КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 4 страница

Каким образом человек трансформирует природу в культуру? Здесь необходимо иметь в виду следующий момент. Природа не есть реальность, отменяемая фактом трансформации ее в культуру, она сохраняет свое существование и после своего оформления как культуры.

В данном случае вполне уместна аналогия соотношения живой и неживой природы. Какое- либо растение как биологический организм обладает вместе с тем физической природой. Его биология не отменяет растение как физическое тело. Правда, взятое как растение в своей растительной природе, оно именно биологическая реальность. Как физическое тело, растение никакой своей собственной спецификой не обладает. Точно так же феномену культуры прису­ще физическое бытие. Но что нам даст при анализе статуи выяснение химического состава материала, из которого она изготовлена или его удельного веса, упругости и тому подобное? Ровным счетом ничего, что нас может интересовать в статуе именно как в статуе, а не куске вещества.

Но если верно, что принадлежность явления к культуре не отменяет его природности, то необходимо точно так же говорить о природе, природности как вычленяемых аналитиче­ски из данной человеку реальности. Самим фактом деятельностного, активного, производя­щего отношения к действительности человек пересоздает все, с чем имеет дело (не исключая самого себя) и предстоит ему по существу не природа в чистом виде, природа как таковая,

а природа, трансформированная человеком, несущая на себе его отпечаток. Я имею в виду не только мир предметов, созданных человеком, и не только обжитое пространство. Не природны в чистом виде и места, куда не ступала нога человека. Уже их первое восприятие накладывает на них отпечаток смыслов и значений человеческого мира, его целеполагание. Вновь откры­тые объекты втягиваются первоначально только на уровне сознания в человеческую дея­тельность. Тем самым сам факт «прикосновения», соотнесенности человека с природой име­ет тенденцию к превращению ее в человеческий мир, в культуру. Но весь парадокс заключен в том, что в орбиту культуры природа может быть втянута тогда, когда человек сознает ее природные свойства. Лес становится жильем, топливом или транспортом лишь с учетом его природных свойств. Но эти природные свойства начинают служить неприродным законо­мерностям. Природная закономерность дерева — зарождение, рост, расцвет, упадок и тому подобное. Человек вырывает дерево из этой закономерности и использует свойства дерева, необходимые для прохождения им своих собственных ритмов, для включения дерева в другие закономерности и ритмы. В этом состоит переход природы в культуру. В сказках Э. Т. А. Гоф­мана есть прекрасный образ «развеществления» природы. Скамейки у него вдруг начинают цвести, дверная ручка в виде змеи шипит на героя и прочее. Здесь выражена образно мысль о том, что природа вне рамок культуры обладает собственной таинственной жизнью. Этой жизни навязано новое бытие в формах, нужных и удобных человеку. И природа готова воспользоваться оплошностью человека, отсутствием его присмотра, чтобы перестать быть культурою, выйти из повиновения человеку или сбежать из-под его присмотра. Но это про­исходит тогда, когда природа заключена в узкие, тесные для нее границы. Человек все-таки должен уважать в природе ее собственную жизнь, тогда ее служба, служение будут преданно­стью, благодарностью, внутренней свободой природы.

Несмотря на то, что культура по своей глубинной сути не противостоит природе, не возвышается над ней как враждебная и отрицательная сила, а наоборот, представляет собой специфически человеческий способ освоения природы, в рамках самой культуры природа осваивается по-разному, с ней устанавливаются различные связи. Кратко рассмотрим, о ка­ких связях идет речь.

