КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 6 страница

Как мне представляется, делать подобный вывод — значит заходить слишком далеко. Да, внутри (только внутри) западного типа культуры можно говорить о наличии трех ее периодов-типов. Они между собой существенно различаются, но на фоне любой незападной культурной целостности Античность, Средние Века и Новое Время гораздо более существен­ное объединяет, чем разъединяет. И потом, у нас нет никакого права скептически или снисхо­дительно-высокомерно относиться к до-научной и до-философской аксиоме нашего духа: у западной культуры есть три стадии. Другое дело, что это не начало, середина и конец.

Вся парадоксальность западного восприятия исторического времени заключается в том, что для нас историческое прошлое двоится. Мы живем в настоящем (оно же будущее) Ново­го Времени, но, оглядываясь на прошлое, видим, что их два: Античность и Средние Века. Человек в возрасте тоже может сказать, что у него два прошлых: зрелость и молодость, может добавить к ним еще и юность, и детство. Так, кстати говоря, поступали и многие культуры и народы, выделяя у себя различные возрастные стадии. У европейца этого не получится, он быстро запутается или убедится, что собственное ощущение пребывания в Но­вом Времени можно логически обосновать, только разорвав западную жизнь на три поколения.

Так что, европейское прошлое — это жизнь «отцов» и «дедов». Но она, эта жизнь, и своя и не своя. Своя потому, что налицо прямое родство и преемство, не своя — из-за того, что европеец живот, умирая. Точнее, он умирает, возрождаясь, и возрождается, умирая. Его историческое бытие дискретно (прерывно) и континуально (непрерывно) одновременно. За­падный человек это очень хорошо почувствовал, когда заговорил об эпохе Возрождения. Возрождение для него в XV-XVI веках означало возрождение античных науки и искусств. То есть установление в значительной степени утерянной связи преемства между наступающим Новым Временем ц давно ушедшей Античностью. Еще помнящий дряхлого и больного •отца» — Средневековье, — ренессансный человек' стремился вспомнить и «деда* — Антич­ность. В определенных пределах ему это удалось.

Однако учтем и другое обстоятельство. При всей исторической уникальности Возрожде­ния XIV-XVI веков европейская культура знала и другие «возрождения». Одни из них, как «Каролингское Возрождение» IX века, были обращены к Античности, другие стремились возродить Средние Века, хотя никаким Возрождением себя не именовали. В частности, ре­альной попыткой «вспомнить» и понять Средневековье было романтическое движение кон­ца XVIII — начала XIX века. Новоевропейская культура вплоть до XX века знает целый ряд возобновляющихся попыток вернуть себе то средневековую, то античную культуру. Уже сам по себе этот историко-культурный факт свидетельствует о неустойчивом единстве западной культуры. Оно не дано как твердо гарантированная наличность, а существует как процесс и заданность. Связь между «внуками», «сынами» и «дедами» непрерывно требует возобнов­ления, время от времени у европейцев возникает ощущение назревающего разрыва с прош­лым, забвения своих потомков и стремление его преодолеть. Отказ от такого стремления был бы выражением того, что западного феномена культуры в старом смысле уже нет, а зна­чит, нет и Запада как устойчивого принципа культуры, который является «вечным спутни­ком» и оппонентом Востока. Учитывая сказанное, в дальнейшем наша задача и будет состо­ять в том, чтобы сформулировать своеобразие каждого из трех этапов (типов) западной культуры и вместе с тем не утерять их сквозного единства.

Из всего сказанного ранее следует, что в дальнейшем история культуры будет рассмат­риваться в качестве некоторого сочетания универсалистского и локального подходов. При­чем локальный подход реализуется применительно к одному только западному типу культуры. Обращение к другим локальным культурам невозможно и в силу объема издания и компетен­тности автора, и потому, что история культуры как таковая, затрагивающая все страны и народы, в принципе не способна стать единым, сколько угодно пространным, текстом. Она складывается из великого множества текстов и подходов, которые не способен обозреть ни один читатель.

