ГЛАВА VII. ПОНЯТИЕ ИСТИНЫ В ФИЛОСОФИИ НАУКИ XX ВЕКА

VII. 1. СОВРЕМЕННЫЙ ОТКАЗ ОТ ПОНЯТИЯ ИСТИНЫ

Об истине мы будем говорить здесь только в классическом ее понима­нии. Как известно, классическая концепция восходит еще к античности, ее основная идея сформулирована Платоном и Аристотелем. В частности, Платон выразил эту идею следующим образом: "... тот, кто говорит о вещах в соответствии с тем, каковы они есть, говорит истину, тот же, кто говорит о них иначе, — лжет..."^1[164]. Концепция, рассматривающая истину как соответ­ствие мыслей действительности, пережила тысячелетия и до сих пор явля­ется наиболее распространенной концепцией истины. И хотя классическая концепция сталкивается с многочисленными трудностями и проблемами^2[165], до сих пор говоря об истине, мы чаще всего имеем в виду именно соответ­ствие наших представлений, идей, теорий той действительности или, говоря более широко, той области объектов, которую они отображают.

Кажется достаточно оправданной мысль о том, что основной целью науки является получение истинного знания. Поэтому естественно ожидать, что в философии науки, стремящейся дать описание строения научного зна­ния и его развития, понятие истины должно занимать одно из центральных мест. Однако довольно легко убедиться в том, что это далеко не так, более то­го, понятие истины практически не встречается в философско-методологической литературе последних десятилетий. Попробуем отдать себе отчет в том, как это произошло и по каким причинам!

До тех пор пока понятие истины использовалось в общем и не очень оп­ределенном виде, особых трудностей с его употреблением не возникало. Можно было верить, что научное знание дает нам более или менее адекват­ную картину действительности и в этом смысле истинно. Мысль Канта о том, что сама по себе объективная действительность нам не дана и можно гово­рить лишь о соответствии знания данным опыта, которые существенно зави­сят от нашей собственной рассудочной деятельности, не смогла серьезно по­колебать эту веру. Ф. Энгельс увидел здесь трудность для классической кон­цепции истины и указал на практику как на то средство, которое помогает нам преодолеть барьер чувственно данного и вступить в контакт с самими внешним миром. Для того уровня разработки, которого достигла классиче­ская концепция истины к середине XIX в., указание на практику как на крите­рий истины в общем давало решение проблемы: всемирно-историческая практика свидетельствует о том, что в общем и целом человечество прогрессирует во многих областях своей деятельности, что оно способно осуществ­лять свои замыслы и добиваться поставленных целей, следовательно, его представления об окружающем мире в общем соответствуют этому миру.

Однако развитие науки в конце XIX—начале XX вв. и появление логи­ко-семантических средств анализа языка науки в этот же период поставили перед классической концепцией истины серьезные проблемы. Революция в физике, связанная с пересмотром фундаментальных представлений класси­ческой науки о материи, пространстве и времени, показала, что теории, в течение столетий не вызывавшие никаких сомнений, находившие широ­чайшее практическое применение и, казалось, подтвержденные громадным материалом человеческой деятельности, тем не менее, не истинны в стро­гом смысле этого слова. Если до сих пор классическая концепция опира­лась на жесткую дихотомию истины—лжи, то с появлением квантовой ме­ханики и теории относительности эту дихотомию пришлось значительно ослабить. Конечно, с точки зрения этой дихотомии классическая механика оказалась просто ложной концепцией, точно так же как за триста лет до этого обнаружилась ложность геоцентрической картины мироздания. Но если в результате коперниканской революции геоцентризм был отброшен как простое заблуждение, то классическая механика осталась в науке — как "предельный случай", как частичная истина, справедливая в мире относи­тельно небольших скоростей и макропроцессов.

Параллельно революционным изменениям, совершавшимся в мире, происходила интенсивная разработка логико-семантического аппарата в трудах Г. Фреге, Б. Рассела, Л. Витгенштейна и др. Для теории истины это имело даже большее значение, чем изменение научных представлений о мире. Построение семантических теорий, анализ парадоксов теории мно­жеств, точное описание структуры гипотетико-дедуктивной теории, расту­щий интерес к анализу языка науки и т.п. — все это постепенно привело к тому, что обсуждение истинности человеческого знания постепенно стало приобретать более конкретный характер: опираясь на логико-семантичес­кий анализ языка науки, проблему истины стали рассматривать в отноше­нии отдельных элементов знания — предложений и теорий. При таком бо­лее конкретном, так сказать, "квантовом", подходе сразу же обнаружилось, например, что понятие истины применимо далеко не ко всем предложени­ям, которые могут быть использованы наукой. В частности, оно непримени­мо к бессмысленным предложениям, например: "Юлий Цезарь есть простое число" или "Сила тока в цепи равна 2 микронам" и т.п. Для многих же типов предложений смысл понятия истины оказался совершенно неясен.

Важным шагом на пути к конкретизации и уточнению классического понятия истины с помощью идей логико-семантического анализа языка явилась известная работа А. Тарского "Понятие истины в формализованных языках"^3[166]. В этой работе Тарский рассматривает истину не как некую мета­физическую сущность, а как свойство осмысленных предложений, которым они могут обладать или не обладать. Общую основную идею классического понимания истины — идею соответствия мысли действительности — Тар­ский стремится точно сформулировать для каждого отдельного предложе­ния. Что значит, например, что предложение "Снег бел" истинно? Класси­ческая концепция отвечает: "Это значит, что данное предложение соответ­ствует действительности". Тарский уточняет: предложение "Снег бел" ис­тинно только в том случае, если снег на самом деле бел. Обобщая высказы­вания подобного рода, Тарский приходит к своей известной схеме, выра­жающей приписывание предиката "истинно" конкретным предложениям:

"X истинно, если и только если Р".

Здесь X представляет имя некоторого предложения, а Р — само это предло­жение. Например, предложение "Волга впадает в Каспийское море" истинно, если и только если Волга впадает в Каспийское море (можно сказать: "на са­мом деле", "действительно" впадает, однако Тарский считает это излишним, полагая, что это уже входит в утверждение, подставляемое на место Р).

Нам нет нужды более глубоко вникать в семантическую теорию исти­ны и в ту полемику, которая развернулась вокруг нее как в зарубежной, там и в отечественной литературе^4[167]. В данной связи нам важно обратить внима­ние лишь на одно обстоятельство: в теории Тарского общая идея соответст­вия мысли действительности трансформируется в идею соответствия отдель­ного предложения тому фрагменту действительности, который оно описыва­ет, т.е. некоторому факту. Какой именно факт имеется в виду — указывается содержанием самого предложения.

Но что значит, что отдельное предложение или теория соответствуют фактам? Представители логического позитивизма истолковали это соответ­ствие как подтверждаемость предложения или теории чувственно дан­ным, опытом, экспериментальным результатом. Если, например, я утверж­даю, что "Белые медведи живут на Севере", то это предложение можно считать соответствующим фактам в том случае, если известные нам медве­ди А, В и С живут на Севере. Иначе говоря, ситуация или выражающее ее предложение "Белый медведь А живет на Севере" подтверждает мое утвер­ждение. Первоначально логическим позитивистам казалось, что можно до­биться полного или окончательного подтверждения хотя бы некоторых предложений и это даст нам основание считать, что такие предложения соответствуют фактам, т.е. истинны. Однако быстро выяснилось, что в случае научных предложений или теорий для полного подтверждения нам требует­ся проверить бесконечное число отдельных случаев. Ясно, что это невоз­можно и самое большее, на что мы можем рассчитывать, — это частичное подтверждение, которое никогда не дает нам полной уверенности в том, что наше предложение или теория истинны. В самом деле, сколько бы сотен мед­ведей мы ни отыскали на Севере, всегда сохраняется возможность того, что где-то в Африке живет тщательно скрывающийся от нас белый медведь. По­этому логические позитивисты вообще отбросили понятие истины, поставив на его место понятие частичного подтверждения^5[168].

