ГЛАВА III. ПОНЯТИЕ НАУЧНОГО ФАКТА

Обсуждение многих важных проблем современной эпистемологии так или иначе затрагивает фундаментальное эпистемологическое отношение между научными фактами и научной теорией. Анализ функций научной теории, рассмотрение процедур проверки, подтверждения и опровержения теории, проблема сравнения и выбора теорий, описание развития научного знания и т.п. — все это неизбежно приводит к выяснению отношений меж­ду теорией и фактами. Связь дихотомии "теория—факт" с обширным кру­гом эпистемологических проблем делает вполне понятным интерес к ней и к ее членам со стороны эпистемологов. Трудно назвать хотя бы одну круп­ную работу по эпистемологии, в которой не рассматривалось бы понятие научной теории, ее структура, функции, развитие и т.п. И хотя многие во­просы, связанные с понятием научной теории, не имеют общепринятого решения, все-таки эти вопросы интенсивно обсуждаются, и в этой области высказано немало интересных и плодотворных идей.

Второму члену дихотомии "теория—факт" повезло гораздо меньше. До недавних пор понятие факта почти не привлекало к себе внимания эпи­стемологов, и работы на эту тему до сих пор довольно редки. Значительные разногласия между советскими философами существуют даже на уровне философского анализа понятия "факт". Вместе с тем в работах по эписте­мологии это понятие используется не менее часто, чем понятие теории, од­нако смысл его порой совершенно неясен: факт — "это действие, происше­ствие, событие, относящееся к прошлому или еще длящемуся настоящему, но никогда к будущему времени; это — нечто реальное, невымышленное в про­тивоположность фантазии, выдумке; это — нечто конкретное и единичное в противоположность абстрактному и общему; наконец, понятие "факт" было перенесено от однократных явлений или событий на процессы, отношения, совокупности тесно между собой связанных явлений..."^1[110]. Мне представляется, что, во-первых, неясность в истолковании понятия факта приводит к трудно­стям в решении многих эпистемологических проблем и, во-вторых, разработ­ка этого понятия может дать не менее интересные результаты, чем разработка понятия теории. Действительно, большинство известных ныне методологиче­ских концепций начинают с определенного понимания научной теории. Но почему бы анализ эпистемологических проблем не начать с выработки опре­деленного понимания фактов науки?

III. I. "ОДНОМЕРНОЕ" ПОНИМАНИЕ ФАКТА.

ФАКТУАЛИЗМ И ТЕОРЕТИЗМ

В современной эпистемологии можно выделить две основные точки зрения на отношение "теория—факт". Если попытаться кратко выразить идею, лежащую в основе одной из них, то ее можно сформулировать так: научные факты лежат вне теории и совершенно не зависят от нее. Кон­цепцию, опирающуюся на эту идею, будем называть "фактуализмом".

Вторая концепция, которую можно назвать "теоретизмом", опирается на противоположную мысль: научные факты лежат в рамках теории и полностью детерминируются ею. Практически все современные эписте­мологи явно или неявно, сознательно или бессознательно склоняются к признанию одной из этих концепций.

Сторонники фактуализма указывают на автономность факта, на его независимость от теории. Если под фактом понимают реальное положение дел, то его независимость от теории очевидна. Когда факт истолковывается как чувственный образ, то подчеркивается независимость чувственного восприятия от языка. Если же говорят о фактах как о некоторых предложе­ниях, то обращают внимание на особый характер этих предложений по сравнению с предложениями теории: такие предложения либо выражают "чистое" чувственно данное, либо включают в себя термины наблюдения, либо верифицируются специфическим образом и т.п. Во всех случаях фактуализм резко противопоставляет факты и теорию, что приводит к разнооб­разным следствиям в эпистемологии. В частности, фактуализм утверждает инвариантность фактов и языка наблюдения по отношению к сменяющим друг друга теориям. С признанием инвариантности тесно связан примитивный кумулятивизм в понимании развития научного знания. Установленные факты не могут исчезнуть или измениться, они могут лишь накапливаться, причем на ценность и смысл фактов не влияет время их хранения: факты, установленные, скажем, Фалесом, в неизменном виде дошли до наших дней. Это ведет к пренебрежительной оценке познавательной роли теории и к ее инструменталистскому истолкованию. Надежное, обоснованное, со­храняющееся знание — это лишь знание неизменных фактов, а все измен­чивое, преходящее в познании имеет значение лишь постольку, поскольку помогает открывать факты. Ценность теории заключается лишь в том, что после себя она оставляет в копилке знания несколько новых фактов. В фак-туалистском истолковании факты поглощают теорию.

Нетрудно заметить, что фактуализм отводит ученому и его теории до­вольно пассивную роль. Факты и их комбинации существуют до процесса познания, и задача познающего субъекта заключается лишь в их констата­ции. Правда, теория может стимулировать разработку новых приборов и инструментов, однако это только расширяет сферу обнаруживаемых уче­ными фактов или позволяет устанавливать их с большей точностью. Ученый при этом оказывается похож на живописца, который с фотографиче­ской точностью копирует природу и все его художественные средства под­чинены лишь одной цели: сделать портрет зеркальной копией оригинала.

