Гипотезы о происхождении языка 3 страница

Специалист по теории грамматики Джоан Байби ставит своей целью продемонстрировать, что для возникновения сложного синтаксиса не нужны генетические мутации, которые вызвали бы появление в человеческом мозгу синтаксических деревьев. Основой структуры составляющих является, по ее мнению, последовательность слов в высказываниях – об этом говорит даже само название ее статьи – Sequentiality as the basis of constituent structure (“Последовательность как основа структуры составляющих”)66 . Согласно гипотезе Байби, семантика и, до некоторой степени, прагматика определяют, какие элементы в высказывании окажутся рядом друг с другом, но именно частая совместная встречаемость в речи – это тот “клей”, который связывает элементы составляющих вместе.

Владение языком Байби сопоставляет с навыками вождения автомобиля: в обоих случаях единицы более высокого уровня образуются комбинированием единиц более низкого уровня. Например, словосочетание мой щенок или действие “повернуть направо” являются комбинациями более простых единиц – в первом случае это мой и щенок , во втором – соответствующее движение руля и включение светового сигнала поворота. Чем более опытен водитель или носитель языка, тем в большей степени он оперирует единицами более высокого уровня (чанками), которые складываются из единиц более низкого уровня как бы автоматически (см. гл. 2). То есть чем чаще повторяется действие (практическое или языковое), тем оно становится более беглым; цепочка таких действий может слиться в единый комплекс, образуя чанк. О том, что такая единица воспроизводится и воспринимается как единое целое, а ее внутренняя структура может утрачиваться, свидетельствуют, например, случаи слияния артиклей с определяемыми существительными, превращение послелогов {45} в падежные окончания и т. п. Таким образом, знание грамматики – это прежде всего навык, по большей части подсознательный. И в этом смысле знание грамматики противостоит знанию лексики, которое представляет собой сознательное обладание информацией.

Выучиваемые последовательности слов (так же, как и последовательности морфем) образуют сети, что дает возможность комбинировать отдельные элементы друг с другом. Например, имея в памяти сочетания моя мама, моя машина, твоя мама, своя машина , можно построить своя мама или твоя машина (хотя все равно хорошее владение языком в сильнейшей степени подразумевает знание и употребление таких комбинаций слов, которые в этом языке закреплены традицией – так, в одном языке мы можем попасть в затруднительное положение, а в другом в такой же ситуации – “в тесный угол”: ср. англ. in a tight corner).

 

Рис. 6.3 Последовательности слов образуют сети.

Зная некоторые неэлементарные названия (например, те, которые на этом рисунке подчеркнуты), можно из их компонентов строить другие (например, те, которые на этом рисунке показаны курсивом) 67 .

На основе таких сетей строятся обобщения более высокого порядка, что и образует грамматику. Таким образом, иерархии структур составляющих выводимы из того факта, что одни и те же элементы часто следуют в тексте друг за другом: чем чаще какие‑то из них встречаются вместе, тем теснее они связаны в структуре составляющих.

Свою гипотезу Байби подтверждает результатами многочисленных наблюдений и экспериментов, показывающих, что явления фонетической редукции на стыках слов, распределение пауз и т. п. в сильной степени обусловлены частотой, с которой соответствующие слова в предложениях стоят рядом. Иногда фонетически сливаться могут слова, которые относятся к очень далеким друг от друга (с точки зрения структуры синтаксического дерева) составляющим, но при этом часто оказываются в непосредственном контакте в реальных высказываниях, ср., например, такие комплексы, как англ. I’m, I’ll, he’d. Некоторую сложность для данной теории представляют разорванные составляющие, в которых элементы, связанные синтаксическим соотношением, не располагаются рядом друг с другом. Но, по мнению Байби, это обусловлено возможностью человека приостанавливать выполнение поведенческих программ и потом – после некоторого перерыва – возобновлять его. При этом составляющие, вставленные внутрь других составляющих, не должны быть слишком длинными – чем меньше необходимо сделать в промежутке, тем легче возобновить прерванное действие.