Часть вторая

КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ

После того как в предшествующей части книги было выявлено в общих чертах своеобра­зие культуры в качестве человеческой реальности, нам предстоит рассмотрение своеобразия культурологического подхода к изучению своего предмета. Очевидно, что у культурологии есть свои познавательные средства, свой угол зрения на человека, поэтому, не разобравшись, в чем он состоит, невозможно получить и сколько-нибудь целостное представление об этой области гуманитарного знания. Первое и самое главное, что здесь нужно учитывать, это исторический характер культурологии. Она всегда обращается к истории, будь это более или менее давнее прошлое или современность. Но на историю направлены познавательные усилия и других исторических дисциплин, о чем можно судить при чтении как и самого элементар­ного учебника истории, так и глубокомысленного и сложного философско-исторического трактата. Следовательно, нам необходимо разобраться, в чем состоит особенность культуро­логического историзма, почему он не подменяет собой никакое другое изучение истории, а, напротив, открывает дополнительные возможности постижения исторической реально­сти. Ответ на этот вопрос, в частности, должен продемонстрировать необходимость возникно­вения культурологического знания наряду с другими историческими дисциплинами.

Глава 1 КУЛЬТУРОЛОГИЯ, ТРАДИЦИОННЫЙ И НАУЧНЫЙ ИСТОРИЗМ

Вопрос о своеобразии и необходимости возникновения культуроведения правильно мо­жет быть поставлен только в контексте более широкого вопроса о необходимости всякого исторического знания и, в частности, истории как науки и истории как текста. Ответ на него начали давать самые первые из известных нам историков. И тысячелетия мало что изменили в этих ответах. Отец истории Геродот написал свою историю, «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные дея­ния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности». ‘Через тысячу лет отцу

истории вторил «Геродот варварства* Григорий Турский: «Зпботясь, чтобы память о прош­лом достигли рпэумп потомкои, ни решился я умолчать ни о распрях злодеев, ни о житии праведников». “Еще через полтора тысячелетия, уже в XX веке, мы слышим отголоски сходных мотивов у нашего соотечественника П.А. Кропоткина, когда он выражает надежду лучше запечатлеть в уме читателя «различные течения мысли и деяний, столкнувшиеся во время Французской революции».^[10]

На протяжении тысячелетий в исторических текстах присутствует и господствует инте­рес к деянию, подвигу и преступлению, возобновляющееся усилие сделать их достоянием памяти. Человека с историческим сознанием занимает в прошлом человеческое же, то есть индивидуальное, времеиное, неповторимое. Контакт с прошлым мыслится как встреча ин­дивидуальности (не обязательно отдельной личности) с индивидуальностью. В этом отноше­нии история всегда общение. Q ней никогда не стиралась до конца субъективность отношения к прошлому, невозможным было растворение событий и их носителей в чем-то надындиви­дуальным. Надындивидуальное появляется и выдвигается на первый план тогда, когда воз­никает вопрос о том, почему произошли те или иные события. Уже у Геродота понимание и объяснение исторических действий двоится. Их источник видится и в самих себе (в слу­чае, если они объясняются из предшествующих событий или из характера исторических персонажей), и в движении слепой не отменяемой силы рока. Каждое из объяснений само по себе недостаточно и требует дополнения в другом. Объяснение через предшествующие события н характеры фрагментарно, сиюминутно и в свою очередь должно быть объяснено; объяснение же через надмирную силу — это только указание на действующую причину, исключающее ее содержательную характеристику. Взаимодополнительность двух типов объяс­нений никогда не образовывала целого. Скорее имело место попеременное обращение к каж­дой из равно неудовлетворительных причин исторического действия. Впрочем, трудно себе представить, что объяснение событий на протяжении тысячелетий играло сколько-нибудь существенную роль в исторических сочинениях. Поскольку они ставили своей целью сохра­нение в памяти потомков событий прошлого, главное для них было донести события, спасти их от забвения. Подразумевалось, что знакомство с ними не может не привести к понима­нию, если это знакомство достаточно близкое. Здесь почти полная аналогия с межличност­ным общением. Общающиеся способны понять друг друга при наличии самого факта близ­кого контакта. Помехи в понимании возникают тогда, когда есть умысел, скрытность, отдаленность и случайность контактов. Но в этом случае пробиться к пониманию вовсе не означает по возможности более полно объяснить партнера. Главное, найти точку для контакта, пространство общности, нечто близкое и узнаваемое в партнере.