И теоретизм понимает под фактами чувственные образы или предло­жения. Однако в противоположность фактуализму он подчеркивает тесную связь фактов с теорией. В концепции Т. Куна, например, парадигма опреде­ляет не только стандарты и методы научного исследования, но в значитель­ной степени детерминирует и устанавливаемые на ее основе факты. Хотя Кун использует понятие факта неопределенным образом, все-таки можно понять, что факт, по его мнению, есть некоторый чувственный образ. Одна­ко если фактуализм указывает на независимость чувственного восприятия от языка и мышления, то Кун, напротив, стремится показать, что чувствен­ные восприятия в значительной степени детерминируются концептуальны­ми средствами парадигмы. В этом случае становится очевидным, что в од­ной и той же ситуации сторонники разных парадигм получат различные чувственные образы, следовательно получат разные факты. Именно в этом смысле Кун говорит о том, что научная революция изменяет мир, "в котором живет и работает ученый".

Аналогичные воззрения на природу научного факта развивает П. Фейерабенд. Для него факт — это сплав чувственного восприятия с некоторым предложением, которое он называет "естественной интерпретацией" вос­приятия. Например, факт вертикального падения брошенного камня расще­пляется на два компонента: некоторое чувственное восприятие и предложе­ние "Камень падает вертикально". Естественные интерпретации чувствен­ных восприятий задаются теорией. Изменяя значения терминов, входящих в естественные интерпретации, исследователь изменяет эти интерпретации и, следовательно, получает другие факты.

Так теоретизм приходит к убеждению о полной зависимости фактов от теории. Эта зависимость с его точки зрения настолько велика, что каждая теория создает свои специфические факты. Ни о какой устойчивости, инва­риантности фактов по отношению к различным теориям не может быть и речи. Поскольку факты детерминируются теорией, постольку различия ме­жду теориями отражаются в соответствующих различиях между фактами. Это приводит теоретизм к признанию несоизмеримости конкурирующих теорий и к антикумулятивизму в понимании развития научного знания. Сменяющие друг друга теории не имеют общих фактов и общего языка на­блюдения. Старая теория ничего не может передать новой и целиком от­брасывается вместе со своими фактами после победы новой теории. В раз­витии науки нет преемственности. Отвергается накопление знания, призна­ется лишь смена инструментов для решения научных задач. Факты не могут противостоять научной теории и не могут заставить ученых отказаться от нее. В то время как фактуализм полностью отвергает какое-либо влияние теорий на факты, теоретизм доводит это влияние до такой степени, что теория поглощает факты. Члены отношения "теория—факты" не равно­правны: теория — основная, определяющая сторона, а факты целиком зави­сят от теории и бессильны повлиять на нее.

Теоретизм не признает никаких ограничений активности субъекта по­знания. Теория практически всемогуща: она создает концептуальный ап­парат, детерминирует значения терминов, стимулирует создание приборов и инструментов, подчиняет себе чувственные восприятия и формирует фак­ты. Она создает свой собственный мир, и никакая внешняя критика не спо­собна разрушить его. Так активность субъекта познания доводится до край­него произвола субъекта по отношению к знанию.

Подводя итоги, можно сказать, что фактуализм и теоретизм в целом неприемлемы, хотя в каждой из этих концепций имеется рациональное зер­но. Можно согласиться с фактуализмом в том, что факты в определенной мере не зависят от теории, и именно поэтому для теории важно соответст­вовать фактам и иметь фактуальное подтверждение. Независимые от тео­рии факты ограничивают произвол ученого в создании новых теорий и мо­гут заставить его изменить или отбросить противоречащую фактам теорию. Для того чтобы факты могли влиять на создание, развитие и смену научных теорий, они должны быть в определенной степени независимы от теории. Но сказать, что факты совершенно не зависят от теории, значит разорвать все связи между теорией и фактами и лишить теорию всякой познаватель­ной ценности. Можно согласиться и с теоретизмом относительно того, что теория в определенной степени влияет на факты, что факты "теоретически нагружены", что теория влияет на наше восприятие мира и на формирова­ние фактов. Если мы признаем познавательную ценность теории, ее влия­ние на наше восприятие и понимание мира, мы не можем не признать ее влияния на факты. Вместе с тем, лишить факты всякой устойчивости по от­ношению к теории, сделать их целиком зависимыми от теории — значит от­вергнуть их значение для процесса научного познания.

Слабость фактуализма и теоретизма обусловлена тем, что здравые идеи, лежащие в их основе, абсолютизируются и выражаются с излишней резкостью. И фактуализм, и теоретизм лишают значения один из членов от­ношения "теория — факты".

Осознание этого обстоятельства приводит к мысли о том, что нужно ослабить идеи, лежащие в основе фактуализма и теоретизма, и объединить их в следующем тезисе: научные факты до некоторой степени автономны по отношению к теории и до некоторой степени зависят от нее. Этот те­зис кажется настолько естественным и очевидным, что возникает вопрос: что же заставляет эпистемологов при рассмотрении отношения "теория — факт" вольно или невольно склоняться к одной из двух крайних концепций и почему они не могут принять их ослабленные варианты?