Из всего этого Байби делает вывод, что в языковой способности человека нет никаких специальных “составляющих”, образующих синтаксические деревья. Просто единицы языка (слова и морфемы) в результате частого повторения комбинируются в кластеры. Именно эти кластеры и демонстрируют поведение, свойственное составляющим, – они могут употребляться отдельно (в ответе на вопрос), заменяться на местоимения и т. п., а также занимать определенное место в предложении. “Составляющие” получаются, когда члены такого комплекса образуют тесное смысловое единство: так, комплекс I’ll “я буду” не является составляющей, поскольку вспомогательный глагол будущего времени теснее связан по смыслу с основным глаголом, чем с субъектом действия, а, например, комплекс голубая чашка является.

Таким образом, для становления человеческого языка были необходимы: (1) тонкий моторный контроль, способность хранить в памяти и комбинировать достаточно длинные последовательности действий, (2) способность соединять понятия в коммуникативно связанные последовательности, базирующаяся на (3) способности к категоризации, применяемой как к формам знаков, так и к их смыслам, и (4) способности хранить и категоризировать многочисленные качества имеющихся последовательностей. Соответственно, глоттогенез представляет собой не появление каких‑либо новых умений и навыков, а лишь развитие уже имеющихся. Это развитие, по мнению Байби, должно было происходить постепенно. Никакой специальной точки перехода от до‑языка к языку не было, был континуум усложнения возможных комбинаций: сначала высказывания содержали по одному слову, потом – по два и так далее.

Морфолог Эндрю Карстейрс‑Маккарти68 задается вопросом о происхождении морфологии. Согласно его гипотезе, источник морфологии – это те изменения, которым подвергаются слова, оказываясь в потоке речи по соседству с другими словами. Это значит, что морфология могла начать развиваться лишь после того, как люди научились производить по нескольку знаков за одну “реплику”. Знаки, подвергшиеся разным изменениям (это могли быть не только слова, но и жесты – если первоначальный язык был жестовым), осознаются как “то же, но другое”, особенно если условия чередования вариантов перестают быть автоматическими. Эта возможность – осознавать разные знаки как “то же, но другое” – приводит к тому, что люди начинают обращать внимание на все различия между вариантами знаков, и эти различия закрепляются в языке как значимые.

Джил Морфорд69 , специалист по жестовым языкам глухих, выдвигает гипотезу постепенности формирования грамматики. В сообществе глухих, выучивших жестовый язык во взрослом возрасте, настоящей грамматики с обязательными правилами нет (что похоже на ситуацию в пиджинах), но дети, как и первые носители креольского языка, создают элементы грамматики. У следующих поколений глухих, выучивающих язык в детстве, грамматика становится еще стройнее. Подобным образом, видимо, было устроено и становление человеческого языка: разные элементы грамматики появлялись постепенно; тот, кто вводил в обиход ту или иную инновацию, не мог в полной мере воспользоваться ее плодами – их пожинали те, кто выучивал ее в детстве и тем самым доводил до автоматизма (и, соответственно, грамматичности).

Количество таких наблюдений растет. Кроме того, исследователи пытаются обнаружить такие имеющиеся у приматов когнитивные, нейрологические, социальные и другие характеристики, развитие которых дает почву для появления человеческого языка70 . Подобные исследования очень важны, поскольку они позволяют поставить обсуждение проблемы происхождения языка на прочный научный фундамент.

Но конечно же не все выдвигаемые идеи выдерживают проверку фактами. Рассмотрим в качестве примера гипотезу Э. Карстейрса‑Маккарти71 о “заимствовании” структуры слога в качестве модели для синтаксиса72 . Карстейрс‑Маккарти ставит вопрос, откуда взялось противопоставление именной группы и целого предложения. Почему именные группы не одинаковы: одна из них – подлежащее – оказывается “главнее” прочих? По мнению Карстейрса‑Маккарти, все это в конечном итоге следствие развития речевого аппарата (а само развитие речевого аппарата является побочным эффектом перехода наших предков к передвижению на двух ногах): иерархическая структура предложения и все связанные с этим противопоставления были заимствованы из структуры важнейшей фонологической единицы – слога (см. гл. 1) {46} :

Внутри слога существует три вида асимметрии: между ядром и периферией (последняя включает инициаль и коду); между инициалью (как более привилегированной составляющей слога) и кодой; между слогом в целом и его составляющими.