Хорошо известно, что историческое знание, исторические сочинения вплоть до XIX века не были научным знанием и научными текстами. Господствовавший идеал научности их не касался. Они оставались формой контакта человека со своим прошлым, такого же необходи­мого человеку, как и контакт в пространстве. История поэтому никогда не порывала цели­ком с эпосом и даже мифом. В послемифологическом и послеэпическом сознании она выпол­няла часть их функций. Свидетельствует об этом помимо прочего еще и то обстоятельство что вплоть до Нового Времени, а по сути дела и до XIX века, перед историками по-настояще­му остро не возникало угрозы потеряться в бесконечности событий и обстоятельств реально­го исторического процесса. Их отбор происходил как бы сам собой, не вызывая сомнений по поводу того, что должно войти в историческое сочинение, а что остаться за его пределами. Выделялся и закреплялся в тексте не просто обозримый круг персонажей и действий. Как в мифе и эпосе, персонажи и события истории концентрировали в себе некоторую сверхобыч. ную сущностную реальность. Правда, между историком и персонажами его сочинения не

*Григорий Турский. История франков. — М., 1987. С. 5.

³ Кропоткин П. А. Великая Французская революция 1789-1793. — М., 1979. С. 6.

Як_________________________________________________________________________________________ !

н

было такой абсолютной дистанции, какая была в мифе между миром людей и миром богов. И все-таки в истории по-прежнему существо человеческого мира выражалось характерами и поступками некоторого избранного круга существ. Теперь это не боги, но и не обычные люди. Их избранность состоит или в том, что они персонифицируют своими действиями и характерами самою историю, или же в их роли быть орудиями и выразителями иадыстори- ческих сил. Эти надысторические силы в истории, как и в мифе, выступали в качестве судьбы, позднее провидения. Но судьба или провидение по самой своей сути не имеют соб­ственного содержания, своей конкретной определенности. Для историка они есть не более, чем признание неизбежности того хода исторических событий, который произошел. Судьбу и провидение, в принципе, невозможно сформулировать как некую формулу, структуру, определенным образом организованную соотнесенность исторических событий. Вот почему они неизбежно вытесняются из мифа или исторического сочинения в процессе их изложения. К ним можно периодически апеллировать как к последней инстанции, но реально и миф, и история наполнены поступками, замыслами, страстями, всем, что характеризует индиви­дуально человеческое. ,

Кто, например, действует в «Истории» Геродота или «Деяниях франков» Григория Тур­ского? В первом случае это почти исключительно монархи, правители и полководцы. Во втором к ним добавляются епископы и святые. История к VI веку получила два измерения: светское и церковное. Отсюда различие между Геродотом и Григорием Турским. Но оно ниче­го не меняет в интересующем нас аспекте исторического знания. Как и прежде в мифе, оно у обоих авторов отражает экстраординарные события и поступки тех, кто в силу своего положения стоит над обычными людьми. ^[11]

Разрушение или оттеснение на периферию исторического знания истории в ее традици­онном, тысячелетия существовавшем понимании связано с переориентацией историков по двум важнейшим позициям. Во-первых, теряется нерефлективиая избирательность в отно­шении к историческим деятелям и деяниям, все большее их многообразие попадает в сферу внимания исторической науки. И, во-вторых, история основное внимание сосредоточивает не на контакте и общении с прошлым, а на его объяснении. Оба неразрывно связанных обстоятельства выражают собой процесс поворота истории к науке, для нее становится акту­альным существующий идеал научного знания. История пытается стать наукой в ряду дру­гих наук, а следовательно, размываются ее общие с мифом основания.