Причина этого, на мой взгляд, заключается в том, что подавляющее большинство современных эпистемологов неявно исходит из "одномерного" понимания фактов, т.е. истолковывают факт как нечто простое, как реальное положение дел, чувственный образ, предложение. При такой трактовке факт всегда принадлежит некоторой одной плоскости — языковой, перцептивной или физической. Одномерное понимание фактов сразу же навязывает одну из несовместимых концепций. Например, если вы поняли, что факт лежит в плоскости реальности, то вы уже вынуждены согласиться с тем, что он никак не зависит от теории. Если же вы понимаете под фактом предложение и до­пускаете, что теория может влиять на значения терминов этого предложе­ния, то вы вынуждены утверждать, что факт есть предложение теории и ни о какой его автономии по отношению к теории говорить нельзя. Когда же некоторые эпистемологи пытаются избежать крайностей фактуализма и теоретизма, то чаще всего такие попытки приводят к противоречиям.

Итак, если мы хотим избежать крайностей фактуализма и теоретизма и в то же время сохранить их рациональное содержание, мы должны отка­заться от одномерного понимания фактов науки.

III. 2. ПРИМЕР ИЗ ИСТОРИИ НАУКИ

Прежде чем обратиться к описанию нового представления о фактах, рассмотрим всего лишь один реальный пример установления научного фак­та, а именно факта наличия кислорода в атмосферном воздухе.

В начале 70-х годов XVIII столетия несколько исследователей в разных странах осуществили один и тот же опыт: они нагревали окислы металлов в закрытом сосуде и обнаружили выделение какого-то газа с неизвестными ра­нее свойствами. По-видимому, первым это сделал Карл-Вильгельм Шееле в 1772 г. Он нагрел красную окись ртути в небольшой реторте с длинным гор­лом, на конец которого был надет животный пузырь. Из пузыря воздух был удален. Как только дно реторты накалилось, из нее стал выходить какой-то газ, постепенно заполняя пузырь. Наполнив затем этим газом стакан, Шееле поднес к нему горящую свечку. Свеча вспыхнула ярким пламенем. Шееле назвал этот газ "огненным воздухом"^2[111].

В августе 1774 г. аналогичный опыт повторил английский ученый Джозеф Пристли. Только в отличие от Шееле Пристли пользовался пневматической ванной, изобретенной Стефаном Гальсом. "Я поместил под бан­кой, погруженной в ртуть, немного порошка Mercurius calcinatus per se. За­тем я взял небольшое зажигательное стекло и направил лучи солнца прямо внутрь банки на порошок. Из порошка стал выделяться воздух, который вытеснил ртуть из банки.

Я принялся изучать этот воздух. И меня удивило, даже взволновало до самой глубины моей души, что в этом воздухе свеча горит лучше и светлее, чем в обычной атмосфере"^3[112], — так описывает свое открытие Пристли. По­лученный им газ Пристли назвал "дефлогистированным воздухом".

В октябре того же года лорд Шельберн вместе со своим секретарем Пристли посетил Париж, и Пристли рассказал французским химикам о сво­их опытах и об удивительных свойствах открытого им газа. Среди этих хи­миков был и Антуан-Лоран Лавуазье, который сразу же занялся повторени­ем опытов английского гостя и уже через месяц сделал в Академии наук доклад на тему "Об обжиге некоторых металлов в закрытых сосудах и о причине увеличения веса, происходящего во время этой операции". В де­кабре этот доклад был опубликован в виде статьи, которую Лавуазье закон­чил утверждением о том, что "воздух наиболее чистый, какой можно себе представить, лишенный всякой влаги и всякой субстанции, чуждой его сущ­ности и его составу, отнюдь не является простым существом, элементом, как обычно полагают. Но он должен быть напротив, причислен к классу смесей или, быть может, даже соединений"^4[113]. Первоначально Лавуазье называл полу­ченный Пристли газ "чистым" или "удобовдыхаемым воздухом", и лишь впоследствии, в 1777 г., рассмотрев роль этого газа в образовании кислот, Лавуазье назвал его "оксигеном" ("кислотвором" или "кислородом").

Такова в кратком изложении история открытия кислорода. Что мы мо­жем извлечь из нее относительно интересующего нас факта? Проанализи­ровав историю открытия кислорода, Кун пришел к выводу о том, что на во­прос: "Кто и когда открыл кислород?", — нельзя дать однозначного ответа. Данное открытие, впрочем, как и всякое другое, представляет собой дли­тельный процесс, и мы можем лишь приблизительно указать период его осуществления и назвать ученых, принимавших в нем участие. Рассуждение Куна приводит нас к мысли о том, что данный факт не есть нечто простое, что можно "открыть" сразу, подобно открытию знакомой вещи, которую вы долго ищите и вдруг в некоторый момент внезапно обнаруживаете. Факт наличия кислорода в атмосфере формировался постепенно, и в этом про­цессе приняли участие несколько ученых, каждый из которых внес в него свою лепту. Итак, первая мысль, к которой нас приводит история, такова: поскольку открытие факта не происходит внезапно, сразу, а представляет собой длительный процесс, постольку моно считать, что факт представляет собой сложное целое, отдельные стороны которого лишь постепенно от­крываются исследователем. Что это за стороны?

