КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 2 страница

Если d предмете с позиций культуры существенно запечатленность человеческой уникаль­ности, то мир культуры — это мир не мертвых вещей, а живых личностей, индивидуальностей. Отдавая или не отдавая себе в этом отчет, мы подходим к явлению культуры с вопросом, кто это, какая душа воплотилось в этом предмете, а вовсе не что это такое. В качестве культуры важна не предметная реальность само по себе, а тот, от кого она производив. Предметность тем самым ука­зывает не на самое себя, а на того, кто себя в ней опредметил.

Распредмечиванио (развоплощение) представляет собой превращение внешней реальности (предметности) во внутренний мир человека, расширение и углубление внутреннего мира человека до внутреннего мира, воплотившего себя в предметной реальности творца. Распредмечивание — это еще и самосозидание, когда из внешней реальности созидается внутренний мир человека. Распредмечивание (развоплощение) в противоположность опредмечиванию представляет собой превращение внешней реальности (предметности) во внутренний мир человека. Скажем, читаемая книга или рассматриваемая картина только по видимости сохраняют свою предметную форму. В действительности в процессе чтения или рассматривания они становятся еще и образами, представлениями, понятиями, актуализирующимися в душе читателя или зрителя. Строго говоря, и книга, и картина существуют в качестве книги и картины только тогда, когда они читаются и рассматриваются. В противном случае они ничем не отличаются от чисто природной реальности. Иными словами вне распредмечивания предметная реальность культуры теряет свое собственно культурное качество. Поэтому всякое опредмечивание заведомо предполагает распредмечивающую деятельность, одно переходит в другое, довершаясь в нем. Вместе же они образуют целое культуры.

И опредмечивание и распредмечивание в явном или скрытом виде представляют собой об­щение, коммуникацию. Нечто создавая, придавая ему предметную форму, человек не просто ос­вобождается от тяжести переполняющих его образов и идей, разрешается от бремени, он посыла­ет весть, дает о себе знать, вступает в контакт. Еще более явно тема контакта звучит в акте рас­предмечивания: читая книгу, я встречаюсь с автором, он мой собеседник. Но есть и общение в собственном смысле разговор, жест, просто взгляд. Тот же разговор, чья-то фраза не просто пред­метная реальность, она завершается в реплике или другой реакции собеседника. Здесь опредме­чивание одного человека непосредственно перетекает во внутреннюю, а затем и внешнюю дея­тельность другого. Опредмечивание—распредмечивание образуют единую, без разрывов и пере­рывов цепь. По сравнению с общением всякая другая культурная деятельность есть некая задер­жка, перебой и коммуникация. И потом, общение всегда уникально-личностно. В общении рож­дается то, что может состояться только между этими личностями. Если другому не скажешь то, что можно сказать именно этому человеку, только тогда имеет место и имеет смысл общение, в противном случае происходит обмен информацией. В общении уникальность одной личности от­крывает в другой иным образом не реализуемые ею возможности. Значит, в общении нет творца, есть сотворчество. Субъектом общения являются не Я и Я, а МЫ. В известном смысле и опредме­чивание и распредмечивание как самостоятельные виды деятельности можно рассматривать как неудачу в общении, попытку общаться через непонимание. Поскольку непосредственный кон- такт-коммуникация становится невозможным, и возникает некоторая промежуточная и относи­тельно самостоятельная реальность опредмечивания-распредмечивания. Сказанное очевидно уже потому, что всякое опредмечивание (в картине, книге, музыкальном произведении) заведомо предполагает наличие того, кто распредметит созданное другим в своем восприятии. Даже самые интимные мысли и переживания будучи выражены текстуально — скажем, в дневнике — офор­мляются, в пускай и бессознательном, расчете на другого. Иначе они ничем бы не отличались от внутренней речи. Последняя же извне другим практически не воспринимаема, тогда как днев­ник все-таки может быть прочитан не только его автором. Всякая письменная, впрочем, и устная речь всегда коммуникативна, есть общение как обращенность к другому, что и свидетельствует о связи между опредмечиванием—распредмечиванием и общением, о том, что в основе первых так или иначе находится последнее.