Верификационизм в целом и, в частности, его понятие подтверждения, были подвергнуты критике К. Поппером. Если подтверждение никогда не способно дать нам уверенности в том, что мы нашли истину, то зачем оно вообще нужно? Подтвердить можно все что угодно, если очень захотеть, поэтому подтверждение вообще не имеет никакой ценности. Однако, счита­ет Поппер, мы имеем возможность опровергнуть наши предложения или теории с помощью фактов и такое опровержение дает нам полную уверен­ность в том, что перед нами — ложь. Подтверждаемость не может служить несомненным признаком истинности, ибо подтверждение не может быть окончательным, но опровержение, т.е. противоречие между теорией и фак­тами, является окончательным и выступает несомненным критерием лож­ности. Достаточно одного факта для опровержения любого предложения или теории, поэтому опровержение нам вполне доступно.

Понятие истины широко используется в работах К. Поппера. Он убеж­ден в том, что мы способны с уверенностью установить ложность наших теорий и предложений. Но почему мы отбрасываем ложные теории? — По­тому, что надеемся однажды построить истинную теорию. С точки зрения Поппера, идея истины для науки является некоторым регулятивным идеа­лом, побуждающим ученых отбрасывать опровергнутые теории и создавать новые. Поппер сравнивает истину с горной вершиной, закрытой облаками, к которой мы постоянно стремимся, хотя никогда не можем быть уверены в том, что поднялись именно на нее. "Таким образом, сама идея ошибки и способности ошибаться, — пишет он, — включает в себя идею объектив­ной истины как стандарта, которого мы, возможно, не достигаем. (Именно в этом смысле идея истины является регулятивной идеей.)⁶[169]

Хотя Поппер и использует понятие истины при анализе научного зна­ния, от истины сохраняется лишь ее бледная тень — не истинное знание, которым мы способны владеть актуально, а неясный идеал, который, строго говоря, недостижим.

Однако и эта бледная тень вскоре исчезла в дыму дискуссий. Поппер полагал, что если у нас нет критерия истины, ибо подтверждаемость не мо­жет служить таким критерием, то все-таки у нас имеется критерий ложно­сти — противоречие теории фактам. Мы не можем с уверенностью указать на истину, но мы можем с уверенностью обнаружить ложь и отбросить ее. Идея истины оказывается необходимой, ибо о ложности можно говорить только в том случае, если ей противополагается истина. Идея истины слу­жит и обоснованию возможности прогрессивного развития науки: отбрасы­вая ложные теории, мы стремимся создать истинную теорию. Однако очень быстро было показано, что убеждение Поппера относительно того, что про­тиворечие между теорией и фактами является несомненным свидетельст­вом ложных теорий, исторически и методологически ошибочно. История науки свидетельствует, что всякая новая теория противоречит тем или иным фактам и такие противоречия устраняются лишь с течением време­ни — по мере разработки теории и уточнения или переинтерпретации фак­тов. Однако полностью такие противоречия никогда не исчезают.

И с методологической точки зрения противоречие между теорией и фактом вовсе нельзя рассматривать как свидетельство ложности теории. В экспериментальные процедуры, результатом которых является некоторый факт, включены не одна, а, как правило, несколько теорий; используемые нами приборы и инструменты сами опираются на некоторые теоретические представления; рассуждения, связывающие теорию с фактом и констати­рующие противоречие между ними, часто включают в себя дополнительные допущения, предположения, описания конкретных данных и т.п. Во всех этих элементах, включенных в процесс получения факта, его интерпрета­цию и сопоставление с теорией, могут быть ошибки, неточности, которые сделают сам факт сомнительным или его противоречие с теорией ложным. Поэтому в случае столкновения теории с фактом можно лишь констатиро­вать противоречие, но чем оно обусловлено — ложностью теории или не­корректностью факта — сказать нельзя. Поэтому как подтверждаемость не может служить обоснованием истинности, так и опровергаемость еще не обосновывает ложности.

Но если ни истина, ни даже ложность наших теорий не могут быть ус­тановлены, то понятие истины оказывается для методологии науки совер­шенно излишним и может быть устранено из методологических построе­ний. И мы видим, что в работах ведущих представителей философии науки второй половины XX в. — Т. Куна, С. Тулмина, И. Лакатоша и др. — поня­тие истины не встречается. А П. Фейерабенд прямо объявляет истину зло­вредным монстром, который должен быть изгнан из науки и философии подобно всем другим чудовищам, которыми разум пытался ограничить че­ловеческую свободу.

Конечно, данный выше набросок дает лишь чрезвычайно упрощенную картину того, каким образом зарубежная философия науки пришла к отказу от классического понятия истины. Но и он позволяет нам поставить вопрос о том, почему это произошло? Как мне представляется, можно указать на два фундаментальных обстоятельства, обусловивших отказ философии науки от классического понятия истины.

Это, прежде всего, переход философии науки от общефилософских рассуждений об истине и ее критерии к анализу условий истинности конкретных научных утверждений и теорий. Когда Кант ставит вопрос о том, как возможно выйти за пределы чувствен­но данного для того, чтобы сопоставить наше знание с вещью в себе, указа­ние на практику дает решение этой проблемы. Оставаясь в плоскости зна­ния, действительно невозможно решить, соответствует ли оно реальности, и К. Маркс совершенно справедливо квалифицирует вопрос об истинности мышления, изолирующегося от практики, как "чисто схоластический во­прос", ибо он неразрешим. В процессе практики человек сам включается в объективный ряд вещей и процессов и, реализуя свои цели во взаимодейст­вии с внешним миром, удостоверяется в истинности представлений, лежа­щих в основе его деятельности. И точно так же, когда обнаружилось, что даже самые обоснованные наши концепции способны оказаться ложными, разработка учения о соотношении абсолютной и относительной истины также спасало классическую концепцию: наши представления соответству­ют действительности, но лишь приблизительно, и все они могут быть исправлены, уточнены, дополнены и т.д.

Когда же философия науки вышла на "атомарный" уровень анализа и поставила вопрос о том, когда истинно отдельное научное предложение или теория, как эффективно отличить истинную теорию от ложной, тотчас же обнаружилась недостаточность общефилософских ответов. В науку практи­ка входит через эмпирические методы познания и технические приложения. Выяснилось, что эмпирическая проверка или техническое применение спо­собны дать лишь частичное подтверждение теории. Но этого совершенно недостаточно, чтобы утверждать истинность теории в смысле того, что она дает адекватное отображение реальности. Можно вполне успешно практи­чески действовать, т.е. получать все новые подтверждения, даже на основе ложных представлений. Например, в течение тысячелетий практика опира­лась на геоцентрическую систему мира; тепловые машины начали созда­ваться на основе концепции теплорода и т.п. И указание на то, что в такого рода концепциях содержится элемент абсолютной истины, оказывается со­вершенно недостаточным, ибо речь-то как раз и идет о том, как отделить эти крупицы истины от всего остального. Короче говоря, ссылка на практи­ку как на критерий истины и учение о соотношении абсолютной и относи­тельной истины перестают "работать" на том уровне анализа, к которому пришла философия науки в XX в.