Шееле, Пристли и Лавуазье наблюдали в общем одну и ту же картину: нагревался красный порошок — раздувался пузырь, или опускался уровень ртути в банке — ярко вспыхивала свеча. Разницы в их чувственных впечат­лениях, по-видимому, не было^5[114]. Однако можем ли мы считать, что факт налиния кислорода в атмосфере был установлен, когда кто-то первым нагрел окись металла и получил воздух, обогащенный кислородом? Конечно, нет. Опыты такого рода в середине XVIII в. были довольно обычным делом, по­этому, например, в своих первых сообщениях об исследовании свойств "чистого воздуха" Лавуазье даже не упоминает имени Пристли. Тот, кто первым наблюдал описанную картину, еще не открыл кислорода. Но вместе с тем эта последовательность действий и чувственных образов явилась од­ним из необходимых элементов установленного позднее факта.

Отметив, что чувственное восприятие было одинаковым у трех ученых, мы можем теперь обратить внимание на то, как постепенно изменялось концептуальное осмысление этого восприятия. Шееле отметил, что выде­ляющийся газ способствует горению, поэтому и назвал его "огненным воз­духом". После удаления из обычного воздуха "огненного воздуха" остается "испорченный воздух". Следовательно, обычный воздух представляет собой смесь "огненного" и "испорченного" воздуха. Таким образом, называя обна­руженный им газ "огненным воздухом", Шееле при этом имел в виду, что имеется два вида воздуха, из которых один поддерживает горение, хорошо растворяется в воде и соединяется с флогистоном, порождая теплоту и свет.

Пристли полагал, что сущностью процесса горения является удаление из тела флогистона. Последний не может существовать сам по себе, поэто­му, выделяясь из одного тела, он должен тотчас соединиться с другим те­лом. Чем меньше в некотором газе флогистона, тем лучше этот газ усваива­ет флогистон, тем энергичнее поддерживает горение. Пристли обнаружил, что лучше всего поддерживает горение открытий им газ. Он сделал вывод о том, что в этом газе совсем нет флогистона, и назвал его "дефлогистиро­ванным воздухом". При этом Пристли имел в виду, что воздух содержит флогистон, может быть лишен флогистона и тогда обнаруживает ряд инте­ресных свойств.

Характерно, что все ученые данного периода говорили о "воздухе", рас­сматривая его как некую единую субстанцию, которая изменяет свои свойства лишь под влиянием примесей или загрязнения. Это было обусловлено влия­нием древней традиции, восходящей к Аристотелю и его четырем "началам". Даже Лавуазье, который уже в 1774 г. в общих чертах понял суть дела, не сра­зу отказался от распространенной терминологии. В концептуальное осозна­ние наблюдаемых явлений Лавуазье внес две принципиально важные идеи, которые придали понятию "кислород" его современное значение:

1) воздух имеет сложный состав, и кислород является одним из составляющих его эле­ментов;

2) в процессе горения "дефлогистированный воздух" вовсе не соеди­няется с флогистоном, как считал Пристли, а соединяется с телом, и в этом суть процесса горения.

Поэтому, когда в 1777 г. Лавуазье назвал газ, полученный до него Шееле и Пристли, "кислородом", мы можем считать, что по­следовательность действий и чувственных образов, с которой имели дело предшественники Лавуазье, получила современное концептуальное осмыс­ление. Факт наличия кислорода в атмосферном воздухе был установлен.

Следует обратить внимание на то, что в формировании у Лавуазье двух указанных выше идей важнейшую роль сыграло совершенствование экспе­риментальных средств. Развитие и совершенствование изготовления стек­лянных колб, изобретение пневматической ванны, использование зажига­тельных стекол для нагревания вещества и, самое главное, широкое исполь­зование весов в химических экспериментах — вот что послужило той мате­риальной основой, опираясь на которую только и можно было достигнуть адекватного понимания. "Если Шееле не мог понять сущность столь клас­сически исследованных им явлений, то лишь потому, что он... не учитывал в достаточной мере существующих между ними количественных отноше­ний. Но лишь только обратили внимание и на эту сторону дела, как скры­вавшее истину покрывало на той ступени развития, которой достигла химия благодаря работам Шееле и Пристли, должно было сразу упасть. Для этого не нужно было никакого нового открытия, а достаточно было только по­следовательного применения к изучаемым явлениям методов измерения и взвешивания. Неоспоримой великой заслугой француза Лавуазье было то, что он сделал этот важный шаг"^6[115]. Так отмечает эту сторону дела историк науки. Совершенствование средств экспериментального исследования и в последующем оказывало влияние на изменение понятия о кислороде и, сле­довательно, на изменение установленного факта.

III. 3. СТРУКТУРА НАУЧНОГО ФАКТА

Рассмотренный в предыдущем разделе пример позволяет нам сформу­лировать новое представление о научном факте как о некотором сложном целом, состоящем из нескольких элементов с определенными отношениями между ними.

Всякий факт, прежде всего, связан с некоторым предложением. В приведенном примере такое предложение можно выразить следующим обра­зом: "В атмосферном воздухе имеется газ с такими-то свойствами". Будем называть это предложение лингвистическим компонентом факта. Лин­гвистический компонент, очевидно, необходим, так как без него мы вообще не могли бы говорить о чем-то как о факте.