Проникнув в существо культуры до некоторой минимально необходимой грани, теперь можно

уточнить понятие цивилизации. Для цивилизации, раскрытия ее смысла, ключевыми являются понятия «производство« и «потребление*, «обмен информацией».

Производство как таковое не опредмечивает внутренний мир производящего, оно может быть имитированием, тиражированием, штамповкой. Производят на основе образца, то есть нечто уже в принципе найденное или через внешнюю комбинацию уже найденного. Производство безлично и анонимно, в нем созданное ничего не говорит о создателе. Последний остается наедине с самим собой, невоплощенным. Производя, он никак не заявляет о своем неповторимом присутствии в мире, не привносит в него чего-либо исключительно своего, того, что вне данности именно вот этого человека никогда бы не состоялось. В процессе производства человек не более чем множит уже состоявшееся в культуре, в лучшем случае комбинирует первозданность опредмеченного вне и помимо его.

Потребление как и распредмечивание предполагает освоение и восприятие. Но очень важно: по­требление восстанавливает равновесие человека с самим собой и со средой. Потребление возвращает человека к самому себе, к своей самотождественности. Внутренний мир человека не меняется, не расширяется и не углубляется. Простейший случай потребления — прием пищи. Человек ест в состоянии голода как неравенства самому себе. Голод есть нужда или даже мучение, которое в процессе потребления утоляется за счет достижения равновесия с самим собой. Но это равновесие ничего в человека, в его внутренний мир не привносит. Он остается тем же, кем и был, все той же данностью. И в этом нет ничего разрушительного. А вот, если человек читает книгу по образу приема пищи, когда она удовлетворяет такие его нужды как скука, томление, тревога исключительно за счет того, что скучающий развлекся, тревожащийся развеселился и пр., то по существу происходит возвращение человека к своей исходной данности как равенства самому себе. В его внутренний мир ничего не приходит кроме маятникового движения одного и того же содержания душевной жизни. Душа становится так же телесна, как и тело, но она — то есть реальность, способ существования, который, в отличие от тела состоит в непрерывном самоизменении и возрастании, в приращении душевного опыта. Душа, равная себе, воспроизводящая одно и то же, уже не живет, а изживает себя, ее собственная жизнь изо дня в день мертвит душу, делая ее жизнь умиранием. Прежде всего потому, что потребляя, человек остается наедине с самим собой, все, с чем он соприкасается потребительски, адаптируется или ассимилируется человеком, становясь им са­мим или приспосабливаясь к нему. В потреблении торжествует данность, наличное бытие человека. Он остается всецело ограниченным и конечным существом, изолированным от мира других людей.

Обмен информацией объединяет с производством и потреблением его безлично-анонимный характер. У информации, в отличие от общения, нет носителя в том смысле, что она добывается и распространяется таким образом, что не несет на себе индивидуально-личностного отпечатка. В принципе, обмен информацией может осуществляться вне и помимо человека. Наличие инфор­мационных систем вовсе не обязательно предполагает межчеловеческие контакты. Уже одно это обстоятельство свидетельствует о том, что в обмене информацией люди не задействуют свои соб­ственно человеческие качества. Получается, что цивилизация в спектре от производства до обме­на информацией все менее очеловечена. Если производство в отличие от потребления представля­ет собой хотя и низший, но все-таки специфически человеческий вид деятельности, так как про­изводит только человек, а не животное, то потребление объединяет людей и животных. Наконец, обмен информацией равно присущ человеку, животной или вообще живой природе и искусствен­ным созданием человеческих рук, в частности, различного рода кибернетическим системам.

Последнее, что остается сказать, предварительно характеризуя культуру, давая его общее и пока еще достаточно абстрактное понятие состоит в том, что культура — это не наличная дан­ность человеческого существования, не нечто фиксированное и самотождественное. Скорее она представляет собой ориентир и регулятивный принцип. Культура не столько дана в человеке, есть он сам, сколько задана. Это не значит, что она не обладает реальностью. Другое дело, что реальность культуры—это становление человека, выход его за пределы наличной данности. Ведь человек выходит из себя данного и в опредмечивании, когда делает свой внутренний мир внеш­ней реальностью, и в распредмечивании, когда вбирает в себя и делает собой опредмеченное дру­гими, и, наконец, в общении, когда преодолевает замкнутость своего бытия на себе.

