ГЛАВА IV. ВИДЫ НАУЧНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ
Объяснение представляет собой одну из важнейших функций научной теории и науки в целом. Понятие объяснения используется и в повсед-невном языке, в котором объяснить какое-либо явление означает сделать его ясным, понятным для нас. В своем стремлении понять окружающий мир люди создавали мифологические, религиозные, натурфилософские системы, объясняющие события повседневной жизни и явления природы. В течение последних столетий функция объяснения окружающего мира постепенно перешла к науке. В настоящее время именно наука делает для нас понятным встречающиеся явления, поэтому научное объяснение служит образцом для всех сфер человеческой деятельности, в которых возникает потребность объяснения.
Рассматривая многочисленные вопросы, связанные с проблемой объяснения, методология научного познания до недавнего времени опиралась исключительно на естествознание, более — на сравнительно небольшое число физико-математических дисциплин. Даже биология, несмотря на свои гигантские успехи в XX столетии, оказала незначительное влияние на методологическое сознание нашего времени (хотя мировоззренческое значение теории эволюции было чрезвычайно большим). Что же касается общественных наук — истории, социологии, психологии и т.п., то их вклад в общую методологию научного познания следует признать совершенно ничтожным. В значительной мере это было обусловлено распространенным представлением о том, что наукой в собственном смысле слова, наукой по преимуществу является математическая физика и близкие к ней дисциплины, а общественные науки далеко отстали в своем развитии, и им еще предстоит пройти тот путь, который прошли механика, термодинамика, оптика, электродинамика и т.п. Поэтому современные методологические представления1[117] о структуре научного знания, о видах научных теорий, их строении и функциях до сих пор, в сущности, отображают довольно небольшую, хотя, конечно, чрезвычайно важную область науки. Однако в последние десятилетия происходит быстрая эрозия идеалов научности, господствовавших в первой половине XX в. Постепенно становится все более очевидным, что общественные науки не просто "отстали" в своем развитии от естествознания, но обладают по сравнению с ними некоторыми специфическими, неустранимыми особенностями. Эти особенности обусловлены, в частности, спецификой изучаемого ими материала: предметом исследования общественных наук являются те или иные стороны человеческой культуры, связанные с сознательной деятельностью людей. Отличия же в материале изучения неизбежно должны сказаться на методах исследования и формах знания. Следовательно, методология общественных наук не может ограничиться простым переносом методологических схем, полученных в области естествознания, в сферу наук о культуре. Она должна выявить и описать методологические особенности гуманитарного знания.
Эти общие соображения справедливы и для проблемы объяснения, что мы попытаемся показать ниже, рассматривая наиболее известные ныне виды научного объяснения и их взаимоотношения.
IV. 1. ДЕДУКТИВНО-НОМОЛОГИЧЕСКОЕ
ОБЪЯСНЕНИЕ
Наиболее широкой известностью и почти всеобщим признанием пользуется дедуктивно-номологическая модель научного объяснения, четкую формулировку которой в современной методологии познания обычно связывают с именами К. Поппера и К. Гемпеля2[118]. "Дать причинное объяснение некоторого события, — пишет Поппер, — значит дедуцировать описывающее его высказывание, используя в качестве посылок один или несколько универсальных законов вместе с определенными сингулярными высказываниями — начальными условиями"3[119]. Для иллюстрации воспользуемся его примером. Допустим, мы наблюдаем некоторое событие, состоящее в том, что нить, к которой подвешен груз 2 кг, разрывается. Мы можем спросить: почему данная нить порвалась? Ответ на этот вопрос дает объяснение, которое строится следующим образом. Нам известно общее положение, которое можно считать законом: "Для всякой нити верно, что если она нагружена выше предела своей прочности, то она разрывается". Представим данное общее утверждение в символической форме: ""х (Рх ® Qx)". Нам известно также, что данная конкретная нить, о которой идет речь, нагружена выше предела ее прочности, т.е. истинно единичное предложение "Данная нить нагружена выше предела ее прочности", символически "Ра". Из общего утверждения, говорящего обо всех нитях, и единичного утверждения, описывающего наличную ситуацию, мы делаем вывод: "Данная нить разрывается", символически "Qa". Теперь наше рассуждение мы можем представить в символической форме:
Это и есть один из вариантов того, что называют "дедуктивно-номологической схемой" научного объяснения.