Вторым компонентом научного факта является перцептивный компонент. Под этим я подразумеваю определенный чувственный образ или со­вокупность чувственных образов, включенных в процесс установления фак­та. Перцептивный компонент также необходим. Это обусловлено тем обстоятельством, что всякий естественнонаучный факт устанавливается путем обращения к реальным вещам и практическим действиям с этими вещими. Контакт же человека с внешним миром осуществляется только через по­средство органов чувств. Поэтому установление всякого научного факта неизбежно связано с чувственным восприятием и перцептивная сторона в той или иной степени необходимо присутствует в каждом факте. В фактах, устанавливаемых простым наблюдением, перцептивный компонент выра­жен наиболее явно. Если установление факта требует использования слож­ных технических устройств и приборов, перцептивный компонент выражен слабее, однако он никогда не исчезает полностью.

Большинство эпистемологов по-видимому без особого труда согласит­ся с тем, что факт представляет собой сплав предложения с некоторым чув­ственным восприятием. Именно так, в сущности, истолковывают факт Т. Кун и П. Фейерабенд. Всякий, кто говорил о природе фактов науки, признавал их связь с чувственным восприятием или языком. Не столь очевидно нали­чие в факте третьего, не менее важного компонента — материально-практического. Под "материально-практическим компонентом" факта мы имеем в виду совокупность приборов и инструментов, а также совокуп­ность практических действий с этими приборами, используемых при уста­новлении факта. Материально-практическую сторону факта обычно не при­нимают во внимание, и создается впечатление, что факт вообще не зависит от этого компонента. Однако это неверно. Достаточно вспомнить о том, что большая часть научных фактов вообще не могла бы существовать без соот­ветствующих приборов и навыков обращения с ними. Еще более очевидной становится необходимость материально-практического компонента, если мы зададимся вопросом: как одна культура или эпоха может передать свои факты другой эпохе? Ясно, что для этого, прежде всего, нужно передать представителям другой культуры соответствующее предложение. Но доста­точно ли этого? Если бы, например, Лавуазье захотел сделать установлен­ный факт достоянием древнегреческой науки, мог ли он удовлетвориться простым сообщением предложения "В атмосферном воздухе имеется газ с такими-то свойствами"? По-видимому, одного этого было бы мало. Хотя греки, может быть, в конце концов, и поняли бы это предложение, оно ос­талось бы для них не более чем философской догадкой. Для того чтобы превратить это предложение в факт греческой науки, к нему нужно было бы добавить материально-практические средства получения соответствующего газа и исследования его свойств. И так обстоит дело со всеми фактами нау­ки. Без материально-технического компонента они представляют собой лишь умозрительные спекуляции. Даже если факт устанавливается простым наблюдением, материально-практический компонент не равен нулю: он вы­ражается в умении наблюдателя использовать свои органы чувств опреде­ленным образом.

Итак, я утверждаю, что научный факт включает в себя три компонента — лингвистический, перцептивный и материально-практический, каждый из которых в равной степени необходим для существования факта.

Три компонента факта теснейшим образом связаны между собой, и их разделение приводит к разрушению факта. Когда эпистемологи выделяют одну из сторон факта, например, чувственное восприятие или предложение, и рассматривают ее саму по себе, они разрывают ее связи с другими сторо­нами факта и вследствие этого обедняют и искажают рассматриваемую сторону. Например, представляя факт в виде предложения, эпистемолог упускает из виду существенную часть его содержания — ту часть, которая обусловлена связанным с ним чувственным восприятием и соответствую­щей совокупностью материально-практических средств. Значение предло­жения "В состав атмосферного воздуха входит кислород" определяется не только объективным положением дел, но и наличием приборов и практиче­ских действий, которые позволяют получить и исследовать кислород. Если мы хотим понять, что представляет собой научный факт во всей его слож­ности, то следует внимательно проанализировать взаимоотношения между его компонентами. В сущности, именно здесь можно найти решение многих эпистемологических проблем.

Взаимоотношения между сторонами факта заслуживают, конечно, осо­бого исследования. Однако некоторые замечания по этому поводу можно высказать и здесь. Довольно ясно, что лингвистическая сторона факта ока­зывает влияние на материально-практическую его сторону. В предложении выражаются представления о некотором фрагменте действительности, и эти представления стимулируют разработку приборов и инструментов для ис­следования этого фрагмента. Менее ясен вопрос о влиянии лингвистическо­го компонента на его перцептивный компонент. По-видимому, это влияние не столь велико, как представлялось Т. Куну. Тем не менее, если мы согла­шаемся с общим тезисом о влиянии знаний человека на его восприятие дей­ствительности, мы должны признать также определенное влияние лингвис­тического компонента факта на его перцептивный компонент. В свою оче­редь, перцептивный компонент, несомненно, оказывает влияние на матери­ально-практическую сторону факта, ибо все приборы и инструменты в ко­нечном счете должны быть связаны с органами чувств. Опять-таки менее очевидно влияние перцептивного компонента на лингвистический. По-видимому, наши восприятия оказывают влияние на значения некоторых терминов нашего языка, но современные логические теории значения, ка­жется, вовсе не учитываются этого влияния. Еще более ясны степени влия­ния материально-практического компонента факта на его перцептивный и лингвистический компоненты. Такое влияние, несомненно, существует. Об этом свидетельствует, в частности, попытка П.У. Бриджмена свести все зна­чение научных терминов к совокупности операций с измерительными прибо­рами. Однако нет теорий значения, которые учитывали бы это влияние.

