Мировая политическая география в 1950-х — начале 1970-х гг.: застой и поиски путей обновления

Ядро западной политической географии 1950-х гг. составило три­единство концепций, разработанных Р. Хартшорном, С. Джонсом и Ж. Готтманном. В концепции Хартшорна, одного из наиболее круп­ных американских географов того времени, нашли свое наиболее полное воплощение идеи функционализма. Он считал главной задачей политической географии поиск соотношения между «центростремительными» и «центробежными» силами, действующими в каждом го­сударстве и способствующими его целостности и могуществу или де­зинтеграции. По мнению Хартшорна, политико-географ должен был также выявить ту «ключевую идею», без которой государству не уда­лось бы сохранить лояльность большинства граждан. Выражаясь со­временным языком, он ставил вопрос о значении для стабильности страны политической идентичности граждан, их лояльности своему государству, степени легитимности режима, находящегося у влйсти.

С этой идеей Хартшорна перекликались некоторые положения, высказанные Готтманном, намного предвосхитившие развитие гео­графической науки. В изданной еще в 1952 г. книге он много внимания уделил роли иконографии: воплощению ключевой государственной идеи в государственных символах — флаге, гербе, гимне, идеологи­ческих атрибутах, с помощью которых в гражданах культивируются чувства национальной общности и самоидентификации с государст­вом. В качестве государственной идеи могут выступать возвращение утраченных территорий, объединение этнической группы в пределах одного государства, защита уязвимого участка государственной гра­ницы и др.

Согласно теорий «единого поля» американского географа С. Джон­са, впервые сформулированной в 1954 г., формирование террито­риально-политических образований включает пять взаимосвязан­ных этапов: :

1) возникновение ключевой, базисной идеи;

2) принятие политического решения;

3) движение людей, товаров, капиталов, идей;

4) появление «поля напряженности», аналогичного физическим полям в котором соотношение политических сил, выступающих за или против ключевой идеи, меняется от точки к точке;

5) формирование политико-территориальной единицы.

Свою теорию Джонс иллюстрировал историей возникновения Израиля.

Помимо функционального подхода Хартшорна, в политической географии 1950-1960-х гг. выделялось еще три теоретических подхода:

1) стратегический (сопоставление военно-политических потенциалов; стран и блоков);

2) исторический (изучение политической географии прошлого, ге­незиса современных государственных территорий и границ);

3) морфологический (изучение политико-географической единицы с точки зрения формы ее территории, конфигурации границ и т. п.).

Большинство работ было посвящено типологии государств по во­енному, демографическому, экономическому потенциалу, зависимо­сти от внешних рынков, вовлеченности в территориальные споры и претензии, морфологии и другим характеристикам государственных границ, оценке их «выгодности» (часто вне конкретного историче­ского контекста), географии «горячих точек» земного шара. Немало публикаций касалось «исторических ядер» современных государств, описаний их территориальной экспансии, консолидации государст­венной территории. Таким образом, в целом доминировала макрорегиональная тематика.

Концепции Хартшорна — Джонса — Готтманна способствовали на определенном этапе интеграции политической географии, система­тизации страноведческих политико-географических знаний. Однако эти концепции были недостаточно связаны с прогрессом в теории других общественных наук. Парадоксальным образом политическая география оказалась далека от сферы политики. Основной акцент делается на описание и интерпретацию различий между существующими де-юре политическими единицами, на их уникальность. При этом реальной дифференциации политико-географического про­странства уделялось значительно меньше внимания. В объяснении нередко выпячивались субъективные факторы в ущерб долговремен­ным объективным, в том числе роли экономических структур. Обще­ственное развитие в рамках господствовавшей либеральной парадиг­мы рассматривалось как прямолинейный процесс развития и подра­зумевалось, что его траектория для всех стран одинакова: сельские общины, основанные на натуральном хозяйстве, должны пройти этап индустриализации и превратиться в сообщества потребителей по американской модели.

Хартшорн фактически исключил из сферы внимания политической географии региональный и локальный уровни анализа. Он деклари­ровал, что раз провинции и районы являются составными частями государства, то их население ему лояльно и разделяет «государст­венную идею». Кто бы сегодня осмелился сделать такое заявление. Глобальный уровень также игнорировался: идея свободной торгов­ли, на которой основывался экономический рост Соединенных Шта­тов, казалась настолько очевидно благотворной, что ее политико-гео­графические последствия не привлекали внимания. Государство было главным уровнем исследования; геополитические концепции сторон­никами и последователями Хартшорна были отброшены как ском­прометированные Хаусхофером и нацизмом, а политическая геогра­фия рассматривалась как академическая дисциплина, лишь косвен­но связанная с политикой.

В итоге традиционность и неизменность тематики постепенно пре­вратили политическую географию в рутинное пополнение банка по­литико-географических описаний все новыми частными случаями. Ввиду всего этого уже к середине 1960-х гг. стала ощущаться потреб­ность в новых значительных теоретических обобщениях и гипотезах. Значимость политической географии и ее популярность среди ис­следователей падали. Известный американский географ Б. Берри назвал ее в начале 1970-х гг. «застойным болотом», а англичанин Р. Мьюир озаглавил одну из своих статей «Политическая география: дохлая утка или феникс?».