И, во-вторых, сама идея соответствия — основная идея классического понимания истины — на этом уровне оказывается совершенно неясной. Соответствие наших представлений вещам и явлениям часто истолковывалось как сходство представлений с вещами. Считалось, что знание о мире рисует его портрет и точно так же похоже на мир, как похож портрет на оригинал. Прогресс знания состоит в том, что мы вносим в портрет дейст­вительности дополнительные черты, уточняем его и т.п. и благодаря этому добиваемся все большего сходства портрета с оригиналом. Этот наивный кумулятивизм в понимании прогресса познания и лежащая в его основе на­ивная теория отражения были отброшены при более детальном проникно­вении в структуру науки и в процессы ее развития. Научная теория опира­ется на фундамент абстрактных понятий и величин, создает систему идеа­лизированных объектов, часто весьма далеких от реальности, к которым непосредственно и относятся утверждения теории. Поэтому научные тео­рии в принципе нельзя непосредственно сопоставлять с действительностью, это сопоставление оказывается весьма опосредованным и сложным. Так в ка­ком же смысле можно тогда говорить о соответствии научных теорий дейст­вительности, т.е. об их истинности? У нас остается лишь одно: говорить о со­ответствии фактам, результатам экспериментов, о подтверждении и проверке. Понятие истины оказывается попросту излишним.

Подводя итог этим беглым замечаниям, можно сказать следующее. Классическая концепция истины на протяжении длительного времени сво­его существования обеспечивала решение проблем, связанных с попытками понять человеческое познание вообще и научное познание, в частности. Однако с появлением новых средств анализа науки, с переходом к ее рас­смотрению на уровне отдельных теорий, предложений, процедур объясне­ния, проверки и т.п. общие рассуждения об истине и практике стали неэффек­тивными. Для того чтобы классическая концепция истины вновь заняла свое место в философии науки требуется ее дальнейшая разработка и конкретиза­ция. Пока, несмотря на все уважение, которым она пользуется в силу своего происхождения и длительности существования, классическая концепция оказывается попросту излишней для методологических построений.

В соответствии с общим духом времени и некоторые отечественные философы ставят вопрос об отказе от понятия истины, считая использова­ние этого понятия признаком мифологического мышления^7[170]. Однако следует осознать, к каким кардинальным следствиям это приведет. Нельзя пред­ставлять себе дело так, будто можно отбросить понятие истины из философско-методологического анализа познания, но все остальное при этом сохранится. Нет, придется пересматривать очень многое и решить пробле­мы, которые мне кажутся неразрешимыми.

Сразу же лишаются смысла понятия доказательства, опровержения, спора и дискуссии. Как можно доказывать или опровергать, не предполагая, что доказательство говорит об истинности некоторого положения, а опро­вержение — о его ложности? У вас своя модель мира, у меня — своя. В моей модели снег бел, в вашей — черен; в моей модели дважды два — четыре, в вашей дважды два — сапоги всмятку. Я даже не могу упрекнуть вас в противоречии. Ведь мы стремимся избегать противоречий потому, что про­тиворечие необходимо свидетельствует о ложности одного из противоре­чащих друг другу утверждений. Но если нет понятия истины, противоречие оказывается вполне допустимым. Итак, отказ от понятия истины, как мне представляется, сразу же приводит к крушению логической стороны наше­го мышления.

Далее. Если отбросить понятие истины, то становится совершенно неяс­ным само понятие познания. Мы привыкли думать, что знание есть описание некоторой реальности, и процесс познания есть процесс выработки все более точного и глубокого представления о реальности или, по крайней мере, уменьшения ложного содержания наших представлений о ней. Но чем стано­вится знание, если оно не несет в себе истины? Инструментом приспособле­ния человека к окружающей среде? Инструментом для предсказания феноме­нов и разработки новых технологий? Инструменталистское истолкование знания уже неоднократно обсуждалось в литературе, критические аргументы против него известны, и я не хотел бы их здесь повторять. Замечу лишь: отказ от понятия "истина" ведет к отказу и от понятия "прогресс науки". Ибо разви­тие науки сведется в таком случае лишь к смене теоретических инструментов, и нельзя будет утверждать, что мы знаем о мире больше, чем античные греки или средневековые монахи. Но можно ли защитить такой взгляд?

Наконец, боюсь, мы в значительной мере перестанем понимать поведе­ние людей. Почему люди так пылко отстаивают свои идеи и убеждения? По­тому, что считают их истинными — истинными именно в классическом смысле, т.е. адекватно отображающими реальное положение дел. Я не знаю, как иначе объяснить действия людей, когда они поступают вопреки свои собственным интересам, иногда даже вопреки инстинкту самосохранения.

Не буду больше останавливаться на проблемах и трудностях, с кото­рыми связан отказ от понятия истины. Кризис классической науки в конеч­ном счете нашел выражение в кризисе традиционных гносеологических представлений, о чем и свидетельствуют дискуссии вокруг понятия истины, не прекращающиеся на протяжении всего XX столетия. Было бы, конечно, интересно посмотреть, нельзя ли обойтись без этого понятия в ограничен­ной области гносеологических и логико-методологических проблем. Мне же представляется более продуктивным путь дальнейшей разработки и уточнения классической концепции истины — уточнения идеи соответствия для различных видов научных предложений, уточнения смысла понятия ис­тины для естественных и общественных наук. Это тот путь, по которому двигался Тарский.

VII. 2. ИСТИННОСТНЫЕ ОЦЕНКИ ЗНАНИЯ И ИСТОРИИ ПОЗНАНИЯ

В методологии научного познания понятие истины используется в рамках двух разных подходов: формально-методологического и историче­ского. Первый подход опирается на средства и методы формальной логики и направлен главным образом на анализ результатов познания, второй — основное внимание обращает на развитие научного знания. При формаль­но-методологическом подходе мы представляем научное знание в виде со­вокупности понятий, утверждений, теорий, гипотез и т.п., используемых наукой в некоторый фиксированный момент ее исторического развития. При этом нас интересуют вопросы, связанные с выяснением логических взаимоотношений между элементами системы знания, виды и структура на­учных теорий, методы их проверки, подтверждения и опровержения, логи­ческая форма законов науки, экспликация содержания научных терминов и т.п. Мы отвлекаемся от изменения и развития знания, которое считается неизменным в процессе анализа и сохраняет устойчивое и фиксированное содержание. И хотя к рассмотрению иногда привлекаются данные истории науки, это не изменяет общей установки: ряд сменяющих друг друга воззрений рассматриваются и оцениваются лишь с точки зрения существую­щих и признанных в настоящее время концепций, которые как бы заверша­ют историю познания. Такой подход к анализу научного познания не только правомерен, но и необходим как существенная часть более глубокого исторического рассмотрения. Биолог порой убивает живую клетку, но делает это для того, чтобы лучше понять ее жизнь.