Если рассматривать факт в единстве всех его трех сторон, то, по-видимому, понятие истины в обычном смысле к нему неприменимо, ибо научный факт есть не только отражение действительности, но одновремен­но и выражение материальных и духовных достижений некоторой культу­ры, ее способов познания и практического освоения мира, ее мировоззре­ния и чувственно-эмоционального восприятия действительности. Отсюда вытекает социально-культурная относительность фактов. Например, тот факт, что вес металлов при прокаливании увеличивается, не будет фактом культуры, не знающей весов. С точки зрения философии это означает, что определенное свойство предметов реального мира либо не получило отра­жения в данной культуре, либо было отражено в иных фактах.

Часто говорят, что предложение "выражает" или "описывает" факт. Употребление выражений такого рода неявно опирается на идею непосредст­венного соотнесения языка с внешним миром. Предполагается, что значение терминов предложения определяется только теми предметами и отношения­ми между ними, к которым эти термины относятся, а реальные положения дел изоморфно отображаются в предложениях. Наиболее ясно эту идею выра­зил Л. Витгенштейн в "Логико-философском трактате". Хотя эта идея в неко­торых случаях может оказаться полезной, в целом она неверна. Внешнему миру противостоит не сам по себе язык, а субъект, который познает этот мир не только с помощью языка, но и с помощью своих органов чувств и в про­цессе предметно-практической деятельности. Ограничиться противопостав­лением языка и действительности значит абстрагироваться от основы и субъ­екта познания — практики и человека как представителя определенной эпохи.

Для нас предложение выступает в качестве лингвистического компо­нента факта и, рассматриваемое само по себе, оно не "выражает" и не "опи­сывает" факта, т.е. не сообщает о других компонентах факта. Хотя перцептивный и материально-практический компоненты факта влияют на его лин­гвистический компонент, они не детерминируют полностью его значения и не выражаются в нем. Предложение может лишь "представлять" факт, да и то только для тех, кто знаком со всеми сторонами факта. Это станет яснее, если вообразить ситуацию, когда нам нужно сообщить о некотором факте, скажем о том, что железо плавится при температуре 1530°С, человеку, хотя и владеющему нашим языком, но незнакомому с нашей материальной куль­турой. Если этот человек убежден, что металлы могут существовать только в твердом состоянии, то, высказав предложение "Железо плавится при тем­пературе 1530°С", мы еще не передадим ему факта. Более того, он даже не вполне поймет наше предложение. Для того чтобы данное предложение стало для него представителем факта, мы должны объяснить ему, что такое термометр, снабдить техническими устройствами, позволяющими получать температуру свыше 1500°С, и научить ими пользоваться. Только после то­го, как наш собеседник сам расплавит кусок железа, он вполне поймет дан­ное предложение и в то же время осознает его как лингвистическую сторону факта. Люди одной культуры понимают некоторые предложения как представляющие факты только благодаря тому, что все они в той или иной степени владеют материально-техническими средствами данной культуры.

В заключение этого раздела кратко остановимся еще на одном вопросе. Если учитывать сложную структуру факта, то, по-видимому, нельзя говорить об "открытии" фактов. Слово "открытие" представляет собой отголосок эпо­хи господства метафизического мышления, когда считалось, что мир разбит на "ситуации" и "положения дел" независимо от практической и познаватель­ной деятельности человека. Созерцая природу, субъект наталкивается на "по­ложения дел" и "открывает" их. Для современной эпистемологии такое пред­ставление о познании совершенно неприемлемо. Человек не "открывает" заранее заготовленные природой факты, а активно воздействует на приро­ду, налагая не нее отпечаток своей личности и деятельности, рассматривая ее с точки зрения своих практических задач, изобретая и совершенствуя ду­ховные и материальные средства познания и преобразования мира, расчле­няя действительность на ситуации и положения дел с помощью созданных им концептуальных средств, выделяя в действительности практически важ­ные для него аспекты и т.д. Факты возникают как итог деятельности чело­века, как результат его активного творческого воздействия на мир. Для по­явления факта мало сформулировать некоторое предложение. Нужно соз­дать еще материально-практическую сторону факта и привести в соответст­вие все его три компонента. Это длительный и сложный процесс, который больше похож на творчество, чем на простое копирование.

III. 4. ВЗАИМООТНОШЕНИЕ ТЕОРИИ С ФАКТАМИ

Сформулированное выше понимание научного факта по-видимому по­зволяет избежать крайностей фактуализма и теоретизма при рассмотрении отношения "теория—факт".