Глава 2

КУЛЬТУРА И ТВОРЧЕСТВО

Продумыппшк' идеи культуры, выявление содержащихся в ней смыслов с неизбежностью приводит к идее творчества. Идея творчества в общем-то гораздо древнее идеи культуры. Тысячеле­тиями творчество осмыслялось человеком таким образом, что оно ничего общего не имело с тем, что впоследствии станет мыслью о культуре. Дело здесь в том, что идея культуры неотрывна от человека. Она возникает по-настоящему только тогда, когда человек начинает мыслить все существующее через призму собственных преобразовательных усилий по отношению к природе. Идея же творчества, начиная с первобытной эпохи и вплоть до Возрождения, соотносилась исключительно со сверхчеловеческими существами, с богами (Богом). Человек, выступавший с творческими претензиями, тем самым брал на себя функции божества. Маг мог выступать как существо, господствующее над природными стихиями, подчиняющее их в собственных целях. Но именно поэтому он нарушал меру человеческого, его деятельность не была законной, маг стремился войти в сферу сверхчеловеческой реальности, он был соперником богов, если можно так выразиться — богом-самозванцем. Когда в новоевропейскую (ренессансную и послеренессансную) эпоху идея творчества соединяется с человеком, когда он начинает воспринимать себя творцом, только тогда и возникает в своей основе идея культуры. В первоначальном смысле идея культуры — это идея человекобожия, человеческого самообожествления. И совсем не случайно, что в эпоху Возрождения ей неразрывно сопутствует представление о божественном достоинстве человека. Прежде чем вытеснить, сделать неактуальными всякие представления о Боге, человек помыслил себя если и не прямо Богом, то в Его роли.

Утверждение о том, что идея творчества очень древняя, следует понимать в ограниченном смысле. Это так и не совсем так. Если все свести к самой общей и простой схеме, то тысячелетиями в сознании и подсознании человека господствовали два типа представлений о творчестве. Оба они равно неадекватны, одновременно и раскрывают нечто существенное в творческом акте и, в не меньшей степени, затемняют его.

Первое из них так или иначе отождествляет творчество с порождающим началом. Во-пер­вых, сотворить — значит родить. Роды лежат в основе всего сущего. Рожают не только матери своих детей, животные — детенышей. Весь мир есть огромное космическое тело и все в нем воз­никающее так или иначе рождено изначальным материнским началом. Во-вторых, творчество мыслилось как зачатие. Вроде бы различие здесь не существенно, нам представляется естественным: чтобы родить, нужно предварительно зачать. Но архаическое первобытное сознание не отоясдествляло напрямую зачатие и роды. Не только рождение, но и зарождение всецело относилось к материнскому началу, перенесение акцента на зачатие выдвигало на первый план мужское начало, связанное с активностью, а не с чистой спонтанностью.

Особо нужно отметить, что во многих мифологиях тема творчества связана с образом смерти, распада, расчленения некоторой первоначальной целостности бытия. Скажем, для германцев, индийцев, египтян и т.д. мир-космос творится в процессе убийства и разделения на части пред­шествовавшего миру первосущества.

Все перечисленные модификации идеи творчества объединяет главное: они носят натурали­стический характер, творчество в них является естественно-природным процессом.

Второй тип представления о творчестве исходит из уподобления творчества производящей активности человека, хотя его субъектами и являются божества. Очень распространена аналогия с ремесленным производством: акт творчества предполагает разум, замысел, искусность. Это уже сверхприродный процесс. Человек уподобляет творчество не тому, что ниже его, а тому, что вро­вень ему как человеку. Может показаться что представление о творчестве как производящей ак­тивности более адекватно, чем другие. Ведь в нем выражен момент разумности, последовательно­сти действий, целеполагания. Существеннее, однако, то, что оба типа представлений о творчестве объединяет главное. И в одном и в другом случае новое (а творчество всегда несет в себе новизну

и уникальность) как бы заранее присутствует. Или нечто эмбриональное выявляет себя во всей полноте (первый тип представлений), или продукт творчества сводится к комбинаторике заранее существующего (замысел в голове творца, его умение, материал преобразовательной активности) — второй тип представлений.