Мы можем видеть, что она представляет собой логический вывод (в данном случае modus ponens), посылки которого называются экспланансом, а следствие — эктанандумом. Эксплананс должен включать в себя, по крайней мере, одно общее утверждение и экспланандум должен логически следовать из эксплананса. Мы привели простейший вариант дедуктивно-номологического объяснения. Он допускает разнообразные модификации и обобщения. В общем случае в эксплананс может входить несколько общих и единичных утверждений, а вывод — представлять собой цепочку логических умозаключений. На месте экспланандума может находиться как описание отдельного события, так и общее утверждение, и даже теория4[120]. Гемпель разработал вариант индуктивно-вероятностного объяснения, в котором используемое для объяснения общее положение носит вероятностно-статистический характер, а вывод устанавливает лишь вероятность наступления события, описываемого экспланандумом5[121]. Если ограничиться дедук-тивно-номологическим объяснением, то общую его схему можно представить следующим образом:
Каковы наиболее характерные особенности дедуктивно-номологи-ческого объяснения? Важнейшая из них, по-видимому, состоит в том, что оно придает необходимый характер объясняемому событию. В самом деле, дедуктивно-номологическое объяснение представляет собой логическое выведение объясняемого положения из некоторых посылок, и если эти посылки истинны, а их истинность — одно из условий корректности объяснения, выведенное положение необходимо должно быть истинно. Выражая это в других терминах, мы можем сказать, что при дедуктивно-номологи-ческом объяснении некоторого события мы указываем причину или условия существования этого события, и если причина имеет место, то с естественной необходимостью должно существовать и ее следствие.
Обращая внимание на эту черту дедуктивно - номологического объяснения, Гемпель писал: "Два данных типа объяснения6[122] имеют следующую общую черту: они объясняют некоторое событие, показывая, что, исходя из определенных конкретных обстоятельств и общих законов, можно было предвидеть его возникновение (предвидеть в логическом смысле этого слова) либо с дедуктивной необходимостью, либо с индуктивной вероятностью. Благодаря этой черте оба эти способа объяснения вполне удовлетворяют тому, что я рискнул назвать общим условием адекватности для объяснений... Условие, которое мы имеем в виду, сводится к следующему: любое объяснение, т.е. любой рационально приемлемый ответ на вопрос: 'Почему произошло AT, — должно дать информацию, на основании которой можно было бы достаточно уверенно считать, что событие А действительно имело место"7[123]. Мы связываем объясняемое событие с другими событиями и указываем на закономерный характер этих связей. Поэтому, если указанные законы справедливы, а условия их действия реально существуют, то обсуждаемое событие должно иметь место и в этом смысле является необходимым.
Как, например, Фарадей объяснил непонятный для него опыт Араго? Этот опыт состоял в следующем: если над магнитной стрелкой вращать медный диск, то стрелка также начнет вращаться в том же направлении; и обратно, если над подвешенным медным диском вращать магнит, то вскоре и диск начинает вращаться. Медный диск не намагничивается, поэтому магнит не может оказывать на него никакого влияния. Так почему же он все-таки вращается? Это было неясно и требовало объяснения. Фарадей ввел представление о магнитных силовых линиях, окружающих намагниченное тело; об индукционном токе, возникающем в теле при пересечении им магнитных силовых линий; о порождении магнетизма электрическим током. Это позволило ему сформулировать эксплананс искомого объяснения в виде ряда законов: "Каждый магнит окружен магнитными силовыми линиями"; "Если проводник пересекает магнитные силовые линии, то в нем возбуждается электрический ток"; "Индукционный электрический ток порождает в проводнике магнетизм, т.е. делает его магнитом"; "Если один их находящихся рядом магнитов вращается, то начинает вращаться и другой магнит" и т.п. Присоединив к этим общим утверждениям единичное высказывание "Данный магнит, подвешенный вблизи медного диска, вращается", Фарадей смог вывести из них экспланандум: "Поэтому вращается и медный диск"8[124]. Этот пример показывает, что дедуктивно-номологическое объяснение связывает существование объясняемого явления с действием законов природы и благодаря этому придает явлению необходимость.
Вторая важная особенность дедуктивно-номологического объяснения, на которую мы хотим обратить здесь внимание, тесно связана с первой. Общее утверждение, входящее в его эксплананс, должно быть законом природы, т.е. выражать необходимую связь явлений. В противном случае мы не получим объяснения. Вот почему при позитивистском истолковании законов природы как выражающих только общность, совместное сопутст-вие или сосуществование явлений и ничего более, дедуктивно-номологическая схема не дает объяснения. В этом случае она не придает необходимости объясняемому явлению. Логический позитивизм, как известно, признавал существование только логической необходимости и отвергал причинность и каузальные связи. Для него всякое истинное общее утверждение, исключая логические тавтологии, было лишь случайно истинным. Но случайно истинное обобщение не способно дать объяснения. Возьмем в качестве примера одно из таких обобщений: "Все мужчины, работающие в Институте философии РАН, женаты". Допустим, нас просят объяснить, почему некий N, работник Института философии, женат, и в ответ мы строим такое дедуктивно - номологическое объяснение:
Все мужчины, работающие в Институте философии, женаты. N— мужчина, работающий в Институте философии.
Поэтому-то N и женат.
Примеры такого рода очень наглядно показывают, почему для дедуктивно-номологического объяснения не годятся случайно истинные обобщения: они не обосновывают необходимости объясняемого явления, ибо сами носят случайный характер. Такую необходимость объясняемому событию может придать только закон9[125].