 

Рис. 6.4. Инициаль, рифма, ядро и кода – так часто называют части слога. Особенно это принято в традиции изучения китайского и подобных ему “односложных” языков.

 

Рис. 6.5. Между схемой предложения и схемой слога можно усмотреть некоторый параллелизм.

Такая структура слога находит непосредственные параллели в тех синтаксических структурах, которые принято вводить в наиболее влиятельной за рубежом синтаксической теории – порождающей грамматике Н. Хомского. Как пишет Карстейрс‑Маккарти, любой текст можно разбить на предложения так, что в каждом предложении обязательно будет ядро – сказуемое (предикат), и слова, которые могут быть предикатами, существенно отличаются от слов, заполняющих слог периферийные позиции (именных групп), а эти последние одинаковы по своей природе, но одна из них (подлежащее) является привилегированной. Важнейшим свидетельством в пользу гипотезы о заимствовании структуры слога в качестве модели для синтаксиса служит для Карстейрса‑Маккарти тот факт, что те зоны коры головного мозга, которые ответственны за грамматическую организацию высказываний, соседствуют с участками, которые контролируют артикуляторный аппарат. Если зона Брока поражена, то люди – носители английского языка – могут оценить как правильные или неправильные некоторые предложения, но не могут заметить отклонений от правил, если эти правила связаны с предикатно‑аргументной структурой и понятием подлежащего.

Из этого Карстейрс‑Маккарти делает вывод, что зона Брока регулирует как раз те аспекты синтаксиса, которые базируются на “слоговой модели” и являются наиболее древними.

Но при более внимательном рассмотрении выводы Карстейрса‑Маккарти оказываются не вполне обоснованными: если бы зона Брока действительно отвечала за те аспекты синтаксиса, которые якобы непосредственно выводятся из структуры слога, то при поражении этой зоны и соседних участков мозга следовало бы ожидать не только затруднений, связанных с синтаксисом, но и нарушения слоговой структуры, чего тем не менее обычно не происходит. Да и вообще, афазия бывает у носителей самых разных языков, в том числе и таких, в которых предложение устроено совсем не так, как в английском, – есть языки со свободным порядком слов (например, русский), языки синтаксически и семантически эргативные, языки топикальные и т. д. И для того, чтобы материалы афазии могли служить доказательством гипотезы, касающейся человеческого языка в целом, необходимо рассмотреть, что происходит при афазии в самых разных языках. А те данные, которые приводит Карстейрс‑Маккарти, свидетельствуют скорее о том, что зона Брока отвечает за исполнение последовательностей речевых действий. Именно поэтому при ее поражении человек утрачивает способность и производить длинные цепочки слов, и анализировать их строение.

Да и сама структура предложения, происхождение которой пытается объяснить Карстейрс‑Маккарти, далеко не универсальна. Многочисленные исследования74 показывают, что такие категории, как “существительное” и “глагол”, “подлежащее” и “дополнение” и т. п., имеют вполне четко выделимое универсальное “ядро” и значительно более размытую и подверженную типологическому варьированию “периферию”. Существительные (и формируемые на их основе именные группы) прототипически обозначают дискретные, стабильные во времени объекты, в то время как глаголы (и тем самым предложения) прототипически обозначают положения вещей, подверженные изменению во времени. Привилегированной именной группой может быть не только подлежащее – во многих языках мира разные факторы выделяют в качестве привилегированных разные именные группы75 . Конституирующим ядром предложения является не “обозначение действия”, как полагает Карстейрс‑Маккарти, а та составляющая, которая содержит информацию о времени, модальности и т. п.76 . Чаще всего это действительно глагол, но в некоторых языках такая информация может содержаться и в именной группе, например, в турецком предложении bu kalemdi “это было перо” или в ненецком тикы манась “это был я” показатели прошедшего времени – di и – ась присоединены не к глаголу, а к существительному (kalem “перо”) и местоимению (ман “я”).