Как видим, изначальные мифологические образы творчества самого существенного в нем и не схватывают. Они не отвечают на главные вопросы, откуда берется сотворенное, в чем состоит создание ранее не бывшего, как происходит процесс перехода от небытия к существованию. Не найден ответ на этоти вопросы и за пределами мифологических представлений — ни философией, ни научным знанием. Культурология не является здесь исключением.

И дело здесь не в несовершенстве философского или научного звания. Нужно отдавать себе отчет в том, что тема и образ творчества, будучи исконно связанными с миром божественным, тем самым мыслились и представлялись как нечто сверхъестественное. В любой религии Бог или боги непостижимы в силу того, что между божественной и человеческой реальностью существует пропасть. Соответственно не постижимо и творчество как атрибут божества. Ведь творчество и творение — это обращенность Бога к миру, имеющая своим результатом возникновение наряду со сверхъестественно-божественной реальностью и реальности естественно-природной. Результат возникновения человеку дан, концы процесса у него перед глазами и в руках, а вот начала, истоки теряются в недостижимой высоте божественного мира. Достигнуть их человек может только став Богом. Если же у человека нет претензий на самообожествление, для него всегда будет сохра­няться представление о непостижимости творчества. Таково оно, в частности, в христианстве.

Христианский взгляд на творчество — это понимание его как творения. Бог творит мир из ничего, из чистого абсолютного ничто. Стоит христианству сделать уступку и хоть как-то допус­тить, что Бог творит из Самого Себя (скажем, из вечно присутствующих в Нем идей) или из неко­его подобия первоматериала, какой-то реальности, существующей помимо Бога, и самые основа­ния христианского вероучения будут поколеблены. Наряду с тринитарным вопросом, с пробле­мой богочеловеческой природы Христа, идея творения из ничто — основа основ христианства. В Символе Веры рождение и творение разведены. Бог порождает только Бога. Он — Его Сын. Люди же по природе тварны, рождаются они в Боге по благодати.

Но если понять и сколько-нибудь отчетливо помыслить идею творения из ничто невозможно, то можно приблизиться, ощутить какими-то мгновениями ее присутствие. И только. В себя она не впускает, здесь — предел человеческого. Можно сказать так: идея творчества в своей последней глубине тождественна идее творения из ничто. А это значит, что она-то нам и недоступна. Но ее недоступность вовсе не завораживала и не парализовывала ум и волю христианина. Идея творе­ния так невероятно богата и неисчерпаема своими следствиями, она открывает такие горизонты перед человеком, так пронизывает мир жизнью и смыслом, что более чем достаточно исходить из нее, а не вперять в нее обезумевший от бессильного напряжения взор.

Христианство сохраняет некоторую близость с предыдущими эпохами в том отношении, что творчество по-прежнему принадлежит Богу, а не человеку. Но творческая мощь Бога не изолиро­вана от человека. Человек — образ и подобие Божие, он свободен (а свобода и творчество близки между собой), Господь воплотился, пред человеком открыт путь обожения и т.д. Все это так или иначе предполагает одно: синергизм, содеятельность, сотворчество человека и Бога. Этого со вре­мен Раннего Средневековья европейский человек уже никогда не забывал.

К непостижимому процессу творчества культурология подходит прежде всего с учетом того, что творчество является ядром и жизненным центром культуры. Культура не сводится к одному только творчеству, но и без него она абсолютно невозможна. Остановимся вначале на вопросе о совпадении.