На самом примитивном уровне развития человека и общества, когда он всецело подчи­нен природе, ни о каких поползновениях человека на господство над ближайшим своим окружением, конечно, не может быть и речи. В первобытных племенах охотников и собирате­лей культура заключается в том, чтобы вырвать (выпросить) у нее средства к существованию. И вырвать таким образом, чтобы поступления от природы носили периодический, сколько- нибудь постоянный характер. Для этого необходимо было знать повадки животных, места произрастания съедобных растений и тому подобное. Природе в дочеловеческой форме человек еще не угрожал. Но природа угрожала человеку в полной мере. Если не считаться с ней, не вглядываться, не вслушиваться в нее, не подкарауливать ее, природа могла раздавить челове­ка. Поэтому культура здесь состояла в следовании тем ритмам природы, которые позволяли человеку проявить свою активность. Активность эта первоначально ничего в природе не ме­няла. Человек старался вести себя незаметно. Собрать плоды, которые и так бы по большей части высохли и сгнили. Убить животное, которое и так, скорее всего, вскорости не выдержало бы борьбы за существование. Короче говоря, активность человека, его производящая дея­тельность как бы растворялись в стихийной жизни природы, поглощались ею. Культура оставалась почти целиком включенной в ритмы растительной и животной жизни.

На следующем этапе человек заявляет себя уже как более активная сила. Он вполне определенно накладывает свой отпечаток на природу. Теперь уже можно говорить о географии природы и культуры. О том, что на земле есть освоенные, обитаемые и дикие, неосвоенные пространства. Освоенные территории преобразуются человеком, на них не просто едва за­метные следы пребывания человека — они свой особой мир человека. Конечно, зависимость от природы по-прежнему огромна. Но происходит принципиально важное изменение. Теперь

близкий человеку мир. Но о целом дело обстоит совсем не так. Человек не властен над огнедышащим вулканом, которому он в лучшем случае способен уступить дорогу. Метеориты и космические силы вообще могут быть непредсказуемыми и сокрушающими в своих дей­ствиях. Ничего с ними поделать человек не в состоянии. Все, что он может — это власт­вовать над своим ближайшим природным окружением. Поэтому его задача состоит еще и в том, чтобы избежать столкновения с несоизмеримыми с ним силами. Какие-то из этих сил со временем подчиняются. Но подавляющее по отношению к человеку могущество природы как целого остается всегда. У человека нет надежды стать повелителем мира. Но у него есть надежда стать выразителем природных сил. Своим разумом и волею он может пробуждать их активность, делать активность природы своей собственной активностью. В этом состоит одна из функций культуры. Можно даже выразиться так: культура — это природа, становящаяся целостностью, организованным гармоническим единством. Ведь это большая иллюзия, что природа до и вне человека гармонически упорядочена и целостна. В ней сохраняется проти­воречивость и взаимоотрицание различных природных уровней и сил. Речь идет не только о борьбе за существование с его взанмопожиранием живых существ. Мы хорошо знаем, что экологический кризис способны устроить и животные, которые сначала губят среду своего обитания, а впоследствии, оставшись без необходимых условий своего существования, гиб­нут сами. Вполне безразличны друг к другу природа на уровне геологическом и биологиче­ском. Процессы, происходящие в земной коре, вполне безразличны к жизни на планете. Они ее знать не хотят, у них свои закономерности. Природа космического уровня также безраз­лична к геологическим процессам. Какая разница на галактическом уровне в том, столкнет­ся ли Земля с другим космическим телом или нет? Для Земли же это может стать концом ее как планеты, а значит и концом жизни на ней. Так что не будем забывать: природа не лелеет своих созданий, не подчиняет высшим своим творениям низшие. По поводу природы великий наш поэт Ф.И. Тютчев говорит: «...поочередно всех своих детей, свершающих подвиг бесполез­ный, она равно приветствует своей всепожирающей и миротворной бездной». У Ф. И. Тютче­ва дети — это люди. Его стихотворение — об отношении природы как целого к человеку, его деяниям. Но его мысль шире, природа как целое — пожирающая бездна и для жизни вооб­ще, и для планеты Земля, и для Солнечной системы, и так далее. Она, природа, только допускает их существование. И только в лице человека совершается попытка остановить безразличный бег времени, вернее сделать этот бег небезразличным. В человеке, его культуре происходит оправдание, утверждается непременная необходимость всего существующего. Это и есть процесс трансформации природы в культуру.

Каким образом человек трансформирует природу в культуру? Здесь необходимо иметь в виду следующий момент. Природа не есть реальность, отменяемая фактом трансформации ее в культуру, она сохраняет свое существование и после своего оформления как культуры.