И даже гипотеза об изоморфизме структуры слога и структуры предложения верна лишь отчасти: в слоге элементы переставить нельзя, а в предложении – во многих языках – можно. Более того, как показывают исследования, жесткий порядок слов исторически возникает из свободного77 .

На современном этапе невозможно себе представить исследование происхождения языка без участия компьютера – этот процесс моделируется при помощи так называемых “нейронных сетей”. Такая сеть78 представляет собой несколько слоев связанных между собой отдельных элементов (“нейронов”). У каждого “нейрона” имеется множество связей с другими нейронами – входных (“дендритов”) и выходных (“аксонов”); все связи обладают весовыми коэффициентами. Сигналы со входов в “нейроне” суммируются и после определенного преобразования передаются на выходы. “Нейронная сеть” может “обучаться” – менять весовые коэффициенты связей в зависимости от получаемого ею “опыта”. Ценность подобных сетей заключается в возможности продемонстрировать, что при такой‑то изначальной ситуации и таких‑то правилах работы системы с неизбежностью получается такой‑то результат, – соответственно, для его достижения нужны лишь определенные стартовые условия. В компьютерных исследованиях глоттогенеза “нейронная сеть” предстает как популяция общающихся между собой “индивидов”.

Такие “сети” моделируют самые разные аспекты языковой эволюции. Прежде всего, компьютерные модели демонстрируют возникновение двойного членения79 : если бы каждый знак состоял из одного звука, таких знаков не могло бы быть много (реально – не более полутора‑двух сотен), поскольку человек не в состоянии воспринимать слишком тонкие различия (и чем более тонкие различия необходимо делать, тем более трудоемким становится процесс порождения и распознавания звуков). Далее, если бы каждой ситуации соответствовало свое отдельное слово, слов – вследствие ограниченности памяти – было бы мало. Следовательно, для развития языка необходимо, чтобы слова состояли из нескольких звуков и обозначали не всю ситуацию целиком, а лишь какую‑то ее часть.

Показано и распространение знаков по популяции общающихся. В работе Натальи Леонидовны Комаровой и Мартина Новака “индивиды” (“нейроны”) вначале сами “придумывали” названия для объектов (случайным образом сопоставляя ту или иную форму с тем или иным смыслом), а потом обменивались сообщениями о них. В случае коммуникативной удачи “рейтинг” слова повышался, в случае неудачи – понижался; для следующей коммуникации выбиралось слово с наиболее высоким рейтингом. Таким образом Комарова и Новак показывают, что, если общающиеся между собой члены одной популяции первоначально используют разные знаковые системы, но при этом имеют одинаковый генетически унаследованный механизм научения, эти системы неизбежно сливаются в одну80 . Другой принцип организации того же процесса предлагает лингвист‑компьютерщик Джеймс Херфорд: в его модели “индивид”, воспринимая разные “слова” (пары “звучание – значение”), запоминает их все, но употребляет в дальнейшем только те, которые встречались ему чаще всего81 . Действительно, проще и эффективнее не придумывать знаки самому на основе опыта, накопленного методом проб и ошибок, а воспользоваться теми, что уже придумал кто‑то другой: каждый знак представляет собой обобщение знаний о том, что с данным объектом надо обращаться так же, как с другими объектами того же класса, и известность знака дает возможность легко включать в соответствующий класс новые объекты, не задумываясь, какие именно признаки для этого релевантны.