Не останавливаясь на рассмотрении многочисленных вопросов, относящихся к анализу различных сторон дедуктивно-номологического объяснения, его связи с предсказанием, его места в гипотетико-дедуктивной теории и т.п., кратко обсудим лишь отношение дедуктивно-номологического объяснения к пониманию. Увы, даже сама постановка вопроса о связи объяснения с пониманием до недавних пор могла показаться несколько странной: широко известно и стало чуть ли не традиционным их противопоставление, как и противопоставление "объясняющих" наук наукам "понимающим". Действительно, истолковывая объяснение как подведение под закон, мы, по-видимому, очень далеко отходим от понимания. Причем этот отход имеет и оправдание: пусть житейское, ненаучное представление об объяснении соединяет его с пониманием; более строгое, научное определение понятия объяснения вовсе не обязано следовать за этим представлением и вправе отвлечься от его связи с пониманием.
Почему же философы и методологи, анализирующие научное объяснение, так неохотно говорят о понимании? Потому, что содержание понятия понимания чрезвычайно неясно, почти невыразимо в том языке, которым пользуется методология научного познания. Как замечает Е.П. Никитин, "при попытке более точного анализа самым непонятным оказывается, что такое 'понятное'"10[126]. И каким бы ни было содержание понятия понимания, попытка соединить его с понятием объяснения сразу же вынуждает нас говорить не только об объяснении, но и о понимании фактов. Если объяснить значит сделать понятным, то объяснение явлений природы дает нам их понимание. Но в каком смысле можно говорить о понимании явлений природы? Неужели в том же самом, в котором мы говорим о понимании человека? Вопросы подобного рода показывают, с какими трудностями должна столкнуться всякая попытка соединить объяснение с пониманием. Поэтому в современной методологии научного познания эти понятия оказались так же далеки друг от друга, как Европа и Америка во времена Колумба.
Вопрос о понимании заслуживает особого рассмотрения. Однако связь понимания с дедуктивно-номологическим объяснением лежит в пределах нашей темы, поэтому мы хотим показать, каким образом можно было бы перебросить мост через разделяющий их Атлантический океан. Будем истолковывать понимание как интерпретацию, т.е. как придание, приписывание смысла вещам и событиям11[127]. Вспомним приведенный выше пример с объяснением опыта Араго и зададимся вопросом: дало ли объяснение Фарадея еще и понимание наблюдавшегося феномена? Теперь легко ответить на этот вопрос утвердительно. Фарадей увидел в медном диске магнит, а всю ситуацию осмыслил как взаимодействие двух магнитов. Вращению медного диска он придал смысл необходимого в данных условиях явления. Предложив дедуктивно-номологическое объяснение опыта Араго, Фарадей одновременно дал и понимание этого опыта.
Таким образом, всякое подлинное дедуктивно-номологическое объяснение фактов, придавая объясняемым фактам необходимый характер, придает им вместе с тем новый смысл, т.е. новое понимание. Следовательно, дедуктивно-номологическое объяснение является одним из средств достижения понимания природы.
IV. 2. "РАЦИОНАЛЬНОЕ?' ОБЪЯСНЕНИЕ
Если же для объяснения природных событий и фактов используется дедуктивно-номологическая модель, то для общественных наук, имеющих дело с объяснением человеческих действий, предлагаются иные формы объяснения. Как известно, первая статья К. Гемпеля по проблеме объяснения содержала попытку распространить дедуктивно-номологическую схему на область истории. В ответ на эту попытку канадский философ У. Дрей постарался показать, что в истории используются иные типы объяснений, в частности, тот, который он назвал "рациональным" объяснением12[128].
Суть рационального объяснения Дрея заключается в следующем. При объяснении поступка некоторой исторической личности историк старается вскрыть те мотивы, которыми руководствовался действующий субъект, и показать, что в свете этих мотивов поступок был разумным (рациональным). "Объяснение, — пишет Дрей, — которое стремится установить связь между убеждениями, мотивами и поступками..., я буду называть 'рациональным объяснением'"13[129]. "Задача данного объяснения, — продолжает он, — показать, что ... поступок был вполне разумным, с его собственной (т.е. деятеля — А. Н.) точки зрения"14[130]. Для иллюстрации и пояснения мысли Дрея рассмотрим один из типичных примеров исторического объяснения.