В контексте проблематики настоящей работы для нас важно отметить только один мо­мент. Поворот исторического знания к науке с неизбежным для нее стремлением к макси­мально возможному охвату фактического материала и его объяснению привел к тому, что в исторической науке было утеряно ощущение контакта с людьми прошлых лет. Теперь факты и события. концентрировались не в деятельности и судьбе немногих исторических персонажей, а в стоящих за фактами и событиями исторических тенденциях и закономерно­стях. Так или иначе историческая наука избежала растворения в необозримом многообра­зии своего предмета, обосновав свое право на новый тип избирательности в отражении пред­стоящего ей материала. Но избежала таким образом, что внимание исторической науки сосредоточилось преимущественно на принципах упорядочивания изучаемых явлений, а не

на них самих. Объяснение стало господствовать в истории до такой степени, что оно почти целиком вытеснило объясняемое. С некоторых пор объяснение в своей роли исторической концепции стало заранее определять круг изучаемых явлений исторической жизни, прини­мая во внимание те на них, которые выражают собой причины и движущие силы историче­ского процесса.

Совершившийся поворот исторического знания от контакта с прошлым к его объясне­нию, от описания деятельности исторических персонажей к выявлению закономерностей н тенденций исторического процесса хорошо виден на примере работ видного отечественно­го историка II. П. Павлова-Сильваиского. Его наиболее значимые исследования «Феодализм в Древней Руси» и «Феодализм в Удельной Руси», созданные в самом начале XX века, уже самими заглавиями отчетливо выражают перемену ориентации в историческом знании. Очень характерно: обе работы Павлова-Сильванского преследуют своей целью показать, что в XIV- XVI веках в России господствовал такой же общественный строй, как и на Западе. Автор действительно приводит факты и аргументы, убеждающие в том, что так же, как и в Запад­ной Европе, в России существовало раздробление верховной власти, вассальная иерархия, служба с земли, сословная монархия и т.д. Необходимо ему это ввиду того, что в конце XIX века в русской исторической науке «глубокое различие между историческим развитием России и Запада для большинства русских историков — положение, не требующее доказа­тельств[12].*

Вообще говоря, наличие или отсутствие коренного отличия между русской и западной историей можно выяснить, проследив и сравнив множество перипетий исторического про­цесса в России и на Западе, мировоззрение и национальный характер народов и т.п. Но для автора силу имеют не сходства и различия сами по себе. Они должны носить коренной, сущностный характер. Сущность же истории России и Запада заключена в их общественном строе, он стоит за наличным многообразием общественной и частной жизни, придает им единство, а следовательно, и может ее объяснить. Работы Павлова-Сильванского основаны на само собой подразумеваемой предпосылке — стоит доказать принципиальное сходство общественного строя в России и на Западе (в данном случае господство у них феодализма на определенном этапе общественного развития) и доказанным будет принципиальное сходство русской и западной истории в целом.

«Феодализм в Древней Руси» и «Феодализм в Удельной Руси» потому и признаны выдающимися историческими исследованиями, что их автору удалось последовательно и скрупулезно проследить одни и те же черты, присущие феодализму в России и в Западной Европе. Однако при этом остается открытым вопрос о том, является ли общественный строй, и в частности феодализм, тем объясняющим началом, из которого можно вывести все примечательное в русской и западноевропейской истории определенного этапа ее разви­тия. Своими исследованиями Павлов-Сильванский решает только один аспект проблемы — обнаруживает феодализм западноевропейского типа в русской истории XIV-XVI веков. Другой же аспект, заключающийся в том, в какой мере феодализм, взятый как общественный строй, способен объяснить русскую историю, он даже не затрагивает. Иными словами, объяснительный принцип истории и сама история Павловым-Сильванским не сопоставля­ются. В рамках его работ объяснительный принцип носит самодовлеющий характер. На это автор имел право как историк, профессионально занимающийся определенными аспектами русской истории. Дело однако еще и в том, что самоограничение автора в «Феодолизме в Удельной Руси» так и осталось ограниченностью того направления исторической науки, к которому он принадлежал. Исследуя в историческом развитии тот или иной обществен­ный строй, это направление так и не сделало его конструктивным принципом объяснения какого-либо этапа истории, взятого во всей своей целостности. Исторические исследования

