретизм разных способов

социокультурной организации жизни общества.

Традиционный характер первобытной культуры определил ее длительное существование —

более длительное, чем всех последующих исторических типов культуры. И все же на

протяжении этих двух-трех десятков тысяч лет в ней происходили изменения, хорошо

изученные археологами, поименованные ими как разные ступени каменного века,

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 74

сменившегося веком металла, имевшим свои ступени — бронзы и железа. Проблема,

возникающая в этой связи перед историком культуры, состоит в том, чтобы выявить глубинную

причину этих изменений, выявить ту силу, которая могла оказаться более могущественной, чем

власть традиции, а затем попытаться понять логику дальнейшего движения культуры,

вырвавшейся из, казалось навсегда, сковавших ее тисков — сложившегося и

канонизированного типа упорядоченности бытия и сознания первобытных людей.

Разрешение этих проблем, оказавшееся недоступным досинергетическому мышлению во

всех его рассмотренных нами выше вариантах, становится возможным благодаря открытым

синергетикой законам процессов развития сложных систем, их самоорганизации,

дезорганизации и реорганизации. Попытаемся же применить знание этих законов к

осмыслению сложившейся на данном витке истории культуры драматической ситуации.