В основе человеческого творчества лежат те же акты опредмечивания (воплощения) и рас­предмечивания (развоплощения). В равной мере, хотя и на свой лад, оба они являются творчес­кими, хотя на обыденном уровне мы привычно называем творчеством прежде всего или даже исключительно акт опредмечивания. Когда человеческая уникальность внутреннего мира становится внешним бытием, новой, доселе не бывшей предметной реальностью произведения

искусства или философского текста, творчество в отом случае еоть не что иное, как изменение способа индивидуально-личностного бытия. Из подвижно-текучего мира образов, представлений, идей оно переходит и застывшую форму, отделенную от личности. Творчество тем самым означает но только переход от внутреннего состояния во внешнее, но и прояснение, упорядочение, гармонизацию того, что было внутренним миром творца. Для идеи культуры очень валено отношение к каждому человеку как к творцу в потенции. Идея культуры не знает непредсказуемого разделения людей по принципу принадлежности или не принадлежности к культуре. Отсюда и всеобщийсть творческой природы человека. Одна из неразрешимых проблем культурологии состоит в том, что творческая природа человека в огромном большинстве случаев не актуализируется. Потенциальные творцы не выявляют своего уникального внутреннего мира, он не становится произведением, оставаясь душевным состоянием, аморфным, непроясненным. Вероятно, наиболее впечатляющим свидетельством творческой природы человека являются сновидения. У очень многих людей они представляют собой царство гармонии, звуков, красок, линий. Их отличие от гениальных произведений в одном. Эти сны не становятся предметной реальностью, оставаясь принадлежностью внутренней, душевной жизни человека. *

Творчество как опредмечивание можно обозначить как продуктивное. Наряду с ним, хотя это и менее очевидно, существует еще и творчество как самосозидание. В основе его лежит рас­предмечивание (развоплощение). В акте распредмечивания (например, чтение книги) человек делает своим внутренним достоянием предварительно опредмеченный в тексте внутренний мир другого человека. В результате он в буквальном смысле творит. Только в отличие от продуктивного, его творчество направлено не вовне, а внутрь самого человека, он творит самого себя. Ведь та же прочитанная книга, если она действительно прочитана, нечто изменяет во внутреннем мире Че­ловека, происходит сдвиг в его мировоззрении, оказываются затронутыми ранее не прозвучавшие душевные струны и т.д.

Наряду с двумя упомянутыми видами творчества, продуктивными и самосозиданием, твор­ческий момент несет еще и общение (коммуникация). В процессе общения люди создают и пере­создают себя и тех, с кем общаются. Общение включает в себя моменты опредмечивания и рас­предмечивания с той только особенностью, что они непрерывно переходят одно в другое. Так, в разговоре, как разновидности общения, сказанное слово (опредмечивание) непосредственно ста­новится состоянием того, к кому оно обращено, то есть распредмечивается, становясь внутренним миром собеседника.

Общение не только может быть и является творчеством, но и оказывает огромное, неоценен­ное еще влияние на другие виды творчества. Обращение к историко-культурному материалу сви­детельствует о том, что продуктивное творчество слишком часто образует лишь верхушку айс­берга, подводная часть которого — творчество как коммуникация. Наглядным свидетельством сказанного служит устойчивая особенность продуктивно-творческой деятельности. Творческие прорывы на протяжении столетий и даже тысячелетий осуществлялись через деятельность куль­турных общностей, не мыслимых без непрерывного общения, — кружки, салоны, союзы, братства и т.п. Платоновская и флорентийская Академии, Йенский кружок романтиков, объединение о Мир искусства*. Во всех этих небольших, более или менее замкнутых общностях происходило при­близительно одно и то же. Предварительно проговаривалось, прояснялось, высвечивалось то, что потом становилось продуктом деятельности творца-одиночки. Конечно, он не просто записывал, запоминал, но во всяком случае в нем в процессе общения нечто решающей степени важности стимулировалось и инициировалось. То, что вне общности так и осталось бы душевной темнотой, чем-то не оформившимся в акте выявления и выражения. Поэтому очень часто индивидуальный творец вовсе не является самодовлеющим и самозамкнутым субъектом творчества. Скорее он офор­митель, доверитель, интерпретатор того, что возникало совместно в процессе коммуникации.

Для понимания существа творчества очень важно учитывать, что оно не только совпадает с культурой, образует ее ядро, но возможны и реально имеют место противоречия между творче­ством и культурой. Для их уяснения еще раз обратимся к идее культуры.