пошли в другом направлении, в сторону детальной проработки того материала, который может характеризовать общественный строй. В частности, после выхода работ Павлова- Сильванского наша историческая наука выработала более глубокое и конкретное представ­ление о феодализме в России. И все же изучение феодального строя так и остается одним из вполне самостоятельных, хотя и господствующих направлений истории средневековья, которое мало сказывается на целостном воспроизведении всей русской истории этой эпохи. Ситуация господства объяснения над объясняемым сохраняется. Но оно во все большей степени носит иллюзорный характер. То новое, что становится достоянием исторической науки, во все большей степени оказывается не соотнесенным с феодализмом, сосуществую­щим как параллельная ему реальность. Бели же связи и устанавливаются, то это именно связи и отношения равноправных реальностей, свидетельства их внутреннего единства, а вовсе не отношения причины и следствия.

Переворот в историческом знании, о котором идет речь, имел под собой глубокое основа­ние. Дело далеко не сводится к тому, что разрушив или в корне подорвав тысячелетиями существовавшую историю, он не решил поставленных перед собой задач. На момент своего крушения традиционная история с ее историзмом успела заслужить свою погибель. Контакт с прошлым, который лежал в ее основе, обнаружил свои мнимые и иллюзорные стороны. Оказалось, что в нем менее всего учитывалась жизнь прошлого, ее подменяли взгляды и ин­тересы настоящего. Они определяли и принципы отбора материала, и его интерпретацию. Понимание достигалось через однонаправленное узнавание современностью себя в прошлом. Сам контакт хотя и имел место, не был контактом равных сторон. Поэтому, сменив пози­цию, отказавшись от установки на общение с прошлым, историческое сознание одновременно отказалось и от многовековой мифологизации, успешно существовавшей внутри исторического познания. Но то, что выработала историческая наука взамен, не сделало установку традици­онной истории на контакт и общение чем-то ненужным.

С тех пор как история стала восприниматься в качестве естественноисторического про­цесса и соответственно изучаться научными методами, неизмеримо расширились и углуби­лись представления о надчеловеческих силах, определяющих ее развитие. Надчеловеческие силы перестали быть только надысторическими, возможной оказалась их трактовка как отчужденных порождений человека и истории. В отличие от судьбы или провидения, над­человеческие силы, порождаемые самим человеком, не остались чем-то лишь называемым, они предстали в своей расчлененности и со своими ритмами действия. Но в результате вольно или невольно человеческие силы, собственно человеческий момент в историческом познании был потеснен. Против происшедшего изменения можно было бы и не возражать, если при­знать, что история как жизнь человека в прошлом представляет интерес лишь в качестве развития общественного производства, экономических и правовых отношений, словом, как обезличенный социальный механизм жизнедеятельности общества. Встав на такую точку зрения, нужно отдавать себе отчет в том, что контакт, общение, понимание человека челове­ком имеют смысл только | настоящем. Этого как раз и не признавала традиционная история с ее хотя и выдуманными, но живыми людьми. В сущности в ней, несмотря ни на какие иллюзии и подстановки, было больше открытости к человеку как таковому вне отчужденных и овнешненных его порождений. Традиционная история признавала не только за совре­менным историку человеком право на самоощущение и внутренний мир, таким она видела людей и в прошлом. То, что с нашей точки зрения она безудержно привносила в прошлое современность, еще не доказывает ложности ее пути. Когда историческая наука с него свер­нула, достаточно быстро для нее стал проблематичным смысл своего существования.