Всякий, знакомившийся с русской историей, по-видимому, задавал себе вопрос, почему русский царь Иван Грозный, отличавшийся, как известно, жестким деспотизмом и постоянно обуреваемый страхом потерять трон, вдруг в 1575 г. добровольно отрекся от престола и уступил его татарскому хану Симеону Бекбулатовичу, состоящему на русской службе? Историк так объясняет этот необычный поступок царя. Грозный вел постоянную борьбу с боярами — потомками русских удельных князей. В течении ряда лет в качестве орудия борьбы он использовал опричнину, которая нанесла серьезный удар боярской аристократии и содействовала укреплению самодержавия. Однако, в конце концов опричники вызвали к себе такую ненависть во всех слоях русского общества, что Грозный был вынужден отменить ее. Но боярство все еще внушало царю опасения. Введению нового режима террора препятствовала Боярская дума. "Полностью игнорировать Боярскую думу было рискованно, особенно в тот момент, когда обнаружилось, что охранный корпус царя — его 'двор' — недостаточно надежен. Видимо, царь и его окружение долго ломали голову над тем, как без согласия думы возродить опричный режим и в то же время сохранить видимость законности в Русском государстве, пока склонность к шутке и мистификации не подсказала царю нужное решение. На сцене появилось новое лицо — великий князь Симеон. Трагедия неожиданном обернулась фарсом"15[131]. Итак, комедия отречения понадобилась царю для того, чтобы без помех свести счеты с теми, кто еще уцелел после всех предыдущих репрессий. Согласно модели Дрея данное объяснение можно реконструировать так: Грозный считал, что в сложившейся ситуации разумно прикрыть свои действия подставной фигурой. Поэтому он и посадил на свое место Симеона Бекбулатовича.
Как верно заметил в своем обзоре А.А. Порк, "работы Дрея и Гемпеля представляют собой как бы 'рамку', в пределах которой происходит почти вся дискуссия по историческому объяснению"16[132]. В чем же сущность расхождений? В полемике между сторонниками Гемпеля и Дрея основным вопросом, всплывшим на поверхность дискуссии, стал вопрос об использовании общих законов в историческом объяснении. Дрей очень ясно выразил и обосновал мнение о том, что в реальных исторических объяснениях историки почти не прибегают к помощи законов, поэтому методологической реконструкцией этих объяснений не может быть дедуктивно-номологи-ческая схема. Сторонники же Гемпеля настаивали на том, что всякое подлинно научное — в том числе и историческое — объяснение должно опираться на закон, следовательно, дедуктивно-номологическая схема объяснения универсальна. "Никакое объяснение, то есть ничто, заслуживающее почетного титула 'объяснение' — писал, например, Р. Карнап в середине 1960-х годов, — не может быть дано без обращения, по крайней мере, к одному закону... Важно подчеркнуть этот пункт, потому что философы часто утверждают, что они могут объяснить некоторые факты в истории, природе или человеческой жизни каким-то другим способом"17[133]. Нетрудно понять, что сторонники универсальной применимости дедуктивно-номологической схемы могли атаковать позицию Дрея с двух сторон: либо отвергнуть рациональное объяснение Дрея как ненаучное, ибо оно не использует общих законов; либо попытаться показать, что рациональное объяснение все-таки опирается на закон, хотя и неявно. В обоих случаях универсальность дедуктивно-номологической схемы была бы спасена.
Сам Гемпель склонен был отрицать, что рациональное объяснение Дрея является подлинно научным: "показать, что ... действие было правильным или рациональным в данных обстоятельствах, еще не значит объяснить, почему оно фактически было произведено"18[134], — писал он. Если мы вспомним условие адекватности всякого научного объяснения, сформулированное Гемпелем, то сразу же увидим, что рациональное объяснение Дрея этому условию не удовлетворяет. Оно не делает объясняемый факт необходимым. Даже зная все соображения Ивана Грозного, его ненависть к боярству и страх перед ними, мы, тем не менее, не смогли бы с полной уверенностью предсказать, что он поступит так, а не иначе. Следовательно,
рациональное объяснение не является научным. Подлинно научным бьшо бы лишь такое объяснение, из которого поступок царя вытекал с необходимостью. Однако в исторической науке — ив этом Дрей прав — такие объяснения встречаются весьма редко. Значит ли это, что история — не наука? Такой вывод обрывает дискуссию. С этой стороны нападение на позицию Дрея не приносит успеха: объявить рациональное объяснение ненаучным значит не считать историю наукой. Но тогда вообще не о чем говорить.
Приходиться предположить, что историки в своих рациональных объяснениях поступков исторических деятелей все-таки пользуются законами. Что это за законы? Гемпель и некоторые его сторонники хотели бы видеть в этих законах нечто подобное естественнонаучным законам. Почему данный железный стержень вдруг увеличился в размерах? — Потому, что он был нагрет. Увеличение размеров стержня с необходимостью следует из закона природы "Все металлические тела увеличивают свои размеры при нагревании". Спросим теперь, почему граф Пален организовал убийство Павла I? — Потому, что он считал это убийство разумным. В последнем случае поступок Палена вытекает из общего положения "Всегда, когда человек считает некоторое действие разумным, он его совершает". Защитники универсальности дедуктивно-номологической схемы склонны придавать таким положениям статус причинно-следственных законов и считать, что совершение поступка вытекает из подобного закона с той же естественной необходимостью, с которой расширение железного стержня детерминируется его нагреванием. Если это так, т. е. если поступки людей подчиняются тем же законам, что и явления природы, то рациональное объяснение неявно содержит в себе дедуктивно-номологическую схему, которая сохраняет статус универсальной схемы научного объяснения, а история, между тем,
Вопрос о соотношении мотивов и действий людей мы рассмотрим ниже, ибо большая часть участников дискуссии по проблемам исторического объяснения в общих положениях, используемых историками при объяснении человеческих действий, видит все-таки не выражение причинно-следственных связей, а нормы, или правила, рационального действия. Дрей отвергает необходимость таких норм для исторического объяснения. И его отношение к этим нормам понятно, ибо в рациональные объяснения они вводятся для того, чтобы спасти применимость дедуктивно-номологической схемы в области истории. Однако использование норм приводит к новым проблемам, связанным, в частности, с выяснением их природы. Являются ли нормы рационального действия, включаемые в историческое объяснение, нормами того поколения людей, к которому принадлежит сам историк? Нет, конечно. Согласиться с этим — значит не только чудовищно модернизировать историю, но вообще покинуть ее почву.