В данном случае вполне уместна аналогия соотношения живой и неживой природы. Какое- либо растение как биологический организм обладает вместе с тем физической природой. Его биология не отменяет растение как физическое тело. Правда, взятое как растение в своей растительной природе, оно именно биологическая реальность. Как физическое тело, растение никакой своей собственной спецификой не обладает. Точно так же феномену культуры прису­ще физическое бытие. Но что нам даст при анализе статуи выяснение химического состава материала, из которого она изготовлена или его удельного веса, упругости и тому подобное? Ровным счетом ничего, что нас может интересовать в статуе именно как в статуе, а не куске вещества.

Но если верно, что принадлежность явления к культуре не отменяет его природности, то необходимо точно так же говорить о природе, природности как вычленяемых аналитиче­ски из данной человеку реальности. Самим фактом деятельностного, активного, производя­щего отношения к действительности человек пересоздает все, с чем имеет дело (не исключая самого себя) и предстоит ему по существу не природа в чистом виде, природа как таковая,

а природа, трансформированная человеком, несущая на себе его отпечаток. Я имею в виду не только мир предметов, созданных человеком, и не только обжитое пространство. Не природны в чистом виде и места, куда не ступала нога человека. Уже их первое восприятие накладывает на них отпечаток смыслов и значений человеческого мира, его делеполагание. Вновь откры­тые объекты втягиваются первоначально только на уровне сознания в человеческую дея­тельность. Тем самым сам факт «прикосновения», соотнесенности человека с природой име­ет тенденцию к превращению ее в человеческий мир, в культуру. Но весь парадокс заключен в том, что в орбиту культуры природа может быть втянута тогда, когда человек сознает ее природные свойства. Лес становится жильем, топливом или транспортом лишь с учетом его природных свойств. Но эти природные свойства начинают служить неприродным законо­мерностям. Природная закономерность дерева — зарождение, рост, расцвет, упадок и тому подобное. Человек вырывает дерево из этой закономерности и использует свойства дерева, необходимые для прохождения им своих собственных ритмов, для включения дерева в другие закономерности и ритмы. В этом состоит переход природы в культуру. В сказках Э. Т. А. Гоф­мана есть прекрасный образ «развещесталения» природы. Скамейки у него вдруг начинают цвести, дверная ручка в виде змеи шипит на героя и прочее. Здесь выражена образно мысль

о том, что природа вне рамок культуры обладает собственной таинственной жизнью. Этой жизни навязано новое бытие в формах, нужных и удобных человеку. И природа готова воспользоваться оплошностью человека, отсутствием его присмотра, чтобы перестать быть культурою, выйти из повиновения человеку или сбежать из-под его присмотра. Но это про­исходит тогда, когда природа заключена в узкие, тесные для нее границы. Человек все-таки должен уважать в природе ее собственную жизнь, тогда ее служба, служение будут преданно­стью, благодарностью, внутренней свободой природы.

Несмотря на то, что культура по своей глубинной сути не противостоит природе, не возвышается над ней как враждебная и отрицательная сила, а наоборот, представляет собой специфически человеческий способ освоения природы, в рамках самой культуры природа осваивается по-разному, с ней устанавливаются различные связи. Кратко рассмотрим, о ка­ких связях идет речь.

На самом примитивном уровне развития человека и общества, когда он всецело подчи­нен природе, ни о каких поползновениях человека на господство над ближайшим своим окружением, конечно, не может быть и речи. В первобытных племенах охотников и собирате­лей культура заключается в том, чтобы вырвать (выпросить) у нее средства к существованию. И вырвать таким образом, чтобы поступления от природы носили периодический, сколько- нибудь постоянный характер. Для этого необходимо было знать повадки животных, места произрастания съедобных растений и тому подобное. Природе в дочеловеческой форме человек еще не угрожал. Но природа угрожала человеку в полной мере. Если не считаться с ней, не вглядываться, не вслушиваться в нее, не подкарауливать ее, природа могла раздавить челове­ка. Поэтому культура здесь состояла в следовании тем ритмам природы, которые позволяли человеку проявить свою активность. Активность эта первоначально ничего в природе не ме­няла. Человек старался вести себя незаметно. Собрать плоды, которые и так бы по большей части высохли и сгнили. Убить животное, которое и так, скорее всего, вскорости не выдержало бы борьбы за существование. Короче говоря, активность человека, его производящая дея­тельность как бы растворялись в стихийной жизни природы, поглощались ею. Культура оставалась почти целиком включенной в ритмы растительной и животной жизни.