Все утверждения науки формальная методология разделяет на два больших класса: осмысленные и бессмысленные или, иначе говоря, науч­ные и ненаучные. Прежде чем говорить об истинностной оценке некоторо­го утверждения, мы должны сначала решить: осмысленно ли оно? Если не­которое утверждение мы признали бессмысленным, или ненаучным, то во­прос о его истинностной оценке вообще не может быть поставлен. Осмыс­ленные же утверждения науки подразделяются на истинные и ложные: те, которые признаны соответствующими действительности, относятся к числу истинных; те, которые признаны не соответствующими действительности, считаются ложными. Таким образом, все научное знание, выраженное в ут­верждениях науки, разделяется на две части — истину и ложь. Это деление является полным, и члены деления исключают друг друга: каждое утвер­ждение или теория является либо истинным, либо ложным, и истинное ут­верждение не может быть в то же время ложным, и обратно. Ложная теория при таком подходе, безусловно, отбрасывается, ложное утверждение устра­няется из теории. Истинность и ложность рассматриваются как абсолютно противоположные, взаимоисключающие характеристики знания.

Как же мы проводим указанную выше дихотомию и соотносим научные утверждения с действительностью? Сравнение научных утверждений с реальным положением дел оказывается весьма непростым и зависит от специ­фики этих утверждений. В гипотетико-дедуктивной теории, которая, по мне­нию многих философов науки, представляет собой наиболее развитую форму организации научного знания, выделяют основоположения теории и их след­ствия. К основоположениям теории относят постулаты, или фундаментальные уравнения, к которым добавляются определения вспомогательных понятий, или величин. Из основоположений теории дедуктивно выводятся менее об­щие законы изучаемой области явлений. Основоположения гипотетико-дедуктивной теории и, соответственно, все их следствия непосредственно описывают свойства и связи идеализированных объектов теории. "Так, все теоретические высказывания классической механики непосредственно харак­теризуют связи, свойства и отношения идеализированных конструктов, таких, как 'материальная точка', 'сила', 'инерциальная пространственно-временная система отсчета' и т.д., которые представляют собой идеализации и не могут существовать в качестве реальных материальных объектов"^8[171]. Поэтому на­учные утверждения нельзя непосредственно соотносить с действительно­стью, ибо они говорят о реальном положении дел лишь в той мере, в кото­рой оно отображается в идеализированных объектах научных теорий.

То обстоятельство, что утверждения научной теории непосредственно относятся к идеализированным, а не к реальным объектам, делает теорию в определенной мере автономной по отношению к реальности. Вопрос о вклю­чении некоторого утверждения в состав теории часто решается без обраще­ния к действительности. Выбор основоположений теории определяется сооб­ражениями непротиворечивости, простоты и удобства. Отдельное утвержде­ние включается в теорию, если оно совместимо с ее основоположениями и их следствиями. Вот эта относительная независимость решения вопроса о при­емлемости тех или иных научных утверждений от сравнения их с действи­тельностью и служит гносеологической основой конвенционалистского ис­толкования научного знания.

Ясно, что непротиворечивость теории вовсе еще не свидетельствует об истинности ее утверждений. Соответствие теории логико-методологи­ческим стандартам позволяет нам лишь отделить заведомо ложные теории от тех, которые могут оказаться истинными. Истинность же теории может быть установлена только в процессе ее соотнесения с действительностью. Это осуществляется с помощью так называемых эмпирических методов по­знания — наблюдения, измерения, эксперимента. Утверждения, истин­ность или ложность которых устанавливается посредством этих методов, называются эмпирическими. Представители эмпиризма, в частности, неопо­зитивисты, были склонны приписывать эмпирическим утверждениям статус абсолютно несомненных и достоверных и на этом основании противопос­тавлять их утверждениям теорий. Однако даже не очень глубокий анализ эмпирических методов показывает, что эмпирические утверждения не бо­лее достоверны, чем все остальные утверждения науки.

Через эмпирические методы познания в науку проникает материальная практика. Осуществляя наблюдение, измерение, эксперимент, мы выходим за пределы чисто логических рассуждений и обращаемся к материальному взаи­модействию с реальными вещами. В эмпирических процедурах наука вступа­ет в непосредственный контакт с действительностью, и в этом заключается громадное значение этих процедур для научного познания. Однако они не способны дать абсолютного и окончательного обоснования истинности или ложности каких-либо утверждений. Это обоснование является относительным и поэтому временным, что обусловлено, с одной стороны, теоретической нагруженностью эмпирических процедур и получаемых с их помощью данных, с другой — уровнем развития измерительной и экспериментальной техники. Изменение теоретических представлений и совершенствование технических средств науки способно изменить истинностную оценку ранее обоснованных эмпирических утверждений. Однако при формально-методологическом под­ходе мы отвлекаемся от относительного характера обоснования истинност­ных оценок эмпирических утверждений и считаем обоснованные утвержде­ния истинными, а опровергнутые — ложными.

Соотнесение с действительностью научных теорий осуществляется с помощью эмпирических утверждений. Если из научной теории (и дополни­тельных предположений) мы дедуцируем некоторое эмпирическое утверж­дение, то истинность такого утверждения рассматривается как подтвержде­ние теории, а его ложность — как ее опровержение. Подтверждение теории считается свидетельством ее истинности. Ясно, что как бы велико ни было число таких свидетельств, они никогда не могут дать окончательного обос­нования истинности теории. И дело не только в том, что число эмпириче­ских следствий каждой теории бесконечно, и мы не способны все их прове­рить. Важнее то, что развитие человеческой практики и соответствующее изменение экспериментальной техники со временем приводят к изменению ранее данных истинностных оценок эмпирических утверждений и к откры­тию эффектов нового рода, которых не учитывала и не могла учитывать существующая теория. А вот опровержение теории, т.е. ложность ее эмпи­рических следствий, иногда рассматривается как безусловное свидетельст­во ее ложности. Именно из этой идеи, как мы видели, вырос фальсифика-ционизм К. Поппера. Современные методологические исследования пока­зывают, однако, что и расхождение теории с эмпирически обоснованными утверждениями еще нельзя рассматривать как свидетельство ее безуслов­ной ложности. История науки дает многочисленные примеры того, как из­менение теоретических представлений, лежащих в основе эмпирических процедур, или новая экспериментальная техника приводят к обнаружению ложности ранее обоснованных эмпирических утверждений и, таким обра­зом, к устранению расхождений теории с экспериментальными данными.

Только абстрагировавшись от относительного характера подтверждения и опровержения, мы можем считать подтвержденные теории истинными, а неподтвержденные — ложными.

Так осуществляется истинностная оценка результатов познания в неко­торый фиксированный момент времени. Для того чтобы иметь возможность применить понятие истины к научным утверждениям и теориям, формаль­ная методология отвлекается от развития науки, от относительного харак­тера процедур обоснования знания и рассматривает обоснованные утвер­ждения и теории как истинные, а опровергнутые — как ложные. Это дает ей возможность осуществить дихотомию истинности и ложности в сово­купности знаний данной конкретной эпохи и реконструировать предшест­вующую историю науки как кумулятивный процесс накопления истины и устранению лжи.