Путем самоорганизации может сложиться и фонологическая система82 , и композициональность (возможность вывести значение сложного целого из значения его частей). По одной из гипотез, композициональность возникает путем аналитического расчленения первоначально единых сигналов со сложным значением83 . Из случайных, индивидуально выдуманных способов сочетания слов формируется система порядка слов, которая устойчиво воспроизводится в популяции, при этом бинарные правила обобщаются и выучиваются легче, чем другие, – и это обусловливает возникновение грамматики составляющих с последовательным односторонним ветвлением84 . Судя по данным компьютерного моделирования, сложный синтаксис вполне мог появиться на базе простых исходных предпосылок, из первоначально неструктурированной коммуникативной системы85 . Смоделировано даже возникновение нерегулярностей в языке86 .

“Нейронные сети” демонстрируют и то, что критический период для усвоения языка должен быть в раннем детстве87 . Мозговые структуры чрезвычайно энергоемки, поэтому те из них, в которых нет жизненной необходимости, лучше разобрать или перепрофилировать. Если посмотреть на овладение языком с этой точки зрения, становится понятным, что, поскольку человек овладевает языком – в норме (характерной для первобытных людей) – один раз, то и нужда в “обучающем устройстве” имеется только в один период жизни. И период этот лучше всего расположить максимально близко к рождению, с тем чтобы человек как можно бóльшую часть жизни мог пользоваться преимуществами коммуникативной системы. Впрочем, расположение периодов обучения в раннем детстве прослеживается у стольких видов, что странно было бы предполагать для человека что‑то иное.

Компьютерные модели показывают, что многие характерные черты языка могут сформироваться, не будучи врожденными, просто в результате общения и передачи коммуникативной системы следующим поколениям. Более того, развитие языка и анатомо‑физиологические изменения взаимообусловливают друг друга88 . При этом возникновение языка не обязательно должно было быть связано с адаптивными преимуществами для говорящих – например, в модели С. Кирби синтаксически организованный язык с различением существительных и глаголов, со значимым порядком слов развивается из простого исходного набора лексических единиц без применения естественного отбора к общающимся индивидам, т. е. без каких бы то ни было биологических изменений89 .

Однако результаты компьютерного моделирования не следует преувеличивать: они сильно зависят от исходных установок исследователя. Так, например, модель Теда Бриско90 предполагает генетическую ассимиляцию грамматической информации, чего, как уже отмечалось, в реальности нет (см. гл. 5). Поэтому для оценки качества модели необходимо анализировать не только примененный в ней математический аппарат, но и адекватность заложенных в нее исходных предпосылок91 .

Сама по себе компьютерная (или математическая) модель не может служить решающим аргументом. Палеонтолог Кирилл Юрьевич Еськов приводит в качестве примера такой курьезный случай. До открытия изотопных методов абсолютного датирования геологических слоев многие ученые полагали, что валуны (которые на самом деле оставил ледник) принесены описанным в Библии Всемирным потопом. “Гидродинамические расчеты, выполненные математиками Кембриджского университета, дали точные характеристики глубин и скоростей течения водных масс потопа”92 . “История эта, – пишет Еськов, – весьма назидательна в том смысле, что факт наличия математической модели… не должен гипнотизировать естествоиспытателя; математика – всего лишь инструмент (как та астролябия Остапа Бендера, которая “сама меряет… было бы что мерять”), который сам по себе истинности не гарантирует”93 .

Работ, так или иначе затрагивающих проблему происхождения языка, чрезвычайно много, поэтому в этой небольшой книге я не могу останавливаться на всех гипотезах подробно. Большинство высказанных гипотез в той или иной мере справедливы: действительно, жесты в роли носителя преднамеренной коммуникативной нагрузки предшествовали звукам, звукоподражания – знакам‑символам, возникновению языка способствовал переход к передвижению на двух ногах, а также смена лесов саваннами, развитие коммуникативной системы было неразрывно связано с социальностью, а также с объединением речи и мышления и в итоге привело к формированию “врожденной языковой способности”. Но в то же время в каждой из них имеются и некоторые изъяны – одни не учитывают времени появления человека современного вида, другие – работы механизмов наследования, третьи – данных приматологии… Можно ли выдвинуть гипотезу, лишенную этих недостатков? Давайте попробуем.