На следующем этапе человек заявляет себя уже как более активная сила. Он вполне определенно накладывает свой отпечаток на природу. Теперь уже можно говорить о географии природы и культуры. О том, что на земле есть освоенные, обитаемые и дикие, неосвоенные пространства. Освоенные территории преобразуются человеком, на них не просто едва за­метные следы пребывания человека — они свой особой мир человека. Конечно, зависимость от природы по-прежнему огромна. Но происходит принципиально важное изменение. Теперь

человек зависит ужо не только и не столько от того, в какой мере ему удается потребить то, что порождает природа, сколько от того, в какой мере ему удается произвести средства для жиэии из природного материала. Культура на этом этапе выражается опять-таки в том, чтобы не вызвать воздействие на человека разрушительных природных сил. Но если ранее разрушительные силы действовали тогда, когда человек не так брал у природы, то теперь природа мстит человеку уже за то, что он не так на нее воздействует, преобразует ее без учета пагубных последствий недальновидного преобразования. Культура, таким образом, и на первом и на втором этапе развития человека и общества состоит в том, чтобы быть спо­собной взять у природы и не вызвать страшных для человека последствий. Но берет человек у природы в каждом случае очень по-разному. Хотя последствия могут быть сходными уничтожение источников своего существования.

Очевидно, что первый тип соотношения природы и культуры был присущ первобытно­сти. Второй — всем последующим этапам развития культуры.

Третий этап взаимодействия человека и природы в рамках культуры — наша современ­ность. Она характеризуется тем, что вся живая природа становится культурой, она преоб­разована или находится в сфере преобразования. Человек современного развитого общества практически не сталкивается с природой в ее первозданном виде. Он живет в искусственной среде, которая очень часто до неузнаваемости изменяет природу. Привычные природные ритмы исчезают: дорога не считается с местностью, транспорт — с расстояниями, жилье — с плодородием окружающих мест, рождение детей — со способностью матери рожать, про­должительность жизни — с изношенностью организма и так далее. Производящая деятель­ность все меньше соответствует естественным природным силам и ритмам. Вплоть до пре­образования географического ландшафта — реки поворачиваются вспять, возникают искусственные моря. По существу современная эпоха является естественным продолжением предыдущей. Ее замыслы осуществляются сполна. Но культура в отношении природы на­чинает резко сдавать позиции. Обе ее грани — как можно больше «взять» и «как можно меньше изменить и нарушить» — перестают быть гранями одного целого. Культура все меньше встраивается в природу, а значит в данном аспекте все меньше становится культу­рой. Когда дело дошло до того, что, воздействуя на природу, не один человек, а все челове­чество как раз может совершить самоубийство, уничтожить жизнь — достигнуто такое господство над живой природой, которое явно превышает задачи этого господства. Чело­век, властвующий над природой в качестве властелина, выступает уже не столько как царь, сколько как тиран. Тирания же от царственности отличается безграничным, внут­ренне никак не сдерживаемым насилием. Ничего мироустроительного и мирозиждительного в ней нет. Так или иначе она тяготеет к устранению объекта своей власти. Между тем другого, помимо природы, носителя у культуры нет. Она возможна только там, где актив­ность человека направлена на црироду. Вне природы культура невоплотима. Она остается чистой, нефиксированной и неуловимой энергией (деятельностью). Деятельность, как не­что застывшее и определившееся в продукте, обязательно «нагружена» природностью. Это . очевидно в случае скульптора-строителя, литератора. Но и певец или музыкант, извлекаю­щие из себя или из инструмента звуки, тоже не минуют природности. Вне колебания звуковых волн невозможно ни пение, ни игра на музыкальном инструменте. Сама по себе музыка остается движением смысла, никак не воплощенного и не выраженного. Так что природности культуре не только не миновать, тем более не подавить или уничтожить, ей этого не нужно. Конфликт между человеком и природой — это самоотрицание человека в варварстве, а вовсе не культура. Последнюю в отношении природы можно определить как принцип гармонии между человеком и природой. Культура — это такого рода гармония, которая допускает и даже предполагает преодоление чистой природности самого себя и окружающего мира. До известного предела гармония человека и природы в качестве куль­туры осуществляется в соответствие с определяющей ролью человека. Но эта роль менее
всего является человеческим произволом. Человек как бы вслушивается в природу, угады­вает ее смутные стремления и в результате обнаруживается, что это и есть то, к чему он сам стремится.