Рассматриваемые нормы должны быть нормами рационального действия, которыми руководствовались люди изучаемой страны и эпохи, т.е. выглядеть приблизительно так: "В данную эпоху при таких-то обстоятельствах люди считали разумным поступать так-то". Например, в Древней Спарте считалось разумным пригласить к своей жене красивого молодого человека, чтобы потом иметь красивых здоровых детей. Впоследствии это перестало считаться разумным. Откуда же берет историк эти нормы рационального действия? По-видимому, он устанавливает, что известные истории индивиды А, В, С, ..., F в известных обстоятельствах поступали определенным образом. Обобщая, историк формулирует норму: "В данных обстоятельствах люди изучаемого периода поступали так-то". Казалось бы, достаточно естественная процедура, но результат получается совершенно неудовлетворительным. С одной стороны, мы попадаем в круг: в числе примеров, на которые мы опирались при формулировке своей нормы, находится и поступок того индивида, который мы затем объясняем с помощью этой нормы. С другой стороны, совершенно очевидно, что установленная норма представляет собой не более чем случайно истинное обобщение, и, следовательно, не может быть использована для дедуктивного объяснения!
Отметим главный итог дискуссии. Если в исторических объяснениях не используются законы, подобные законам природы, то эти объяснения не придают объясняемым событиям, в частности, действиям исторических личностей, необходимого характера. Согласившись с условием адекватности для объяснений, предложенным Гемпелем, мы должны квалифицировать объяснения историков как ненаучные. Это означает, что идеалы и нормы научного исследования, выработанные современным естествознанием, мы считаем универсальными и те дисциплины, в которых эти нормы нарушаются, исключаем из числа наук. Вообще говоря, такой взгляд можно защищать и трудно указать аргументы, способные серьезно поколебать его, особенно если учесть, что проведение демаркационной линии между наукой и ненаукой в значительной мере является результатом соглашения. И все-таки более приемлемой нам представляется другая позиция: признать, что общественные науки — полноправные члены содружества наук, хотя и отличные от наук о природе. Тогда нарушение идеалов и норм естественнонаучного исследования в области общественных наук должно рассматриваться как свидетельство ограниченной справедливости этих норм. В частности, нарушение условия адекватности Гемпеля историческими объяснениями свидетельствует не о том, что последние ненаучны, а о том, что это условие здесь неприменимо. В самом деле, разве историк, объясняя поступок исторической личности, хочет показать, что это поступок был необходим? Неужели Р.Г. Скрынников стремился убедить нас в том, что Ивану IV-му необходимо было уступить престол татарскому хану? — Вряд ли.
Здесь постепенно становится ясной специфика рационального объяснения Дрея. В отличие от дедуктивно-номологической схемы, которая обосновывает необходимость объясняемого явления, рациональное объяснение обосновывает лишь возможность объясняемого поступка. Поэтому Дрей так упорно противится введению общих законов в историческое объяснение. Вопрос же о том, почему для понимания явлений природы нам требуется знать, что они необходимы, а для понимания действий людей в истории достаточно знать, как они оказались возможными, — это совершенно особый вопрос.