Однако эта жесткая дихотомия сейчас же обнаруживает свою ограни­ченность, как только мы переходим к рассмотрению знания с точки зрения его постоянного изменения и развития, т.е. переходим к рассмотрению ис­тории науки. Научные концепции, теории, гипотезы с исторической точки зрения выступают как элементы познавательного процесса, которые, с од­ной стороны, являются итогом предшествующего развития познания, но, с другой стороны, представляют собой лишь базис последующего развития. Процесс познания бесконечен, ибо бесконечна и неисчерпаема окружаю­щая нас действительность, поэтому каждая научная концепция, теория, ка­ждое научное утверждение являются лишь очередными шагами на пути по­знания действительности и не могут дать исчерпывающего и окончательно­го ее отображения. Они всегда предполагают последующее рождение и раз­витие новых, более глубоких теорий, приходящих на смену существующим. Если каждое данное состояние научного знания рассматривать не только по отношению к предшествующим, как это делает формальная ме­тодология, но и по отношению к последующим состояниям знания, то аб­солютное противопоставление истины и лжи теряет смысл, ибо каждый элемент научного знания, признаваемый истинным сегодня, содержит в се­бе возможность нового, более глубокого и полного знания, а это значит — содержит в себе возможность и основания того, что завтра он будет отверг­нут и заменен новым знанием. Следовательно, его нельзя назвать просто истинным. Но его трудно назвать и ложным, ибо в таком случае история науки предстанет как смена одних ложных концепций другими концепция­ми, столь же ложными. Это свидетельствует о неприменимости понятий ис­тины и лжи для истинностной оценки развивающегося знания, что и было замечено представителями диалектики: "Истина и заблуждение, — писал, например, Ф. Энгельс, — подобно всем логическим категориям, движу­щимся в полярных противоположностях, имеют абсолютное значение толь­ко в пределах чрезвычайно ограниченной области... Как только мы станем применять противоположность истины и заблуждения вне границ вышеуказанной узкой области, так эта противоположность сделается относительной и, следовательно, негодной для точного научного способа выражения"^9[172]. Упомянутые границы очерчиваются допущениями формально-методологи­ческого подхода, и как только мы от них отказываемся, понятия истины и лжи перестают работать. Для оценки развивающегося знания, при анализе истории науки нужны другие понятия. Поппер, как мы видели выше, для этой цели вводит понятие правдоподобия как степени приближения к исти­не. Но задолго до Поппера представители марксистской философии для рассмотрения истории познания предложили использовать понятия абсо­лютной и относительной истины. Несмотря на некоторую неопределен­ность этих понятий, они могут оказаться полезными и заслуживающими дальнейшего уточнения.

Признание неисчерпаемого многообразия объективного мира и беско­нечности процесса его познания приводит к выводу о том, что каждая дан­ная ступень в развитии науки не дает и не может дать исчерпывающего и точного знания о мире, а является лишь приблизительно адекватным, не­полным, в той или иной мере искаженным отображением действительно­сти. Это означает, что знание, считающееся истинным в каждую конкрет­ную эпоху развития познания, является лишь относительно истинным, т.е. не просто истинным, а истинным лишь по отношению к некоторому уров­ню развития познавательных средств, которые в данный момент не позво­ляют нам обнаружить ограниченность и неполноту имеющегося знания. Однако несовершенство знаний сегодняшнего дня неизбежно обнаружится в будущем. Утверждение об относительной истинности знания каждой кон­кретной эпохи есть лишь иная формулировка постулата о неисчерпаемости мира и бесконечности его познания.

Если мы признаем прогресс в развитии науки, то, подчеркивая относи­тельный характер всякой научной истины, мы вместе с тем должны при­знать и абсолютное значение каждой ступени познания. Совокупность под­твержденных, проверенных экспериментом и практической деятельностью истинных знаний представляет собой не просто продукт свободной игры духовных сил человека, а является отображением определенной глубины и точности отдельных сторон и свойств действительности. И в этом смысле человеческое знание не только относительно, но и абсолютно истинно. Каж­дое научное достижение принадлежит процессу все более глубокого и точ­ного отображения действительности, является необходимым шагом по до­роге бесконечного познания, поэтому содержит в себе элементы, которые оно передает последующим эпохам. И если некоторая научная теория, счи­тавшаяся истинной в определенный период времени, впоследствии обнару­живает свою несостоятельность, она не отбрасывается прочь как отслу­живший свое ботинок, а продолжает жить в новых теориях, усвоивших ее объективно истинное содержание, и навсегда включается в историю позна­ния как его необходимый этап. Таким образом, истинное знание некоторой эпохи абсолютно истинно в том смысле, что оно:

1) обладает объективно истинным содержанием;

2) является необходимым этапом развития челове­ческого познания, т. е. итогом предшествующего и базисом последующего его развития;

3) его объективно истинное содержание включается в знание всех последующих этапов развития познания.

В отличие от формально-методологических истинностных характери­стик абсолютная истинность и относительная истинность не исключают друг друга и к ним не применим закон непротиворечия. Одна и та же тео­рия, одно и то же утверждение одновременно могут быть названы и относи­тельно, и абсолютно истинными. И здесь нет противоречия. Каждая науч­ная теория, признаваемая истинной в некоторый момент времени, является лишь относительно истинной, ибо неизбежно будет изменена и превзойдена новой, более глубокой и полной теорией, которая будет признана истинной в последующий период более высокого уровня развития человеческой дея­тельности и экспериментальной техники. Но каждая истинная теория в то же время абсолютно истинна, ибо представляет собой сумму, итог всего предшествующего развития человеческого познания и делает возможным его последующее развитие. Относительная истинность характеризует по­знание с точки зрения его изменчивости и совершенствования, абсолют­ная — с точки зрения его устойчивого прогрессивного характера.

Это показывает, что отношение между понятиями "абсолютная исти­на — относительная истина" вовсе не таковы, как отношение между поня­тиями "истина—ложь", и что первая пара понятий отнюдь не является ана­логом второй. Хотя в основе всех этих понятий лежит классическая идея истины как соответствия действительности, указанные пары понятий исполь­зуются в разных способах анализа и их нельзя употреблять совместно. В каждом конкретном случае для гносеологической оценки знания применяется либо первая, либо вторая пара понятий. Для пояснения отношений меж­ду ними рассмотрим ряд сменяющих друг друга теорий, или этапов процесса познания: T₁ ® Т₂ ® Т₃. Наш анализ ограничивается теорией Т₃, которая признается истинной в момент анализа. Если мы признали ее истинной, то те теории, место которых она заняла, т.е. Т₂ и Т₁, мы должны признать лож­ными. Понятия "истина — ложь" здесь прекрасно работают и позволяют нам провести соответствующую дихотомию во всей истории познания, предшествующей Т₃. Можно ли при тех же условиях использовать понятия абсолютной и относительной истины? В частности, можно ли назвать Т₃ относительно истинной теорией? Оказывается, этого сделать нельзя, ибо это означало бы, что мы способны указать те пункты, в которых Т₃ неверна или неполна, в которых она искажает реальное положение дел. Но сейчас мы этого сделать не можем: для этого нужна более совершенная теория и новые технические средства, которых у нас сейчас нет, поэтому Т₃ представляется нам просто истинной, т.е. соответствующей деятельности. Мо­жет быть, можно назвать относительно истинными предшествующие теории, скажем Т₂ — Ничего подобного! Те элементы Т₂, которые в преобра­зованном виде вошли в истинную теорию Т₃, считаются истинными, а те ее элементы, которые были отброшены, рассматриваются как ложные. Таким образом, если считать историю познания завершенной теориями сегодняш­него дня и не обращаться к возможному будущему развитию, то абсолют­ная и относительная истина сливаются в одно понятие истины. Только апелляция к будущему, т.е. обращение к идее бесконечного развития, рас­щепляет истину на абсолютное и относительное.