До сих пор говоря о культуре в ее отдаленности от природы, о культуре как единстве опредме­чивания и распредмечивания, мы оставляем в стороне тот момент, что существование культуры предполагает гармоническое устроение человека. Будучи субъектом культуры, в своих преобразо­вательных усилиях человек творит «вторую природу» (свою собственную и внешнюю, его окружаю­щую) как некоторую высшую, по сравнению с чисто природной, гармонию. Ведь идея культуры тогда только и возникает, когда человек ощущает себя не просто творцом, но и существом, способным в процессе творчества создать мир более возвышенный и прекрасный по сравнению с тем, который застает.

Именно по пункту гармонии возможны самые острые противоречия между творчеством и культурой. Так или иначе в течение последних двух столетий идеал творчества и творца сводился к созданию абсолютно совершенного произведения, шедевра, иными словами к воплощению в продукте творчества высшей истины, добра и красоты. Идеал культуры — это сам человек как в его предметном воплощении, так и в деятельностном измерении. С точки зрения культуры, чело­век не может быть всецело подчиненным тому, что он творит, что опредмечивает в продукте. Какие бы великие произведения не создавались, они создаются для человека и вне его не имеют никакого смысла. Более того, они должны способствовать его гармоническому и всестороннему развитию — таково требование культуры по отношению к творчеству, таков культурный идеал. Другой вопрос, в какой мере он достижим для творчески продуктивной личности? Далеко не во всем, не всегда и не у всех. Обратимся к свидетельствам самих творцов. Оба они не только круп­нейшие писатели XX века, но и люди, размышляющие над проблемой творчества.

Первая характеристика творчества принадлежит В. Набокову: «Я не раз замечал, — пишет В. Набоков в своем автобиографическом романе «Другие берега», — что стоит мне подарить вы­мышленному герою живую мелочь из своего детства и она начинает тускнеть и стираться в моей памяти. Благополучно перенесенные в рассказ целые дома рассыпаются в душе совершенно без­звучно, как при взрыве в немом кинематографе»⁵. Попробуем перевести чеканную прозу Набоко­ва на язык культурологии. «Подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства[5] — ведь это и есть опредметить, объективировать свой внутренний мир в его уникально-личностном, интимном аспекте. «Целые дома рассыпаются в душе». Не идет ли речь о том, что опредмеченное перестает быть моим внутренним миром? Он истощается и оскудевает. В душе возникают провалы небытия. Где уж тут гармоническое и всестороннее развитие творца в процессе и результате твор­чества? Его нет. Есть бытие культуры для другого, для читателя. У него несомненно произойдет акт распредмечивания созданного большим русским писателем.

Второе свидетельство о творчестве в его соотнесенности с культурой содержится в письме Т. Манна к исследовательнице его творчества: «Не без жеста стыдливого отрицания замечаю я порой, например, что на основании моих книг меня считают прямо-таки универсальным умом, человеком энциклопедических знаний. Трагическая иллюзия. На самом деле я для писателя... всемирно известного невероятно необразован. В школе я не обучался ничему, кроме как чтению и письму, маленькой таблице умножения и немного латыни. Все остальное я отвергал с тупым упорством и считался закоренелым лентяем — преждевременно; ибо позднее я проявлял отличное прилежание, когда требовалось подвести научную базу под какие-либо поэтические произведения, то есть набраться положительных знаний, чтобы их литературно обыграть... Так я поочередно был образованным медиком и биологом, хорошо подкованным востоковедом, египтологом, мифологом и историком религии, специалистом по средневековой культуре и поэзии и т.п. Плохо, однако, что как только произведение, ради которого я шел на такие научные расходы, закончено и отставлено, я с невероятной быстротой забываю все выученное на этот случай и с пустой головою пребываю в жалком сознании полного своего невежества, так что можно представить себе горький смех, каким отвечает на эти дифирамбы моя совесть*⁶. Учтем, что в письме Т. Манна есть известная доля само иронии и преувеличения. К тому же, что он преувеличивает, нужно отнестись со всей серьезностью.