Глава 5 КУЛЬТУРА И ИДЕОЛОГИЯ

Анализ понятия идеологии, сопоставление идеологии и культуры по-своему не менее важны, чем разговор о творчестве и религии в контексте культуры. Однако смысл обращения к идеологии состоит на этот раз вовсе не в том, что идеология имеет решающее влияние на культуру или сущностную связь с ней. Феномен идеологии в корне отличен от культуры. Более того, от идеологии всегда исходила, исходит и будет исходить опасность для того, что несет в себе культура. Но именно поэтому культуру и идеологию необходимо размежевать. Их сближение и отождествление, неспособность противостоять идеологии дорого обходились культуре, особенно в нашей стране. Иначе говоря, проблема идеологии в высшей степени актуальна для понимания не столько того, что есть культура, сколько того, чем она не является и не должна быть.

Понятию идеологии в России повезло не больше, чем религии. Еще несколько лет назад разговор об идеологии, и на научной почве был совершенно невозможен. О ней рассуждали идеологи и рассуждали идеологически, то есть с искажением фактов, с подгонкой концепций под интересы злобы дня. Из того существенного, что принципиально оставалось не прояс­ненным в феномене идеологии, можно указать на неразличение собственно идеологии от идеи, идейности, идейной борьбы. Но как раз такого рода различением совершенно необходи­мо предварять всякий анализ того, что из себя представляет идеология. Конечно же, она может включать в себя идейность и борьбу идей, как, скажем, возможны они в рамках науки и философии. В них идейная борьба может достигать мощного накала, вполне реальна резкость и непримиримость позиций. Но борьба идей лишь тогда остается в пределах фило­софии или науки (и, шире — культуры), когда это будет борьба за истину. Вот к этой борьбе за истину идеология вполне равнодушна. Не то, чтобы она стремится всегда и во что бы то ни стало преследовать истину. Истина как таковая идеологию не вдохновляет, она вращает­ся вокруг совсем другого центра. И центр этот совсем чужд культуре.

Если культура ориентирована на достижение истины, добра и красоты, если они регу­лируют ее развитие, служат мерилом при ее оценке, то идеологией движет воля к власти. Истина, добро и красота идеологией безоговорочно не отвергаются, но она готова принять их только на служебных ролях, как подспорье для достижения своих целей. Предполо­жим, феномен эксплуатации и классовой борьбы — несомненная истина общественного развития XIX века. Ее охотно взяла на вооружение марксистская идеология. Но когда в XX веке классовая борьба стала затихать ввиду того, что интенсивно размывалась клас­совая однородность пролетариата, теряла свои родовые черты и эксплуатация буржуазией других слоев общества, тогда марксистская идеология потеряла всякий интерес к истине, то есть настоящему положению вещей. Она с необыкновенной легкостью пошла бы на обман и подтасовки.