Изменим условия анализа, продолжив наш ряд: Т₁, ® Т₂ ® Т₃ ® Т₄ ® ... Теперь, оценивая Т₃, мы принимаем во внимание не только Т₁, Т₂, т.е. прошлое, но и более высокую, будущую ступень в развитии познания — Т₄. Можно ли в этих условиях назвать Т₃ просто истинной? — Нет, ибо мы знаем, что она содержит в себе несовершенства, которые будут преодолены более совершенной теорией Т_V Поэтому мы скажем, что Т₃ — только отно­сительно истинна. В то же время мы уже не сможем назвать ложными тео­рии Т₁, Т₂: они считались ложными по отношению к истинной теории Т₃, но если мы называем Т₃ относительно истинной, то и Т₁, Т₂ мы вынуждены квалифицировать как более ранние относительные истины.

Из этих рассуждений следует, что применимость понятий "истина— ложь", "абсолютная истина—относительная истина" определяется точкой зрения. Если с высоты современности мы смотрим в прошлое, то способны заметить лишь нагромождения лжи и среди них узкую тропинку, ведущую к вершине — истинным теориям сегодняшнего дня. Хотя можно предположить существование более высоких вершин, это не влияет на нашу позицию: они скрыты от нас завесой будущего, и самая значительная высота — та, которой мы достигли сегодня. Путь окончен! Исторический же взгляд появляется лишь в том случае, когда завеса будущего раздвигается и, поднимая голову к новым вершинам, мы осознаем, что достигнутый нами пункт — всего лишь промежуточный привал на бесконечном пути вверх. Это учит скромности, и наши сегодняшние успехи мы оцениваем не более как относительную истину, сохраняя надежду, что она ведет нас в направлении абсолютного. Истори­ческий взгляд на вещи присущ только середине истории, но не концу ее.

Философия науки порой использует еще одну истинностную оценку, выражаемую понятием заблуждения. При истолковании этого понятия не­редко появляются неясности и трудности, обусловленные смешением двух видов анализа и рядоположенностью всех перечисленных выше истинност­ных оценок. "Под заблуждением, — писал, например, Э.М. Чудинов, — обычно понимается определенный вид ложных высказываний, отличаю­щихся от прочих ложных высказываний тем, что ложное принимается за истинное"^10[173]. Нетрудно заметить, что автор рассуждает в рамках формально-методологического подхода и отождествляет заблуждение с ложью. С точ­ки зрения этого подхода вся история познания представляет собой доходя­щую почти до наших дней цепь ошибок и заблуждений: ложная физика Аристотеля сменилась ложной физикой Ньютона и только в физике XX ве­ка наука, наконец, обрела истину. Тем не менее, приходится признать, что ложь, заблуждение играют в науке не меньшую роль, чем сама истина. В самом деле, только XX столетие принесло нам истину, но до этого в тече­ние тысячелетий человечество жило и развивалось, руководствуясь ложны­ми концепциями, и все-таки добилось грандиозных успехов. Так стоит ли гоняться за истиной?

Во избежание подобных выводов следует ясно отдавать себе отчет, в рамках какого подхода используется понятие заблуждения и какой смысл оно при этом приобретает. При формально-методологическом подходе понятие заблуждения добавляется к понятиям истинности и ложности. Что это — тре­тья гносеологическая оценка знания? — По-видимому, нет. Если заблуждение есть ложь, которую принимают за истину, то это понятие характеризует не знание в его отношении к действительности, а отношение субъекта к знанию: это он заблуждается, принимая ложь за истину. Как сказал бы Поппер, пер­вые две оценки принадлежат миру объективного знания, ибо истинность или ложность утверждения не зависят от субъекта, а заблуждение имеет дело с миром индивидуального сознания. При формально-методологическом подхо­де понятие заблуждения может использоваться как понятие психологии или социологии познания, но не как понятие методологии. Учитывая это об­стоятельство, можем ли мы теперь утверждать, что заблуждение играло прогрессивную роль в науке? Ответить "Да" значит стереть различие между слепой верой фанатика и обоснованной убежденностью ученого.

И все-таки некоторое недоумение еще сохраняется: геоцентрическая система мира или тезис о неделимости атомов, ложность которых ныне очевидна, в самом деле, сыграли важную роль в истории познания! Это не­доумение устраняется историческим подходом, который в устаревших кон­цепциях видит не ложные, а относительно истинные воззрения. И только благодаря своему объективно истинному содержанию эти концепции могли когда-то играть прогрессивную роль. Место же ложности в оценке истории занимает заблуждение, которое оказывается здесь столь же объективной гносеологической характеристикой знания, как абсолютная и относитель­ная истинность. Всякая истина объективно становится заблуждением после того, как обнаружился ее относительный характер. Вопреки мнению многих авторов, геоцентрическая система вовсе не была заблуждением во времена Птолемея и в течение почти полутора тысяч лет после ее создания. Она соответствовала общим мировоззренческим представлениям эпохи, уровню развития общественной практики и подтверждалась наблюдениями с использованием существовавших инструментов. Она была истиной, хотя и относительной истиной, т.е. неполной, неточной и т.п. Поэтому как исти­на она играла прогрессивную роль и в практике, и в развитии астрономиче­ского знания. Только после того, как выяснилась ее ограниченность, т.е. после победы гелиоцентрической системы, система Птолемея объективно превратилась в заблуждение. Те люди, которые продолжали поддерживать и пропагандировать ее, стали тормозить развитие познания.

Конечно, момент, когда относительная истина превращается в заблуж­дение, трудно зафиксировать. В течение 50-ти лет после появления труда Коперника не было объективных оснований квалифицировать концепцию Птолемея как заблуждение. Лишь постепенно изобретение телескопа и его использование для астрономических наблюдений, накопление ранее неиз­вестных данных, результаты Галилея и Кеплера — все это сделало систему Птолемея заблуждением: независимо от человеческих симпатий и антипа­тий, новый истинный материал был логически несовместим с геоцентриче­ской концепций, что и сделало ее заблуждением. Таким образом, в отличие от ложности, заблуждение включает в себя ссылку на время: до некоторого момента концепция не является заблуждением, после этого момента она ста­новится заблуждением.

Теперь можно увидеть, что отождествление заблуждения с ложью несет в себе зерно верной мысли. Когда относительная истина становится заб­луждением? — Когда появляется новая теория, которая помогает нам увидеть несовершенства старой. Если взглянуть на эту ситуацию с точки зрения фор­мально-методологического подхода, то мы увидим следующее: появилась но­вая теория и была признана истинной; старая теория оказалась опровергнутой и квалифицируется как ложь. Таким образом, обоснование ложности некото­рой теории и превращение ее в заблуждение — это один и тот же процесс, описываемый с разных точек зрения. При этом становится совершенно оче­видным, что заблуждение не может играть прогрессивной роли в познании. Защищать заблуждение — значит выступать против истины. Конечно, все­гда находились люди, которые в силу субъективной слепоты или социаль­ного интереса пытались ставить заблуждение на место истины. И всегда та­кие попытки лишь тормозили прогресс, но не могли остановить его.

VII. 3. ПОНЯТИЕ ИСТИНЫ ДЛЯ ОБЩЕСТВЕННЫХ

НАУК

Естествознание опирается на предположение о том, что существует внешний по отношению к познающему субъекту объект и в процессе позна­ния естественная наука стремится дать его описание (в обобщенном виде). Отсюда и истина понимается как описание, соответствующее объекту. Цен­тральный пункт здесь — объект, существующий независимо от человека и познания. Истинность или ложность описания объекта от нас не зависят.

Объект детерминирует, будет ли наше описание истинным или ложным. Мы можем создавать, конечно, самые разные описания, но какое из них окажется истинным, зависит не от нас — от объекта.