Промело пссго обращает на себя внимание наличие у немецкого писателя мотива, сходного с Набоковым: творчество-опредмечивание опустошает художника, когда после создания произволения он «с невероятной быстротой забывает все выученное» и «остается в жалком сознании полного своего невежества*. Есть у Манна и дополнительные акценты. Так, у него отчетливо звучит мотив несовместимости творчества с универсализмом, то есть всесторонним развитием личности. И другой мотив: человек прикован к своему творчеству, творчество владеет им, а не он творчеством. Человек подчинен некой вне его пребывающей силе. А это уже несовместимо с таким ватным для идеи культуры идеалом самонаправленности и высшей ценности личности. Творческим актом этот идеал колеблется и подрывается. Если задаться самым простым вопросом, что предпочтительнее — «все свое носить с собой», ощущать в себе присутствие тех знаний, идей, образов, которые приобретены образованием, или каждый раз забывать их, отдавая воплощенному в произведении, — то с позиций культуры одинаково важно и то и другое, и внутренне богатство личности, и ее реализация в творческом продукте. У Т. Манна выражен другой опыт забвения, а значит умирания души, потому что жизнь личности состоит равным образом в сиюминутных, здесь и теперь длящихся впечатлений и в способности помнить и вспомнить.

Как уже отмечалось, противоречие между продуктивным творчеством и культурой относи­тельно недавнего происхождения. Особо остро оно дало о себе знать в XX веке. Его можно отнести к одному из симптомов кризиса культуры. Но были эпохи, которые этого кризиса не знали. В частности и потому, что продуктивное творчество-опредмечивание было более уравновешено творчеством-самосозидан нем и творчеством-общением. Сам творец не сводил свою жизнь к все подавляющей цели воплощения своего внутреннего мира, а стремился жить целостно и разносторонне. Более того, нередко творчество-самосозидание или, как говорили еще в XIX веке, «самосовершенствование», ценилось не менее, если не более высоко, чем продуктивность.

Глава 3 КУЛЬТУРА И РЕЛИГИЯ

Связь между культурой и религией по-своему не менее существенна, чем связь культуры и творчества. Если последнюю точнее всего обозначить как сердцевину или смысловое ядро культуры, то религия является своего рода «сверхкультурой». Исторически религия предшествует культуре как культ. С другой стороны, в своих предельных достижениях культура тяготеет к религии, в ней обнаруживаются выходы в реальность религиозного порядка.

Сказать, что проблема соотношения религии и культуры — это одна из ключевых проблем культурологии, недостаточно. Нужно учитывать, что в течение долгих десятилетий она не становилась и не могла быть поставлена во всей своей сложности и глубине. Все варианты ее решения находились в пределах идеологии, а вовсе не философского и научного знания.

Так, в 20 30-е годы XX века проблема «религия и культура» решалась наиболее радикально в однозначно. В религии вслед за Лениным видели «нарост на живом дереве человеческого познания»» за ней не признавалось никакой роли в развитии культуры. Религия рассматривалась как извечный противник, которого культура начала побеждать только с возникновением марксизма (это ее теоретическое орудие) и победой социалистической революции (она дала в руки новой культуре практические меры воздействия на религию). К началу 40-х годов всерьез предполагалось в нашей стране искоренить и тем самым навсегда решить проблему «религия и культура».

В последующий период (40-70-е годы) к религии отношение было более терпимым. В ней уже не видели чистого варварства или неизвестно как и почему возникшего и тысячелетиями неистребимого «нароста». Религия хотя и признавалась «опиумом для народа», но акцент делался на то, что исторически она неизбежна, а следовательно, в прошлом сыграла свою позитивную роль в культуре. По мере приближения к современной эпохе эта роль уменьшалась и для сегодняшнего дня религия стала чем-то отсталым и периферийным. Она доживает свой век. Считалось, по крайней мере официально, что ей нужно дать спокойно отжить и отмереть в перспективе нескольких ближайших десятилетий. К тому же официальная идеология и по существу тождественная с ней «марксистко-ленинская теория» признавали наличие отсталых слоев, скажем, малообразованных старух, для которых религия может служить, пусть и иллюзорным, но утешением. Ведь и опиум по своей природе двойственен. У одних он разрушает организм, для других в определенный период и определенных дозах служит лекарством.