IV. 3. ИНТЕНЦИОНАЛЬНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ. ПРАКТИЧЕСКИЙ СИЛЛОГИЗМ
Хотя Дрею принадлежит та заслуга, что именно он одним из первых привлек внимание к особенностям объяснений в истории, его собственная модель рационального объяснения страдает, по меньшей мере, двумя существенными недостатками. Об одном из них мы уже упоминали: неясность понятия рациональности, на которое опирается эта модель. Историк не может руководствоваться тем стандартом рациональности, который принят в его время. Он должен реконструировать представления о рациональности людей изучаемой им эпохи. Более того, ему нужно установить, какими представлениями о рациональности руководствовался тот самый индивид, поступок которого требуется объяснить. Если принять во внимание то обстоятельство, что даже современные представления о рациональности весьма расплывчаты19[135], то приходится признать, что историческая реконструкция понятия рациональности представляет собой весьма сложную операцию. Второй недостаток заключается в существенной ограниченности области применения рационального объяснения. С точки зрения Дрея, объяснить некоторый поступок — значит показать, что он основывался на разумном расчете. Критики Дрея сразу же указали на то, что чаще всего люди действуют без всякого расчета — под влиянием импульса, желания, страсти. Поэтому модель Дрея может быть использована для объяснения сравнительно небольшого числа человеческих поступков, которые были предприняты после серьезного размышления. Однако даже и такие поступки опираются не только на соображения разума, но также и на голос чувства, поэтому рациональный расчет представляет собой лишь одну сторону того сложного побуждения, которым обусловлено каждое наше действие. Вот эти довольно очевидные слабости рационального объяснения Дрея и привели к тому, что в дискуссиях по проблемам исторического объяснения оно уступило свое место телеологическому, мотивационному или, как мы в дальнейшем будет называть его, интенционалъному объяснению20[136]. Последнее не связано с неопределенным понятием рациональности и охватывает гораздо более широкую сферу.
Существо интенционального объяснения заключается в указании не на рациональность действия, а просто на его интенцию, на цель индивида, осуществляющего действие. Например, мы видим бегущего человека и хотим объяснить, почему он бежит. Объяснение состоит в указании на цель, которую преследует индивид: он хочет успеть на поезд, поэтому и бежит. При этом нет речи об оценке рациональности его поступка, и мы не спрашиваем даже, считает ли он сам, что поступает рационально. Для объяснения достаточно отметить, что его цель или интенция заключается в том-то и том.
Логической формой интенционального объяснения является так называемый "практический силлогизм". Г. фон Вригт так оценивает значение этой формы рассуждения для методологии общественных наук: "Практическое рассуждение имеет большое значение для объяснения и понимания действия. Один из основных тезисов данной книги состоит в том, что практический силлогизм дает наукам о человеке то, что так долго отсутствовало в их методологии: подходящую модель объяснения, которая является подлинной альтернативой по отношению к модели охватывающего закона. С более общей точки зрения можно сказать, что подводящая модель служит для каузального объяснения и объяснения в естественных науках; практический же силлогизм служит для телеологического объяснения в истории и социальных науках"21[137]. Внимание к этой форме рассуждения привлекла Э. Энском22[138], указавшая на то, что деление выводов на теоретические и практические восходит еще к Аристотелю. Одна из посылок практического вывода говорит о некотором желаемом результате или о цели, другая посылка указывает на средства к достижению этой цели. Вывод представляет собой описание действия. Поэтому силлогизм и называется "практическим". Примерная схема практического силлогизма выглядит следующим образом:
Агент N намеревается (желает, стремится) получить а.
N считает (полагает, осознает), что для получения а нужно совершить действие b.
__________________________________________________
N совершает действие b.
По-видимому, это одна из самых простых схем практического рассуждения. Ее можно усложнять, вводя в посылки указание на время, на отсутствие помех для действия, на отсутствие у агента других целей в этот момент и т.д. Однако все характерные особенности рассуждений данного типа представлены уже в этой простой схеме.
При обсуждении практического силлогизма как формы интенционального объяснения центральным вопросом стал вопрос о характере связи между его посылками и заключением. В дедуктивно-номологическом объяснении заключение следует из посылок с необходимостью. Эта необходимость опирается на причинно-следственную связь. Если посылки истинны, т.е. если существует причинно-следственная связь явлений и причина имеет место, то с естественной необходимостью должно появиться и следствие. Поэтому дедуктивно-номологическая схема может использоваться для предсказания. В интенциональном объяснении, имеющем форму практического силлогизма, посылки выражают интенцию субъекта, его желание достигнуть некоторой цели и осознание им средств достижения этой цели. Является ли интенция причиной действия? Некоторые авторы склонны отвечать на такой вопрос утвердительно. "Необходимо подчеркнуть, — пишет, например, Е.П. Никитин, — что в тех существующих телеологических объяснениях человеческих действий, которые, несмотря на свою преднауч-ность, имеют реальный смысл, цель рассматривается как вполне определенная мыслительная конструкция, как реальный феномен сознания, существующий до того, как возникло объясняемое событие и явившийся одним из реальных условий или даже одной из причин его возникновения. Иначе говоря, цель рассматривается не как causa finalis, а как causa efficientes"23[139]'. Если согласиться с этим и признать интенцию действующей причиной, то отсюда легко перейти к утверждению о том, что посылки практического силлогизма выражают причинно-следственную связь и заключение следует из посылок с необходимостью. Это сделает практический силлогизм разновидностью дедуктивно-номологической схемы объяснения.
Против этого и, следовательно, в защиту специфики интенционального объяснения мы выскажем три аргумента, которые должны показать, что интенция не является причиной действия и заключение практического силлогизма не следует из его посылок с необходимостью.