Этим обусловлена интерсубъективность, общезначимость естествен­нонаучной истины. Если истина определяется только объектом, то одно и то же будет истинным для всех — будь-то немец или француз, мусульманин или христианин, буржуй или пролетарий. Никакие религиозные, нацио­нальные, классовые и т. п. симпатии или антипатии не способны помешать признанию того, что Луна — спутник Земли, что звезды — раскаленные шарообразные тела, что атомный вес золота больше, чем атомный вес меди и т.д. Объективность естественнонаучной истины, т.е. ее зависимость только от объекта познания, служит основой интерсубъективности науки.

Но, по-видимому, этим же объясняется и эмоциональная безразлич­ность естественнонаучных истин. Они не вызывают в человеке эмоцио­нального отклика, душевного подъема, желания бороться за них. Мы узна­ем, например, что сила тока в цепи пропорциональная напряжению и об­ратно пропорциональна сопротивлению цепи и что квадрат гипотенузы в прямоугольном треугольнике равен сумме квадратов катетов, и не возгора­емся никаким внутренним жаром, а спокойно идем заниматься своими де­лами. Конечно, для первооткрывателя некоторой истины она порой облада­ет значительной эмоциональной притягательностью, однако чаще всего эта притягательность обусловлена не содержанием полученной истины, а са­мим фактом первенства. Не важно, что именно открыл ученый, важно, что он сделал это первым. Для остальных же людей открытая кем-то истина бу­дет столь же холодной и безликой, как и все остальные. Научные истины напоминают верстовые столбы: вы идете по дороге от одного столба к дру­гому и можете радоваться тому, как далеко вы ушли, но сами столбы — хо­тя они нужны, полезны и т.п. — оставляют вас равнодушными. Конечно, если вам самому удалось поставить новый верстовой столб, то он будет вы­зывать у вас сильное эмоциональное чувство. Однако для всех остальных лю­дей он так же сер и не отличим от десятков и сотен других своих собратьев.

Для человеческого чувства природа и научная истина одинаково без­различны. Конечно, мы любуемся горами и даже можем испытывать жела­ние подняться на вершину; нас очаровывает тихая лесная речка и манит ис­купаться, но никто из нас не ввяжется в драку во имя некоторой горы или реки: каждый из нас способен убедиться в их существовании и достоинст­вах. Так и с истиной. Вряд ли кто пойдет по миру проповедовать таблицу умножения. Зачем? Она сама способна доказать свою истинность и полез­ность. Галилей еще на заре науки Нового времени продемонстрировал объ­ективный, следовательно, неэмоциональный, характер научной истины: он отрекся от нее, справедливо полагая, что истине не нужны человеческие страсти, она и так получит признание (а если и не получит, тоже ничего страшного не произойдет). Бессмысленно драть друг друга за бороду по поводу того объективного положения дел, что Луна светит отраженным све­том. Но столь же бессмысленно волноваться и по поводу истинного утверж­дения, описывающего это положение дел.

Итак, констатируем: объективность естественнонаучной истины делает ее эмоционально безразличной для человека.

Теперь обратимся к общественным наукам и спросим себя: такова ли истина в этой области? Прежде чем отвечать на этот вопрос, согласимся с тем, что понятие общественной науки не вполне ясно, что лучше, может быть, говорить о гуманитарных науках. Однако выбор термина в данном случае не важен. Говоря об общественных науках, мы имеем в виду науки, изучающие различные стороны общественной жизни, структуру и развитие социальных структур и учреждений, человека и его деятельность, т.е. исто­рию, социологию, экономику, психологию, лингвистику и т.д.

Несомненно, в этих науках встречаются истины, подобные естествен­нонаучным. Когда историк утверждает, что Цезарь перешел Рубикон 10 ян­варя 49 г. до н.э. или что Генрих IV был убит Равальяком, то это — обыч­ные научные истины, которые вынужден принять каждый человек, соглас­ный с их обоснованием. Когда институт Гэллопа в результате проведенного опроса констатирует, что, скажем, 63% американцев поддерживают внеш­неполитический курс президента Клинтона зимой 1997 г., то хотя с этим утверждением можно спорить, это — обычное, объективно истинное (или ложное) утверждение. Такого рода утверждений и истин в общественных науках много. Если они хорошо обоснованы, то с ними — как и с естест­веннонаучными истинами — соглашаются все. Единственное отличие их от истин естествознания состоит, быть может, лишь в том, что часто их гораз­до труднее обосновать. В естественных науках эксперимент или доказа­тельство оказываются достаточно убедительными, чтобы принять обосно­вываемое ими положение в качестве истинного. В общественных науках и эксперимент, и доказательство используются в гораздо меньшей степени, поэтому обоснование истины здесь, как правило, менее убедительно.

Однако в данном случае нам важно подчеркнуть, что за исключением трудностей обоснования, многие истинные положения общественных наук по своей объективности, т.е. зависимости от объекта познания, не отличаются от истин естествознания. Объективный характер истины не меняется от того, к чему она относится — к кристаллу, химическому соединению, биологиче­ской клетке, обществу или к человеку. И как истины естествознания, по­добные им истины общественных наук оставляют нас равнодушными.

Вместе с тем, нетрудно заметить, что в сфере наук об обществе, о духе, о человеке существуют такие положения, которые способны вызвать вос­торг и скрежет зубов, горячую преданность и бешеную злобу. Встречаются положения, отстаивая истинность которых, люди жертвуют свои благопо­лучием и даже жизнью. Выше мы вспоминали о Галилее, здесь же можно вспомнить о Яне Гусе, сожженном в 1415 г. за свои убеждения. Короче говоря, это — эмоционально волнующие положения, побуждающие людей к слу­жению им или к борьбе против них. Что это за утверждения? Чем обусловле­на их эмоциональная окрашенность?

Возьмем, скажем, вопрос о происхождении русской государственно­сти. Историки XIX столетия особенно много спорили об этом. В XVIII веке ряд немецких историков, состоявших на русской службе, выдвинул тезис о том, что создателями государства на Руси были норманны (норманнская теория). Этот тезис подвергся резкой критике со стороны большинства рус­ских историков (начиная уже с М.В. Ломоносова) и в настоящее время практически отвергнут. Почему тезис норманнистов, по сути дела мало чем отличающийся от других утверждений исторической науки, вызвал столь бурную и длительную полемику? Почему его отвергали с таким жаром? Видимо, потому, что он задевал национально-патриотические чувства рус­ских историков. Здесь речь шла уже не просто об отдельной истине, а о чем-то большем — о национальном самосознании каждого русского челове­ка. Оно было задето тезисом норманнистов и вызвало бурную негативную ре­акцию. О силе этой реакции свидетельствует тот факт, что уже в наши дни, в книге "Мир истории" вышедшей в 1984 г., академик Б.А. Рыбаков много страниц посвящает критике и разоблачению норманнской теории.

Можно вспомнить о том, какое количество возмущенной критики вы­звала теория роста народонаселения Мальтуса, который при ее создании руководствовался научными и вдобавок благими соображениями. Известно, что экономическая теория Маркса в одних людях вызвала пылкую предан­ность, в других — столь же пылкую ненависть. А споры народников и мар-систов по поводу развития капитализма в России? В самом деле, утвержде­ние "Капитализм в России существует и развивается" похоже на утвержде­ние "Луна светит отраженным светом". Однако люди, принимавшие первое из них, делали это с воодушевлением, везде и всюду находили ему под­тверждение и нисколько не смущались слабостью этого подтверждения (например, В.И. Ленин). В то же время, те, кто его отвергал, опять-таки вкладывали в это отвержение жар души, не принимали, казалось бы, явных его подтверждений и даже, встречая факты капиталистического ведения хо­зяйства в России, давали им такую интерпретацию, что они оказывались не подтверждением, а опровержением ненавистного им тезиса. Трудно себе представить, что могла бы найтись большая группа людей, которая с таким же пылом восстала бы против утверждения "Луна светит отраженным све­том", отвергала бы все аргументы в его пользу и разрабатывала программу обнаружения самосветимости Луны.