Идеология, как было сказаио, — это всегда и во всем воля к власти. Но осуществляет она себя не прямым насилием, а через убеждение, аргументацию, наглядными средствами. В своем наиболее чистом и простом виде идеология выступает как агитация и пропаганда. Но она может принимать внешние формы внутренне глубоко чуждых ей феноменов культуры:

науки, философии, искусства. Идеологию не всегда просто отличить от религии. Но и наука, и философил, и искусство, и религия для идеологии — это всегда средство, реквизит, ис- польауемыо для чуждых им целей. Поэтому идеология, привлекая те же науку и искусство, может решить свои цели, достигать своего идеологического успеха, но для науки и искусст­ва она всегда пагубна и разрушительна.

Трактовка идеологии как воли к власти предполагает, что ее носителями (субъектами) могут быть различные социальные общности (группы, слои, классы). Поэтому конкретйая идеология всегда осуществляет волю к власти вполне определенной общности людей. Эта общность может господствовать безраздельно, может бороться за расширение своего господ­ства, но может, будучи угнетенной, стремиться к господству. В нашей национальной тради­ции широко распространено убеждение в том, что угнетенный всегда прав. Отсюда склон­ность рассматривать идеологию социальной общности, стремящейся из угнетенного состояния к власти, как идеологию верную, противостоящую идеологии неистинной и лживой. Здесь не должно быть никаких двусмысленностей. В целом любая идеология всегда ложна. Она может содержать какой-то момент истины, иногда достаточно существенный. Но истина в идеологии играет подчиненную роль. Идеология выражает собой интересы определенного слоя, не общества, а его более или менее крупной части. Вольно или невольно она стремится подчинить целое — части, общее — частному.

Идеология дает смыслы и ставит цели широким общественным движениям, формирует убежденность в необходимости тяжелой борьбы. В конечном счете она требует индивидуаль­ного бескорыстия и жертвенности, всего того, для чего необходим энтузиазм. Но если идео­логия одновременно является формой ложного сознания, то с железной необходимостью она ведет не только к обману и манипулированию избранным меньшинством широкими масса­ми приверженцев идеологии, но и требует известной доли самообмана и самоослепления. Его целиком не смогли избегнуть даже самые расчетливые и циничные идеологи.

Несмотря на всю чуждость и враждебность культуре, возникновение и существование идеологии опирается на культуру. Идеология не способна к саморазвитию, она обязательно питается ресурсами культуры. По отношению к культуре идеология всегда вторична. Как и в чем проявляется эта вторичность?

Весь парадокс состоит в том, что культура и идеология глубоко чужды друг другу, они проистекают из совсем разных источников. Источник культуры — творчество. Строго говоря, творить в чьих-то интересах нельзя. Постольку, поскольку акт творчества состоит в вопло­щении человеком своего внутреннего мира, своей души, ему первоначально предстоят некие смутные образы, которые становятся произведением искусства, превращаются в научный или философский текст, душевные движения, реализующиеся в нравственном поступке, и т. д. J При этом творить нечто изначально ясное, обдуманное, заранее сконструированное нельзя. 1 В процессе творчества в человеке нечто впервые оформляется и высветляется, выходя из душевных глубин. В том, что творец создает, он до конца не волен. В известном смысле , создаваемое такая же неожиданность для творца, как и для тех, кто является его читателя­ми, слушателями, зрителями. Известно, например, что А. С. Пушкин был очень поражен тем, как Татьяна повела себя с Онегиным. Об этом он говорит в своем письме в шуточном ! тоне. Однако речь идет об очень серьезных вещах. В частности, о том, что автор не властен I по своему произволу создавать произведение. Творя, он подчиняется чему-то более значимо­му, чем его авторская воля, отсюда новизна и непредсказуемость в творчестве, создание доселе не бывшего. В творчестве тем самым преодолевается замкнутость мира, реализуются 1 скрытые от самого творчества потенции.