Теория оказывает влияние на факты. Это влияние направлено, прежде всего, на лингвистический компонент факта — предложение. Теория задает значение терминов и в значительной степени детерминирует смысл факту-альных предложений. На основе теоретических представлений создаются приборы и инструменты для исследования определенных аспектов действи­тельности. В этом проявляется влияние теории на материально-практичес­кую сторону факта. Навязывая субъекту определенную концептуальную сет­ку, способы абстрагирования и конструктивизации действительности, теория изменяет его чувственный опыт и заставляет воспринимать мир специфиче­ским образом. Короче говоря, теория оказывает влияние на все компоненты факта. И в этом смысле факт зависит от теории или, если угодно, "теоретиче­ски нагружен".

Однако это лишь одна сторона дела. Влияние теории на факты отнюдь не столь радикально, как это представляется сторонникам теоретизма. Начать с того, что, хотя теория оказывает влияние на материально-прак-тичес-кий компонент факта, в создании этого компонента участвуют, во-первых, другие теории, а во-вторых, практические и технические знания и навыки людей данной эпохи. Например, в материально-практический компонент факта, возникновение которого изложено в III.2, включались колбы и ре­торты, создаваемые стекольной промышленностью; горны, жаровни и т.п., употреблявшиеся еще средневековыми ремесленниками и алхимиками; за­жигательные стекла, приборы для взвешивания и множество других вещей, которые были включены в практическую деятельность людей XVIII в. и со­вершенствовались с ростом промышленного производства и под влиянием различных теорий того времени. Все эти вещи никак не были связаны с хи­мическими теориями флогистона или кислорода. Они воплощали в себе представления других теорий и практические знания эпохи. Таким образом, материально-практический компонент факта хотя и испытывает на себе влияние некоторой данной теории, но формируется также под воздействием других теорий^7[116] и материального производства.

Через посредство материально-практической стороны факта в его лин­гвистический компонент включаются понятия других теорий и той части обыденного языка, которая относится к производственной деятельности. Из этого следует, что лингвистический компонент факта включает в себя поня­тия трех видов: понятия данной теории, понятия других теорий и обыденного языка. Это приводит нас к идее существования в науке некоторого специфи­ческого фактуального языка. Фактуализм и теоретизм упрощает картину: фак-туализм рассматривает лишь ту сторону этого языка, которая не зависит от данной теории, и объявляет, что эмпирический язык или язык наблюдения вообще не связан с теорией; теоретизм, напротив, выделяет ту сторону лин­гвистического компонента фактов, которая детерминируется данной теори­ей, и заключает, что каждая теория создает свой собственный язык наблю­дения. В действительности же фактуальный язык представляет собой слож­ное явление, и его понятия формируются под влиянием и данной теории, и других теорий, и материально-практической деятельности и, наконец, чув­ственного опыта. Поэтому его нельзя отождествлять с эмпирическим язы­ком фактуализма. В отличие от последнего фактуальный язык не имеет ни­какого отношения к распространенной дихотомии "эмпирического—теоре­тического". Термины и предложения фактуального языка отличаются только тем, что входят в лингвистический компонент фактов. Ясно, что фактуальный язык со временем изменяется благодаря изменению наших теорий и главным образом — благодаря изменению материально-производственной практики, влияющей на содержание понятий обыденного языка.

Если под теорией понимать совокупность предложений, то мы должны заключить, что сам по себе факт не может противоречить теории или под­тверждать ее, ибо факт не является предложением. В непосредственные от­ношения с теорией мог бы вступить только лингвистический компонент факта. Однако в общем случае даже этого не происходит, так как предло­жение, являющееся лингвистическим компонентом факта, формулируется в фактуальном языке, а не в языке теории. Фактуальный же язык, как мы от­метили выше, включает в себя термины не только данной теории, но также термины других теорий и обыденного языка. Даже термины данной теории, включенные в фактуальный язык, получают в нем дополнительное содер­жание от перцептивного и материально-практического компонентов факта и уже не могут считаться в строгом смысле терминами теории. Для того чтобы факт мог вступить в какие-либо отношения с теорией, его лингвисти­ческий компонент должен быть переформулирован в терминах теории. Тог­да мы получим предложение, сформулированное на языке теории, и можем говорить о его логических отношениях к теории. Например, сам по себе факт выделения некоторого газа при нагревании окиси ртути ничего не го­ворит ни в пользу, ни против существования химических теорий. Формули­ровка лингвистического компонента этого факта на языке теории флоги­стона включала понятие "дефлогистированный воздух", на языке кислород­ной теории — понятие "кислорода".

Это показывает, что перевод факта на язык теории является весьма сложным и многосторонним процессом.

· Во-первых, термины других тео­рий и обыденного языка, входящие в фактуальный язык, заменяются терминами теории.

· Во-вторых, в терминах теории сохраняется лишь то содержание, которое детерминировано теорией, в получившемся предложении не остается никаких следов связи с перцептивным и материально-практическим компонентом факта.

· Это позволяет, наконец, интерпретировать получившееся предложение как говорящее о реальном положении дел безотносительно к средствам его получения.

· Теперь можно приписывать такому предложению истинностную характеристику.