В общественных же науках такое встречается на каждом шагу. Поэто­му для них в гораздо большей степени, чем для естествознания, характерен плюрализм идей и концепций, объяснений и интерпретаций. И дело здесь не только в том, что утверждения и теории общественных наук в меньшей степени обоснованы, хотя и это обстоятельство играет некоторую роль. Коренной основой плюрализма является то, что некоторые люди психологиче­ски не способны согласиться с какими-то утверждениями и теориями и по­этому разрабатывают противоположные теории. Ну, вообразите себе, на­пример, некоторую расовую теорию, из которой следует, что народ, к кото­рому вы принадлежите, в силу своих генетических, этнических, культурных и т.п. особенностей во многом ниже других народов. Вряд ли эта "истина" оставит вас равнодушным.

Мне кажется, мы можем констатировать важное различие между есте­ственнонаучными утверждениями и утверждениями общественных наук: для того, чтобы научное сообщество признало первые истинными, доста­точно обычного научного обоснования и ничего более; для вторых этого недостаточно, но в то же время их часто признают истинными, даже если такое обоснование отсутствует или страдает существенными изъянами. Как объяснить это различие?

Можно предположить, что понятие истины в общественных науках включает в себя некий оценочный момент, которого лишено понятие исти­ны в естествознании. Соглашаясь с тем, что некоторое естественнонаучное положение истинно, мы тем самым признаем существование в действи­тельности определенного положения дел, но никак его не оцениваем. Одна­ко когда мы признаем истинным некоторое утверждение относительно об­щества или человека, то часто мы неявно присоединяем к этому оценку: данное утверждение справедливо, желательно, несет в себе добро и благо. И не желая признавать истинность некоторой идеи или теории, мы думаем не столько о несоответствии их реальному положению дел, сколько о несо­ответствии их нашим представлениям о добре и справедливости. Короче говоря, в общественных науках понятие истины сложнее и богаче, нежели в естествознании: в его содержание включается не только идея соответствия объекту, но еще и идея соответствия субъекту — его высшим ценностным представлениям. Для выражения такого понятия можно было бы использо­вать слово "правда".

Несколько слов о различие понятий "истина" и "правда".

Легко заметить, что эти понятие по-разному связаны с обоснованием. Признание истины всецело зависит от ее обоснованности. Каким бы прав­доподобным ни казалось нам некое естественнонаучное положение, оно бу­дет считаться не более чем гипотезой до тех пор, пока не получит серьезно­го теоретического или экспериментального обоснования. Только экспери­мент или теоретическое доказательство позволяют нам назвать нечто ис­тинным. Но правда в гораздо меньшей степени зависит от обоснования. Часто мы склонны считать правдой некоторое утверждение просто потому, что оно отвечает нашим представлениям о должном и справедливом, даже если оно при этом и плохо обосновано. И столь же часто мы отказываемся считать правдой положение, которое как будто бы и хорошо обосновано, но расходится с нашими ценностными представлениями.

И это вовсе не произвол, не каприз субъекта. Дело в том, что если ис­тина целиком детерминируется объектом, правда сама способна подчинять себе объект. Констатировали мы, что дела в мире обстоят так-то и так, и все — нравится нам это или не нравится, ничего поделать нельзя, остается лишь развести руками. Иное дело с правдой. Когда мы считаем некоторое положение правдой, оно может очень плохо соответствовать социальной ре­альности. Но оно соответствует нашим представлениям о должном и спра­ведливом, о возможных тенденциях развития общества и его расхождение с действительностью побуждает нас к действию. В итоге наша деятельность способна изменить социальную реальность таким образом, что наша правда станет ей вполне адекватна.

Поэтому, если за истину или против нее бороться бессмысленно, то правда часто побуждает к борьбе — борьбе за сохранение или изменение социальной реальности. И эта борьба имеет смысл, ибо реальность изменя­ется. У истины и правды разная онтологическая основа: у истины — объек­тивная реальность, у правды — мир общественных отношений, который творится самими людьми. Отстаивая правду, пропагандируя и обосновывая ее, люди, по сути дела, борются за реализацию того социального мира, в котором им хотелось бы жить. Теперь становится понятной и сильная эмо­циональная окрашенность правды. Естественнонаучная истина не может вызвать сильного чувства, ибо она относится не к человеку, а к внешнему миру, который человек вынужден принимать как данное. Правда же не только говорит о внешнем социальном мире, но выражает и внутренние ценностные ориентации субъекта, которыми он руководствуется в своей деятельности. Поэтому правда вызывает желание действовать, стремление бороться за нее, претворить ее в жизнь. Но за всем этим лежит стремление к самореализации субъекта, к утверждению его ценностных представлений и идеалов. Борясь за правду, субъект борется за себя, за жизнь, которую он считает наиболее достойной.

Также понятен теперь и плюрализм, столь характерный для общест­венных наук. Действительно, субъекты социального познания имеют раз­ные ценностные ориентации и идеалы, следовательно, они будут принимать в качестве правды или опровергать различные положения и концепции. И если в области естествознания практически все научное сообщество или его значительная часть принимает одну общезначимую научную истину, то в сфере общественных наук подобное единство научного сообщества часто оказывается невозможным. Люди различаются между собой, в том числе они различаются своими представлениями о жизни, о добре и зле, о долж­ном и справедливом. И это различие между ними выражается также и в служении разным правдам. Если же где-то в масштабах всего общества мы видим единомыслие в отношении правды, то это — верный признак дегра­дации общества и личности.

Методология естествознания при оценке результатов науки использовала лишь одну — гносеологическую — характеристику и довольствовалась поня­тием истины как соответствия знания объекту. Обращаясь к социальным нау­кам, мы обнаруживаем еще одну — аксиологическую — характеристику зна­ния и вводим понятие правды как соединение гносеологической и аксиоло­гической характеристики знания. Рассматривая научное знание в целом, мы можем теперь сказать, что его оценки колеблются между гносеологическим и аксиологическим полюсами. На одном полюсе мы находим положения, которые оцениваются только в их отношении к действительности. Аксиологический элемент в их оценке практически отсутствует. На другом полюсе находятся положения, оцениваемые только аксиологически, с точки зрения ценностных представлений субъекта. Нас здесь практически не заботит их отношение к действительности, т.е. гносеологический элемент отсутствует. Но, по-видимому, эти два полюса — идеализация. Реальные научные поло­жения располагаются между этими двумя крайними точками. В оценке од­них доминирует гносеологический элемент, и мы говорим об истинности или ложности; в оценке других на передний план выходит аксиологический элемент, тогда мы используем понятие правды. Для естествознания более подходящим является понятие истины, хотя и там нельзя исключить аксиологический элемент в оценке. В области общественных наук понятие исти­ны может быть использовано и используется, но ведущим здесь является понятие правды, соединяющее в себе как гносеологический, так и аксиоло­гический аспекты и компенсирующее слабость обоснования истины в об­щественных науках ее эмоциональной привлекательностью.