Первый из них принадлежит фон Вригту24[140] и представляет собой одну из форм так называемого аргумента логической связи между посылками и заключением практического силлогизма. Допустим, мы рассматриваем два события а и b и описывающие их высказывания Л и В. Причина и следствие логически независимы, т.е. если между а и b имеется причинно-следственная связь, то это устанавливается опытным путем, а не с помощью логического анализа содержания высказываний А и В. Если же между А и В имеется логическая связь, то события а и b нельзя считать причиной и следствием. Например, в высказывании "Вокруг проводника с током возникает магнитное поле" выражается причинно-следственная связь двух событий и только эксперимент может ответить на вопрос, истинно ли это высказывание. Напротив, для установления истинности высказывания "Всякий холостяк неженат" нам достаточно логического анализа содержания входящих в него терминов и вследствие этого событие "N холостяк" нельзя рассматривать как причину события "N неженат". Опираясь на высказанные соображения о логической независимости причины и следствия, мы можем теперь сказать, что если между посылками и заключением практического силлогизма нам удастся обнаружить логическую связь, то это будет свидетельством того, что посылки не выражают причины того действия, о котором говорит заключение.
Фон Вригт показывает наличие логической связи между посылками и заключением практического силлогизма, рассматривая вопрос об их верификации. Пусть мы имеем дело со следующим силлогизмом:
Агент А хочет открыть окно.
Он осознает, что для этого ему нужно совершить определенное действие (действие "открывания окна").
_____________________________________________
Поэтому агент А осуществляет это действие.
Как можем мы верифицировать заключение этого силлогизма, т.е. показать, что агент А действительно осуществляет действие "открывания окна"? Со стороны мы наблюдаем ряд телодвижений А: он поднимает руку, берется за ручку рамы, тянет ее на себя. Случайны, машинальны, бессознательны эти движения или они подчинены сознательной цели? Если у агента А имеется соответствующая интенция, то наблюдаемый ряд телодвижений можно описать как действие "открывания окна". Но как установить наличие интенции? — Для этого нужно верифицировать посылки нашего силлогизма. С другой стороны, как мы верифицируем посылки силлогизма, т.е. убеждаемся в том, что у агента А имеется желание открыть окно? — Для этого у нас нет иного пути, кроме наблюдения его поведения и квалификации этого поведения как действия "открывания окна", т.е. верификации заключения данного силлогизма. Если мы убедимся в том, что А совершает действие "открывания окна", то это верифицирует существование у него соответствующей интенции.
Таким образом, верификация заключения практического силлогизма требует верификации его посылок, а верификация посылок опирается на верификацию заключения. Это свидетельствует о том, что между посылками и заключением практического силлогизма имеется логическая связь. Следовательно, его посылки не выражают причины действия, описываемого заключением.
Второй аргумент указывает на неоднозначность связи между интенцией и действием25[141]. Причинно-следственная связь однозначна в том смысле, то при прочих равных условиях одни и те же причины всегда приводят к одним и тем же следствиям: температура упала ниже 0°С — вода замерзла; вспыхнула молния — прогремел гром и т.п. Если нет этой однозначности, то нет и причинно-следственной связи. Приводит ли некоторая интенция всегда к одному и тому же действию? Допустим, на берегу реки стоит ведро с водой, рядом лежит кружка и подходит человек, истомленный жаждой. Интенция одна — желание утолить жажду, но она способна приводить к различным действиям: человек может зачерпнуть воду из ведра кружкой; может взять ведро и напиться через край, а иногда он опускает лицо в воду и пьет из реки. Более того, может случиться так, что человек, явно обуреваемый желанием утолить жажду, будет отказываться от воды! Интенция отнюдь не вызывает определенного действия с той непреложностью, с которой причина вызывает следствие. Бильярдный шар, получив удар в бок, покорно покатится в направлении удара, но человек под влиянием одной и той же интенции способен "покатиться" куда угодно, порой даже в противоположном направлении. Поэтому интенцию нельзя уподобить причине того действия, о котором говорит заключение практического силлогизма.
И, наконец, третий аргумент опирается на различие цели и средств. Э. Энском обратила внимание на то, что практический силлогизм говорит о ситуации, в которой "желаемая вещь находится на некотором расстоянии от непосредственного действия, и это действие рассматривается как способ достижения, совершения или обеспечения желаемой вещи"26[142]. Иначе говоря, действие, описываемое заключением практического силлогизма, есть средство достижения цели, о которой говорят его посылки. Можно было бы попытаться обосновать необходимость действия, опираясь на принцип "переноса" интенции от цели к средствам: желание достигнуть некоторой цели необходимо вызывает желание использовать средства, ведущие к ее достижению. В сфере рационального действия этот принцип, по-видимому, верен: логика не ставит никаких границ использованию средств и видит лишь то различие между ними, что одни приводят к поставленной цели быстрее, чем другие. Таким образом, если посылки практического силлогизма формулируют некоторую цель и указывают средства ее достижения, то с точки зрения рационального поведения необходимо использовать эти средства. Поэтому практический силлогизм можно было бы использовать и для предсказания: если человек ставит перед собой некую цель и ему известны средства ее достижения, то, будучи рационально действующим существом, он обязательно использует эти средства.