Весь этот процесс можно на­звать процессом "теоретизации фактов". Говоря о фактах, эпистемологи обычно имеют в виду именно те предложения, которые возникли в резуль­тате процессов теоретизации. Им представляется, что такие предложение описывают объективно существующие положения дел и их истинность твердо обосновывается опытом и экспериментом. Однако "первичными" в некотором смысле оказываются вовсе не положения дел, а предложения! Действительность расчленяется на ситуации и положения дел, благодаря тому, что теория онтологизирует содержание своих терминов и предложений, полученных в результате теоретизации фактов. Она строит свой собственный мир из постулируемых ею сущностей и свойств. Однако тому, кто верит в теорию, представляется, что мир имеет такое членение сам по себе, независимо от теории, а теория лишь "открывает" структуру мира. При этом опять-таки забывают о материально-производственной практике, которая входит в факты и через их посредство налагает свой отпечаток на картину, создаваемую теорией.

Иллюзия непосредственного сопоставления предложений теории с ре­альностью объясняет, почему некоторые философы и эпистемологи питают такое почтение к предложениям, "описывающим" факты. Если в действи­тельности имеется некоторое положение дел и предложение его непосред­ственно отображает, то как может это предложение оказаться ложным или измениться? Поэтому и в случае столкновения такого предложения с теори­ей именно последняя должна быть изменена или отброшена. Если же учесть сложный процесс возникновения фактов и их последующей теоретизации, то становится ясно, что при столкновении теории с некоторыми предложе­ниями, полученными в результате теоретизации фактов, вовсе не обяза­тельно вносить изменения в теорию, можно прежде всего попытаться вне­сти изменения в процесс теоретизации, изменить материально-практи­ческий компонент факта, проанализировать понятия других теорий и обы­денного языка, входящих в фактуальный язык, и т.п. На что именно обратит внимание в такой ситуации ученый, чем он готов пожертвовать, что сохра­нить, зависит от его отношения к различным элементам научного знания, от его системы ценностей.

Осознание сложной структуры научного факта помогает нам найти вы­ход из того тупика, в котором оказываются фактуализм и теоретизм при анализе развития знания. Что происходит с фактами при переходе от одной теории к другой?

Прежде всего, изменяются предложения, являющиеся теоретическими представителями фактов. Например, понятие "флогистон" вообще исчезает, вместо понятия "дефлогистированный воздух" появляется понятие "кислород", понятие "воздух" изменяет свое содержание и т.п. Вместе с новым языком возникает новая картина мира: одни сущности появляются, другие исчезают, простое становится сложным, возникают иные ситуации и положения дел. Мир ученого существенно изменяется. Именно на это изменение в основном обращает внимание теоретизм, рассматривая особенности перехода от одной теории к другой. Если руководствоваться упрощенной картиной непосредственного соотнесения предложений теории с внешним миром, то действительно может показаться, что научные революции разрывают ткань развития науки и разрушают все мосты между старой и новой теориями.

Однако лингвистические компоненты научных фактов изменяются уже гораздо в меньшей степени — научная революция затрагивает лишь ту часть фактуального языка, которая была непосредственно связана со старой теорией. Большая часть понятия фактуального языка сохраняет свое преж­нее содержание. И, наконец, перцептивный и материально-практический компоненты фактов первоначально вообще не испытывают никакого изме­нения, т.е. совокупность приборов, инструментов, навыков обращения с ними полностью сохраняется с приходом новой теории. Например, Лавуа­зье пользовался приборами, которые были в распоряжении сторонников теории флогистона. Лишь постепенно, после достаточно большого периода господства новой теории ее влияние начинает сказываться и в этой области: совершенствуются старые приборы, появляются новые, изменяется чувст­венное восприятие мира. В момент же победы новой теории и в течение не­которого времени после этого материально-практическая и перцептивная основы науки остаются неизменными. Это обстоятельство делает развитие науки непрерывным. Теоретизм упускает из виду материально-практичес­кий компонент фактов науки, и это приводит его к ошибочному выводу о том, что развитие науки носит дискретный характер.

Развитие науки не только непрерывно, но и кумулятивно, причем кумулятивность проявляется в двух отношениях. Во-первых, каждая теория вносит свой вклад в развитие материально-практического компонента фак­тов и посредством этого стимулирует развитие техники и производственной практики. При смене теорий старая экспериментальная техника и практика сохраняются и наследуются новой теорией, которая стимулирует их даль­нейшее развитие. Таким образом, в процессе развития науки происходит постоянное обогащение и совершенствование материально-практических компонентов науки и развивающейся под влиянием науки техники и произ­водственной практики.

Прагматизм ограничивает прогресс науки только этой стороной, счи­тая конечной целью научной теории создание новых технических приборов и устройств. Но это можно рассматривать и как следствие все более глубо­кого и полного познания мира. В материально-практических компонентах фактов науки, т.е. в приборах, инструментах, в системах практических дей­ствий и навыков, воплощаются истинные знания о действительности, полу­ченные научными теориями, и, наследуя технику и практику предшест­вующих теорий, новая теория наследует также элементы истинного знания, полученные предшествующими теориями и воплощенные в технических устройствах и практических навыках. Таким образом, истинное знание, по­лучившее материальное воплощение, сохраняется в научных революциях и передается последующим поколениям ученых.