Как бы сегодня не казалась наивной традиционная ориентация истории на «великие и удивления достойные дела», в ней сохранялось главное, недостаток чего ощущается совре­менной исторической наукой: сохранялось отношение к прошлому как такому же живому миру людей, как и современность. Конечно, традиционная история не столько воспроизводила мир жниых людой, сколько ого измышляли. По своим причинам не пробилась к атому и ис­торичен к нн наука. Но снмп задпчл сегодня приобретает некогда утраченную привлекатель­ность. Мы начпнпом мао более отчетлипо сознавать, что восприятие себя людьми (не функциями общественной системы, но именно людьми со своим внутренним миром и выражающим его мироотиошеннем) возможно только тогда, когда и в прошлом для нас существуют люди, а не закономерности и тенденции. Здесь налицо прямая зависимость: постольку поскольку человек относится к себе и другим, как к суверенным личностям, видит в личности некоторое само- столние, сущностную носводимость к вне и надличностному, он не может за существенное в прошедшем принимать только то, что господствует над личностью в качестве внешней силы, закономерности, тенденции.

На другом уровне историческое знание возвращается к непреодоленной дихотомии меж­ду пониманием истории через нее саму, то есть через самих людей и через надчеловеческие силы. Важно при этом сделать акцент не на наличии самой дихотомии, а на неизбежности соприсутствия в историческом знании двух точек зрения на исторический процесс. Одна из них — человеческая — длительное время устранялась или сводилась к другой — надчелове­ческой. Сегодня такое устранение перестает удовлетворять историческую науку, ощущается как ее кризис. Впрочем, этому совсем не противоречит, что современная историческая нау­ка в целом пока не готова реализовать в исследованиях свое меняющееся отношение к прош­лому, но тенденции в этом направлении существуют. Их выражает культуроведческая ориентация в исторических исследованиях. Как раз ее характеризует направленность на воспроизведение прошлого как результата и процесса деятельности самоопределяющихся субъектов исторического процесса.

Тот факт, что культуроведческая ориентация в историческом знании все-таки возник­ла, ставит его перед, казалось бы, давно решенной проблемой: что же должна изучать исто­рическая наука, в чем ее смысл? В общем виде варианты решения этой проблемы предложе­ны очень давно. Каким бы разнообразным не было словесное оформление, их по сути дела только два. Первый вариант представлен позициями Геродота, Григория Турского и множе­ства других историков, для которых неизменным оставалась самодовлеющая значимость прошлого, потребность и обязанность в сохранении исторической памяти. Совсем другой подход к истории стоит за словами английского мыслителя XVIII века Болингброка: «Она [история — П. С.] показывает нам и причины явлений, и их прямые последствия, она же помогает нам предугадывать будущие события. Большего она не в состоянии сделать по самой природе вещей[13].⁶ Здесь очень легко усматривается «объясняющая*, в отличие от предшествующей «понимающей», функция исторического знания. Подход к нему насквозь утилитарен. И совсем не случайно прагматическое отношение к истории совпадает с тенден­цией рассматривать ее как закономерности причинно-следственных связей. Как раз утили­тарный подход к истории, хотя, конечно же, еще не под пером Болингброка, имел тенденцию к превращению истории в науку с ее закономерностями. Обратим внимание, Болиигброк как

о естественном и само собой разумеющемся говорит о том, что история может дать современ- | ности. Другой точки зрения на историю для него не существует. Но она существовала для Геродота и Григория Турского. Для них важно не только и не столько «изучение и польза истории», сколько «забота, чтобы память о прошлом достигла разума потомков». Но там, я где история или польза, или обязанность, там под историей понимаются очень разные вещи. Понимание Болингброка имело за собой более, чем двухвековую историческую перспективу безраздельного господства. То, что несло в себе отношение к истории у Геродота и Григория Турского, не имеет прямого продолжения в современности. Но в чем-то существенном оно близко становящейся культурологической ориентации.