Кризис теории совпал со сменой не только объективных условий
развития политической географии, но и парадигм во всей общест­венной географии. Наступил период позитивистский «количественной революции» (Джонстон, 1987). Стремление найти количествен­но точные, верифицируемые, объективные географические законы оказалось несовместимым с традиционной политической географи­ей — как в силу слабости ее теории, недостаточной определенности предмета, так и объективных трудностей, связанных с «квантификацией» политической информации. '

Наиболее восприимчивыми к достижениям «количественной ре­волюции» «казались два раздела политической географии — элешоральная география и типология стран по комплексу признаков» Выборы — уникальный источник политико-географической -информа­ции, так как представляют регулярную территориально дробную, легко картографируемую и накапливаемую информацию. Естествен­но, все это привлекло внимание географов-позитивистов. Кроме то­го, на этом направлении политико-географы получили прекрасную возможность выйти из научной самоизоляции, так как к 1960-м гг. в близкой области —'Электоральной социологии — сложились мощные научные школы с богатым теоретическим багажом. В результате электоральная география настолько оторвалась от других областей политической географии, что ее даже стали считать особой географической дисциплиной.

С появлением вычислительной техники и широким раепространением математико-статистических методов в традиционных для по­литической географии типологиях стран открылись перспективы формализации таких понятий, как, например, геополитический per гион. Пионерами таких расчетов стали не географы, а политологи, в частности американский политолог Б. Рассет, опубликовавший в 1967 г. широко известную книгу, посвященную количественной ти­пологии стран мира.

Западная политическая география, однако, прошла через этап •«ко­личественной революции» еще быстрее, чем социально-экономиче­ская география в целом.

. Весьма скоро выяснилось, что в отсутствие убедительной теории самые изощренные расчеты не позволяют объяснить сложные поли­тические процессы. Учета в моделях факторов расселения и соседст­ва явно недостаточно для выявления причинных отношений. Поэто­му политико-географы обратились прежде всего к современным философско-методологическим, политологическим, социологическим и экономическим концепциям.

Переход к «новой»- политической географии как очередному ис­торическому этапу ее развития был подготовлен внедрением в нее структурно функционального анализа, использованием теории бихевиоризма, совершенствованием «экологического подхода» и появ­лением «гуманистической географии».

Структурно-функциональный анализ стал наиболее употреби­тельным сначала опять-таки в электоральной географии, затем — в работах, посвященных соотношению политических сил в федерациях, роли и функциям местных органов власти. Большой отзвук в политической географии получила теория политической системы канадо-американского политолога Д; Истона, который представил ее в виде «черного ящика». На «входе» -г политические мотивации лю­дей (общественное мнение, ожидания, идеология, материальные ин­тересы), определяемые внешними и внутренними по отношению к государству условиями (от экологических до социальных), в свою очередь обусловливающие требования граждан к политической сис­теме, а на «выходе» — политические действия властей. Теория Исто­на была модифицирована английскими географами П. Тейлором и Р. Джонстоном в их книге по электоральной географии (Taylor, John­ston, 1979). Исследованиям городских территориально-политических систем и местных органов власти дали импульс работы крупного американского социолога Т. Парсонса, посвященные, в частности, функциям социально-политических систем.

Широкое признание среди географов получили труды выдающе­гося норвежского политолога С. Роккана. По Роккану (Rofckan, 1970), в процессе государственного строительства в Европе сталкивались силы, стоявшие на противоположных полюсах двух «осей»—функ­циональной, связанной с социальным делением общества, и террито­риальной, связанной с противостоянием между элитарными группа­
ми центра и периферии. Структурно-функциональный анализ был для политико-географов важным инструментом исследования, а его конкретные результаты зависели от понимания авторами роли государства в обществе, о чем мы будем говорить несколько позже. Порой абсолютизация структурно-функционального подхода вела политико-географов к пренебрежению процессами зарождения и эво­люции рассматриваемых систем, чрезмерному акценту на механиз­мы устойчивости в ущерб процессам динамики.

Увлечение западных политико-географов бихевиористским под­ходом стало, особенно на первых порах, доказательством недопусти­мости редукционизма при объяснении политико-географических явлений сведения их причин к какой-либо одной группе факторов, будь то экономические или психологические.

Приверженцы бихевиоризма в политической географии стреми­лись установить зависимость между особенностями личности, ее ориентациями и политическим поведением. С помощью социологи­ческих опросов выяснялись источники получения людьми полити­чески значимой информации — встречи с друзьями и знакомыми («социальные сети»), поездки для участия в митингах, чтение местных, региональных и общественных газет, Главной их целью было определение географической сферы контактов человека, связанных с его политическим поведением, а также «потоков политического влияния» в пространстве; иначе говоря — выделение влияния факто­ра пространства на политику «в чистом виде».