Идеология создается совсем по-другому. В ней обязательны расчет, польза, корысть. ! Идеолог знает, чего он хочет. Иными словами, он держится за уже существующее, состоявшее­ся, стремясь увековечить уже сложившееся и когда-то найденное. Скажем, есть класс или со- I циальная группа со своими сферами влияния, интересами, коллективными представлениями,

чят

ценностями, идеалами, вожделениями, своей моделью поведения. Идеология должна все отстоять и обосновать, утвердить в качестве истины, добра и красоты. Идеология — это задача с уже заранее известным результатом. Для нее важны не поиски целей и результатов, а средства их осуществления. Очень часто идеологический текст по всем внешним призна- кам не отличим от принадлежащего культуре философского, научного, литературного тек­ста. Так, долгие десятилетия коммунистического режима важнейшим произведением марк­систкой философии считалась работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм*. Название у нее вполне философское, терминологический аппарат также носит традиционно философ­ский характер, разбирается в ней вполне философская проблема соотношения материи и соз­нания, объекта и субъекта. И тем не менее «Материализм и эмпириокритицизм* никакого отношения к философии не имеет. Реально никакой философской цели Ленин перед собой не ставил, ни к какому философскому результату не стремился. Для него очевидными и незыблемыми были две вещи. Во-первых, первичность материи по отношению к сознанию. И, во-вторых, соответствие материалистической доктрины интересам классовой борьбы про­летариата и стремящейся его возглавить большевистской партии. Поэтому ничего нового в своей работе Ленин не искал и не открывал. Он обосновывал ту точку зрения, на которой давно стоял, искал и, как ему казалось, находил аргументы в пользу своей позиции и ниспро­вержения враждебных ему точек зрения. В себе и для себя открывать Ленину было нечего, ему и так все заранее было ясно. Ясное для себя он пытался сделать таким же ясным для других. Задача эта не творческая, а в лучшем случае популяризаторская.

Это совершенно очевидно и естественно, что среди крупных идеологов не было и не могло быть по-настоящему творчески одаренных личностей. Они, как правило, отличные популяризаторы и пропагандисты с незыблемо устойчивым и глубоко консервативным ми­ровоззрением. Как это не покажется странным, но идеология, провозглашающая в своих доктринах ниспровержение всего существующего порядка, не менее консервативна, чем идео­логия, пытающаяся соответствующий порядок увековечить. Консервативной ее делает глав­ное — нежелание и неспособность непредвзято, а в итоге творчески отнестись к самой себе. Это делает идеологию внутренне беспомощной. Свою беспомощность она скрывает, постоянно находя и изобретая внешнего врага.

Идеология — всегда борьба с кем-то или с чем-то. У нее обязательно есть противник, которого нужно сокрушить. Очень часто для идеологии все средства хороши, если речь идет о победе над противником. Подтасовки, придирки к мелким ошибкам, их раздувание, неже­лание понять противника, встать на его точку зрения, нетерпимость, язвительность — все это найдется практически в любой идеологической работе. Идеологи действительно нередко умеют обнаружить слабые места в работе противников. Но им хронически не дается пози­тивное развитие собственной доктрины. Это совершенно не случайно, что в работе идеологи­ческого характера преобладает и господствует полемика. Для развернутого и стройного из­ложения собственной доктрины неизменно недостает места и времени. Очень показательна в этом отношении работа крупнейшего марксистского идеолога Ф. Энгельса «Анти-Дюринг*. В течение почти столетия «Анти-Дюринг* был азбукой марксизма. В нем находили ответы на все вопросы политические, экономические, философские. Другой более целостной рабо­ты в марксизме так и не появилось. И вот что характерно, «Анти-Дюринг* написан в ниспро­вержение и посрамление третьестепенного немецкого мыслителя, действительно высказы­вавшего массу поверхностного, недодуманного и даже нелепого. Объемная книга блестящего по-своему полемиста Энгельса представляет своего рода выстрел из огромной пушки по воро­бью. Очень естественно, что свое марксистское учение идеолог Энгельс только и смог изло­жить «от обратного*, через ниспровержение противника. Нет борьбы и врага — нет и вдох­новения. Свою неполемическую работу Энгельс написать так не сумел, хотя над «Диалектикой природы* он работал многие годы. Думаю, ему не хватало борьбы и противника. Но через борьбу и победу над противником рождается только очередная идеология, а не философия и культура. Творцу культуры нужен собеседник, а не враг, диалог, а не борьба: как раз то, чего не нужно было Энгельсу и другим идеологам.