Если судить по современным шимпанзе – а наши общие предки едва ли сильно отличались от них по этим показателям, – то можно предположить, что приматы, оказавшиеся перед лицом новой возможности (еще не превратившейся поначалу в необходимость) – полуоткрытых и открытых ландшафтов, – были всеядными групповыми животными с достаточно развитой наблюдательностью и навыками делать выводы из своих наблюдений. Они умели перенимать поведенческие модели, были склонны добиваться своих целей не при помощи прямых физических воздействий (хотя ими тоже не брезговали), а с помощью коммуникативных сигналов – как намеренных, так и невольных. Способность к интерпретации поведения сородичей позволяла им создавать коммуникативные сигналы ad hoc.

Умение понимать причинно‑следственные связи развито у людей неизмеримо сильнее, чем у обезьян, – значит, его развитие занимало важное место в эволюции человека. Это подтверждается и увеличением в гоминидной линии лобных долей мозга. Как уже говорилось, понимание причинно‑следственных связей – это едва ли не главная специализация человека в природе94 , и язык представляет собой одну из составляющих “адаптации к когнитивной нише” (по терминологии Пинкера). Действительно, человек склонен из всего делать выводы, для всего искать причины, везде усматривать закономерности и внутреннюю логику (см. гл. 2). Солнце, зашедшее в тучу, приснившаяся лошадь, цвет подаренной розы, черная кошка, перебежавшая через дорогу, и даже черточки на асфальте – все это может явиться поводом к тому, чтобы усмотреть причинно‑следственные связи и, возможно, изменить на этом основании свое поведение.

Человека интересуют финалы – чем кончится та или иная история, чем кончится его собственная деятельность, человек строит внутренние модели и пытается предугадать будущее, веря в неслучайность совпадения событий, – и в итоге весь мир становится для него Знаком95 . На этой базе возникают мифология и наука – обе они так или иначе удовлетворяют потребность человека знать причины всего сущего.

Склонность усматривать в наблюдаемых фактах структуру (с тем чтобы на этом основании попытаться спрогнозировать дальнейшее развитие событий) усиливается, как показали недавние исследования, в ситуации стресса, когда человек чувствует, что утрачивает контроль над происходящим, – и в результате ему удается “обнаружить” закономерности даже там, где их в действительности нет96 {47} .

Способность к пониманию причинно‑следственных связей оказалась в сильной степени востребована в тех экологических условиях, в которых жили ранние гоминиды. Мозаичность ландшафтов способствовала не только увеличению разнообразия поведенческих стратегий, но и их поляризации: особи, склонные к более консервативному поведению, оставались в старых местообитаниях, особи же, легко меняющие модели поведения, осваивали окраины, все более и более превращавшиеся в саванны (подобным образом происходит не только освоение городов различными видами птиц, но и, например, деление групп у макак97 ). Тем самым в прежних биотопах шло накопление особей, наиболее хорошо приспособленных к ним, а в новых – накопление особей, приспособленных к наиболее гибкой смене поведенческих стратегий.