Глава 2

КУЛЬТУРОЛОГИЯ И ПРОТИВОРЕЧИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

Симптомом поворота исторического знания к человеку как субъекту исторического процесса служит обнаружившееся противоречие устоявшейся к началу XX века схемы исто­рического исследования. Эта схема строится на том, что любое историческое явление суще­ствует в качестве звена цепи других явлений. Оно порождено предшествующими состояния­ми и в свою очередь порождает последующие. Поэтому историческое исследование начинается с анализа исторических предпосылок данного явления, затем переходит к самому явлению и завершается рассмотрением его воздействия на последующие явления. В центре внимания исследований, придерживающихся приведенной схемы, как будто находится центральное звено цепи — изучаемое явление. Ему непосредственно уделяется основная часть текста, его предпосылки и последствия опять-таки рассматриваются как «еще не» или «уже не* данное явление. Однако подобное впечатление поверхностно и обманчиво. Во-первых, где гарантия, что при обращении к изучаемому явлению историк заранее не отбирает в нем то, что оказа­лось значимым впоследствии, от чего ведет прямая дорога к современности. Во-вторых, предпосылки явления также могут навязываться в конечном счете из будущего, то есть из современной историку эпохи. Предпосылками тогда будет то, что представляет собой проек­цию уже спроецированного из современности прошлого далее в прошлое. Но хотя в лице изучаемого явления и его предпосылок перед нами могут оказаться не более, чем две града­ции настоящего, ка поверхности само изучаемое явление выступает и как объясняемое (его объясняют предпосылки) и как объясняющее (оно объясняет будущую по отношению к нему современность). Налицо три этапа по своей сути одного и того же действия. Современность проецируется в прошлое, формируя из него предмет исследования, ибо она определяет, исхо­дя из сегодняшнего интереса, что изучать в прошлом, что в нем актуально для современно­сти (1); далее прошлое объясняется обнаружением себя в предшествующих ему обстоятель­ствах (2) и, наконец, объясняет собой ту же современность (3). Так или иначе все вертится вокруг современности, «вечного теперь*, которое формирует взгляд на прошлое с тем, что­бы из этого прошлого увидеть себя как его дальнейшее развитие. Но неожиданный результат описанной операции состоит в том, что под угрозу ставится и само «вечное теперь» как таковое, оно ведь не более, чем переход из прошлого в будущее, в нем нет ничего самосущего и самоценного. Все, что в нем есть существенного, обнаружимо в прошедшем как его дей­ствующая причина и в свою очередь существует для будущего, определяя его перспективы. Прошедшее и будущее не оставляют места настоящему. Оно — исчезающая грань перехода прошедшего к будущему.

Современность как будто навязывает себя и прошлому (превращая последнее в свою предпосылку), и будущему (рассматривая себя в качестве его предпосылки) и вместе с тем она не способна ощутить собственную абсолютность. Победа над прошлым и будущим ока­зывается пирровой победой. Точнее, перед нами победа самозванца, когда настоящее черпа­ет свое достоинство у прошлого и будущего, в них находит обоснование своего тотального господства. Но тем самым оно превращается в нечто само по себе не существующее. На современность можно, конечно, смотреть как на результат прошедшего и источник будуще­го, но в этом случае становится невозможно в настоящем увидеть настоящее. Непомерные претензии оборачиваются ничтожеством и несуществованием. Такой итог становится неиз­бежным ввиду отношения к прошлому и будущему как прошлому и будущему настоящего, к истории же в целом как истории современности, когда на ее наличной действительности замыкается вольно или невольно весь исторический процесс.

Есть ли, однако, история но более, чем история современности? На уровне межлично­стных контактов подобная предпосылка перестает быть самоочевидной. Сын, рассматриваю­щий отца как свою историю, его биографию как предпосылку своей биографии, соответ­ственно интересующийся в отце тем, что непосредственно ведет к нему самому, рискует не вызвать у нас одобрения своей человеческой позиции. Его «историзм» кажется нам неумест­ным к бесчеловечным. Другое дело история как наука. Здесь самозамкнутость современно­сти не только считается чем-то само собой разумеющимся, но и длительное время выступала необходимой предпосылкой научности исторического знания. Но то, что абоолютизация со­временности предстает перед нами как резко выраженное противоречие, как некоторое само­отрицание коренных предпосылок исторического знания, само по себе — симптоматично. Несомненно, перед нами симптом необходимости перехода к новым основаниям историче­ского знания. Во всемирно-историческом масштабе такой переход начался достаточно давно, вместе с кризисом первого варианта позитивизма, с коренными изменениями мировоззрен­ческой ориентации европейской культуры на переходе от XIX к XX веку.