Во многих исследованиях начала 1970-х гг. политико-географы — «бихевиористы» занимались абстрактным человеком в абстрактном пространстве, не интересуясь ни социальной принадлежностью лич­ности, ни характером расселения, ее доступом к информации, заня­тиями, характером поселения и т. д. Не случайно бихевиоризм с его упором на социально-психологические аспекты различий в полити­ческих взглядах людей от места к месту получил наибольшее распространение в США и Канаде с их двух- или квазидвухпартийной сис­темой, при которой связь между социальными параметрами и политическим поведением менее очевидна. Выводы, полученные для сугубо локального масштаба исследования, неоправданно распростра­нялись и на более высокие уровни. Эйфория от первых успехов «ко­личественной революции» привела к пренебрежению качественны­ми оценками.

Тем не менее использование бихевиористского подхода обогати­ло методическую палитру политической географии, углубило пони­мание процессов, происходящих на низших уровнях иерархии тер­риториально-политических систем.

К тому же со временем бихевиористский подход стали применять вкупе с другими методами, полнее учитывать социальные парамет­ры, и это привело к существенному прогрессу, например в обоснова­нии концепции географического места.

В большинстве стран Западной Европы, где сформировалась слож­ная партийно-политическая структура, большое распространение в политико-географических исследованиях, особенно электоральных, получил «экологический подход», предложенный еще в 1913 г. фран­цузским социологом и географом А. Зигфридом. Этот подход осно­ван на сопоставлении различными методами социально-экономиче­ских показателей и результатов выборов, а также других политиче­ских явлений.

Таким образом, основное внимание уделяется не политической деятельности, процессам принятия решений индивидами и социаль­ными группами, а уже сложившейся, зафиксированной выборами картине.

«Экологический подход» совершенствовался несколькими поко­лениями западноевропейских, особенно французских, ученых, в част­ности учеником Зигфрида — маститым французским географом и политологом Ф. Гогелем (Goguel, 1970); и сохраняет свою ценность и поныне.

В числе достоинств этой школы — тонкость наблюдений и внима­ние к малейшим местным особенностям политической жизни, рай­онным сочетаниям политических сил на разных уровнях, глубокая историческая ретроспектива, без которой в условиях Европы с ее прочными традициями трудно понять сегодняшние реалии, богатая оснащенность картами.

Но как и всякий другой, «экологический подход» имеет свои огра­ничения. Он наиболее эффективен в исследованиях сельской местности, в которых столь удобен метод наложения карт, предложенный еще Зигфридом. В новых условиях, когда различия в аграрных от­ношениях становились все менее заметными, сокращалось влияние церкви и территориальные контрасты, усилилась дифференциация внутри социальных групп, «экологический подход» уже не улавли­вал взаимосвязи социальных и политических параметров.

Поэтому с конца 1960-х гг., в результате соединения «экологи­ческого подхода» с идеями структурно-функционального анализа, в центр внимания ставились не результаты выборов как таковые, а обусловливающие размещение социальных групп политические структуры. Например, господство социалистов в Тулузе, контроли­ровавших муниципалитет этого города непрерывно более 70 лет, объяснялось с помощью анализа созданной ими «избирательной ма­шины».

Количественная революция в известной мере разграничила даль­нейшую эволюцию «экологического подхода» в англо-американской и французской, а вместе с ней итальянской и западногерманской географии. Английские и американские географы интересовались пре­жде всего поиском количественных зависимостей между отдельны­ми факторами, определяющими итоги выборов в разных районах, и гораздо шире применяли математико-статистические методы. В кон­тинентальной Европе, не игнорируя новых веяний, утверждали, что из-за сложности и мозаичности политико-географического простран­ства, исторических традиций, уходящих корнями в многовековое прошлое, эти методы способствовали лишь детализации и уточнению явлений, известных и ранее.

Группа политико-географов в начале 1970-х гг. искала альтернативу «научной», слишком догматичной и абстрактной позитивист­ской географии на путях развития так называемой гуманистической географии, исходящей, в частности, из философии экзистенциализма. Гуманистическая география ставит во главу угла изучение устремле­ний, ценностей и целей социальных групп и отдельных людей.

В политической географии гуманистическое направление нашло отражение в концепции жизненного, или освоенного, пространства, определяемого как сфера непосредственного опыта, предшествующе­го принятию человеком рациональных решений и детерминирующе­го его мотивации.

Сторонники этого подхода считают фундаментальной категорией политической географии чувство самоидентификации с территори­ей, «государственную идею» (здесь, как мы видим, произошел возврат на новом витке к классическим положениям Хартшорна), исто­рический опыт жизни в общине и общинного самоуправления.

Подходы гуманистического направления в политической географии применяются, в частности, при изучении приграничных зон, политического прошлого других территорий с помощью обновленной концепции политического ландшафта. Под ним понимается отражение нынешней и былой политической принадлежности территории в характере землепользования, планировке и архитектуре зданий, поселений, памятниках, облике улиц и площадей. Элементы-символы политического ландшафта влияют на социализацию людей и форми­рование регионализма.

Однако использование бихевиоризма, структурно-функциональ­ного анализа и других социологических концепций лишь подготови­ло почву для так называемой «новой» политической географии, ро­дившейся «в недрах» социальной географии.