Чем больше существует факторов внешней среды, которые невозможно предсказать настолько задолго, чтобы успеть генетически закрепить реакции на них, тем более востребованным становится поведенческое приспособление. В новых экологических нишах, которые осваивали наши далекие предки, способность быстро формировать новые поведенческие программы и передавать их соплеменникам была жизненно важна. С развитием производства орудий количество доступных поведенческих программ все более и более возрастало – соответственно, все сложнее было не только эффективно передавать сородичам эти программы, но даже просто ориентироваться в них, разбираться, когда какую осуществлять. Первую из задач еще можно решить средствами старой, довербальной, коммуникативной системы – действительно, когда один человек обучает другого манипуляциям с некоторым предметом (от вырезания кораблика из коры до завязывания шнурков), он использует минимум слов и минимум грамматики, дело обычно ограничивается репликами типа Смотри! Делай, как я! Это – вот сюда, Здесь чуть‑чуть вот так и т. п. И даже это, как показывают данные наблюдений за обезьянами, в принципе не обязательно – можно обойтись вообще без слов. Но для того, чтобы определить, какую именно из богатого репертуара поведенческих программ следует выбрать в данном конкретном случае (и понять это по возможности быстро – пока ситуация не изменилась), полезно иметь ярлыки для разных ситуаций, соответствующие разным типам поведения. Такие ярлыки, как уже говорилось, позволяют выбрать оптимальную поведенческую стратегию максимально оперативно – иногда даже до того, как релевантные элементы ситуации станут доступны непосредственному наблюдению особи. Так, верветка, слыша крик “орел”, безошибочно определяет, что следует делать дальше. Но у наших предков возможных поведенческих программ, которыми необходимо было оперировать, было гораздо больше, и, главное, их число все возрастало, и возрастало все быстрее. Соответственно, нужна была коммуникативная система, предоставляющая в распоряжение особей принципиально открытое количество возможных обозначений для любых элементов окружающей действительности, которые хотя бы потенциально могут оказаться релевантными. В этой ситуации появляется спрос в первую очередь на сигналы‑комментарии: группа выигрывает, если ее члены предоставляют друг другу больше возможностей для того, чтобы “понять”, что происходит вокруг, и иметь возможность скорректировать в связи с этим собственное поведение.

Заметим, однако, что сигналы‑комментарии не обязаны были быть звуковыми, поскольку более открытый ландшафт дает больше возможностей замечать сигналы при помощи зрения. В частности, с какого‑то момента возникает стремление следить за взглядом сородичей. И этому соответствует развитие такой адаптации, как хорошо заметные белые склеры глаз. У шимпанзе тоже иногда видны белые склеры глаз, но лишь у единичных особей (см. фото 4 на вклейке)98 , у человека же этот признак закреплен в геноме.

Не обязаны сигналы‑комментарии быть и преднамеренными – если особь будет “комментировать” свои действия невольно, ее сородичи смогут сделать нужные выводы с не меньшим (если не с бóльшим) успехом. Нет нужды в сознательной манипуляции действиями сородичей – они достаточно умны, чтобы сделать необходимые выводы самостоятельно (по крайней мере, чаще всего не менее умны, чем особь, подающая сигнал). Именно с этим, вероятно, связано стремление людей манипулировать не столько действиями, сколько вниманием собеседников99 .

Исследования психолингвистов показывают, что у детей комментарии составляют значительную долю всех высказываний – ребенок “тратит много времени, называя объекты и описывая действия”100 (собственно, и в мире взрослых коммуникативная успешность человека во многом оценивается по степени уместности его комментариев101 ). Как показывают примеры, приводимые М. Томаселло102 , однословные высказывания – голофразы – маленьких детей во многих случаях употребляются сначала как аккомпанемент действия (делаемого или воспринимаемого, как, скажем, звонок телефона), потом для выражения просьбы или желания, и лишь потом для именования объекта. Например, слово rockin (от англ. rocking chair “кресло‑качалка”) ребенок произносит сперва в тех случаях, когда качается в кресле‑качалке, потом – в качестве просьбы покачать его в кресле‑качалке и лишь затем в качестве наименования соответствующего объекта; слово play‑play возникает сначала как сопровождение собственной “игры” на пианино и только потом начинает употребляться в качестве названия пианино, и т. д. Комментарии ощущаются детьми как предназначенные не только самим себе, но в значительной степени и окружающим: по наблюдениям Л.С. Выготского, среди глухих или иностранцев дети играют почти молча103 . Возможно, подобного рода этап проходила при своем становлении и коммуникативная система гоминид.








Дата добавления: 2016-02-02; просмотров: 730;


Поиск по сайту:

При помощи поиска вы сможете найти нужную вам информацию.

Поделитесь с друзьями:

Если вам перенёс пользу информационный материал, или помог в учебе – поделитесь этим сайтом с друзьями и знакомыми.
helpiks.org - Хелпикс.Орг - 2014-2024 год. Материал сайта представляется для ознакомительного и учебного использования. | Поддержка
Генерация страницы за: 0.027 сек.