Все это рассуждение выглядит довольно правдоподобно и трудно понять, почему же все-таки люди иногда не совершают тех действий, которые неизбежно обеспечили бы достижение поставленной цели. А это обусловлено тем, что человек — не только рациональное, но и нравственное существо, и его реальные действия опираются не на одни только рациональные соображения, но и на морально-этические установки. Именно поэтому встречаются случаи, когда для достижения поставленной цели рационально необходимо употребить некоторое средство, а человек вдруг останавливается и не совершает нужного действия: его удерживает нравственное чувство. Если учесть, что выбор средства определяется не только целью, но и нравственными представлениями субъекта, то принцип "переноса" интенции от цели к средствам следует признать ошибочным. Можно стремиться к некоторой цели, но одновременно отвергать средства, имеющиеся для ее достижения. В этом случае становится уже совершенно ясным, что в практическом силлогизме, посылки которого говорят о некоторой желаемой цели, а заключение описывает действие, приводящее к этой цели, вывод не является необходимым. Он может использоваться для объяснения уже совершенных действий, но его никак нельзя использовать для предсказания тех действий, которые еще не осуществлены.
Издержки полемики способны иногда породить впечатление, что защитники специфического характера объяснения в общественных науках вообще отрицают наличие законов, скажем, в истории развития человеческого общества, и их использование историками. Действительно, вопрос порой ставится так: либо дедуктивно-номологическая схема и признание законов, либо только интенциональное объяснение и отрицание законов. Конечно, эта исключающая дизъюнкция ошибочна. В целом позиция "ин-тенционалистов" является гораздо более мягкой: отстаивая специфику ин-тенционального объяснения по сравнению с дедуктивно-номологическим, они, как правило, согласны с тем, что и в сфере общественных наук во многих случаях при объяснении используются законы и дедуктивно-номологическая схема.
В частности, историки широко используют естественнонаучные законы для оценки и критики исторических свидетельств, при реконструкции способов возведения сооружений древности, при анализе хозяйственной деятельности и ее результатов в древних государствах и т.п. Вот один из примеров. Царь Василий Шуйский после своего восшествия на престол объявил народу, что царевич Дмитрий, живший в Угличе, в свой смертный час играл орехами и обагрил их своей невинной кровью, когда пал от ножа убийцы. Мощи Дмитрия выкопали, привезли в Москву и выставили в церкви. Все могли видеть эти пресловутые орешки. Сохранились свидетельства очевидцев, сумевших даже разглядеть на них пятна крови. "Можно ли доверять таким показаниям? — ставит вопрос историк. — Как поверить в сохранность орешков, пролежавших в земле на разлагающемся трупе в течение 15 лет? Как поверить, что свидетель, на мгновение протиснувшийся к фобу, увидел следы крови на почерневших орехах, которые по всем законам природы давно должны были обратиться в прах? Одно из двух. Либо путал свидетель, писавший через 15 лет после обозрения мощей, либо в фобу действительно лежали ярко размалеванные орехи, и эта улика, грубо сфабрикованная теми, кто открыл мощи, ввела очевидца в заблуждение"27[143].
При объяснении крупных исторических событий — войн, восстаний, революций, падений государств — историк-марксист опирается на объективные законы общественного развития и классовой борьбы. Каждое значительное историческое событие представляет собой единство необходимого и случайного. Необходимая, глубинная сторона общественных событий и процессов получает гипотетико-дедуктивное объяснение, включающее ссылку на социальные законы. Даже действия отдельных личностей — в той мере, в которой эти личности представляют определенные общественные слои и фуппы, — могут быть объяснены посредством дедуктивно-номологической схемы как действия, типичные для данного слоя и вытекающие из его коренных экономических интересов. Образцы таких объяснений можно найти в работе К. Маркса "18 брюмера Луи Бонапарта", в которой Маркс за борьбой различных политических партий и фуппировок в период революции 1848 года во Франции вскрывает столкновение классовых интересов. Однако свести историю к выявлению только необходимой, закономерной стороны событий прошлого значило бы превратить ее в философию или социологию. История не только говорит о том, что должно было случиться, но и показывает, как это реально случилось. Ее интересует не только необходимая сторона исторических процессов, но и те случайности, которые сопровождали осуществление необходимого. Поэтому историк не может отвлечься от конкретных исторических личностей, деятельность которых была включена в то или иное историческое событие, от их мыслей и чувств, целей и желаний. При объяснении же поведения отдельных личностей дедуктивно-номологическая схема неприменима. В этих случаях понимание достигается с помощью иных видов объяснения, в частности, рассмотренных нами выше.
Не противопоставление различных видов объяснения, а их сочетание и использование каждого в своей сфере для достижения понимания природы и общественной жизни, — вот вывод, к которому приводит обсуждение проблем научного объяснения.
Дата добавления: 2015-12-29; просмотров: 2286;