Методы образоцентрической терапии

Джеймс Хиллман в своей работе 1983 г. «Исцеляющий вымысел» цитирует признание З. Фрейда, сделанное им в беседе с итальянским писателем Джованни Папини. (Запись беседы была опубликована в 1934 г.)

Фрейд говорит: «Мне удалось обходным путем прийти к своей цели и осуществить мечту – остаться писателем, сохраняя видимость, что я являюсь врачом. Все великие ученые мужи наделены воображением, но, в отличие от меня, никто из них не предлагает перевести идеи современной литературы на язык научных теорий… Гейне, Золя, Малларме объединяются во мне под покровительством моего старого учителя Гёте»19.

Заострив внимание читателя на этом редком откровении доктора, Хиллман подкрепляет его анализом основных произведений Фрейда. Три из них представляют собой истории болезни: «Фрагмент анализа случая истерии» (1905 г.), «Фобия пятилетнего мальчика» (1909) и «Замечания о заболевании паранойей» (1911). Они более известны под беллетристическими названиями: «Дора», «Маленький Ганс» и «Случай Шрёбера».

Все три истории болезни содержат непростительные, с точки зрения строго научного подхода, упущения. Во-первых, воспринимаемые как научные отчеты, они лишены силы эмпирического доказательства, так как представляют собой изложение по памяти и документально не подтверждены. Во-вторых, призванные засвидетельствовать истинность новой медицинской теории, они содержат лишь отрывочные и неопределенные сведения о терапевтическом методе, примененном при лечении данных случаев истерии, фобии и паранойи.

В-третьих, труды Фрейда по психиатрии отличает не просто хороший литературный стиль, не противопоказанный ни одному исследователю, но стилистические особенности, выводящие эти работы за пределы жанра научной литературы. Интригующее опережение излагаемых событий, обещание подробностей, способных разжечь отнюдь не профессиональное любопытство… Предъявление самой фигуры автора, наделенной яркой индивидуальностью, автора, напрямую обращающегося к читателю, далекому от медицины. «Мы часто встречаем эти викторианские, написанные в духе детективных рассказов, обращения к читателю»,20 – замечает Хиллман.

Непоследовательность или противоречивость сюжетной линии, изначально предъявленной в каждой истории, требует присутствия автора как персонажа, заполняющего лакуны, постепенно прорисовывающего второй, третий и т.д. планы картины. (Глубинная психология…)

Художественное творчество Фрейда на основе клинической практики, осознанное им самим в качестве такового, позволило мне с легкостью в начале первой главы превратить рассказ Конан Дойла в подобие клинического, в психоанализ сновидного материала. «Его [Фрейда] истории болезни похожи на сновидения»21, – подтверждает Хиллман.

Однако Хиллман не был бы оригинален, если бы ограничился перечислением «противоестественных» (в смысле «против естественнонаучного метода») вольностей венского психиатра: вся история критики психоанализа базируется на этом. Еще более, чем стилистические наблюдения Хиллмана, впечатляют подсчеты количества первых пациентов Фрейда (эмпирическая база его теории!), которое не превышало количества пальцев одной руки.

Оригинальность Хиллмана как «ревизиониста» классического психоанализа заключается в том, что в очевидном искажении Фрейдом принятого метода он разглядел принципиально новый подход, доступный обоснованию. Не естественнонаучный, но от того не менее объективный.

Американский психолог вскрывает «двойную динамику» метода Фрейда, пользуясь терминологией последнего: это динамика компромисса между осознанным стремлением позитивиста следовать медицинским фактам и бессознательной потребностью видоизменить эмпирическую методологию в направлении поэтического искусства.

В своем творческом развитии, по мнению Хиллмана, Фрейд проходит несколько этапов от привязанности к описанию конкретных клинических случаев через анализ произведений искусства к таким работам, как «Тотем и табу», «Моисей и монотеизм», эмпирических доказательств концепций которых найти невозможно. «Фрейд снимает эмпирическую маску, и перед нами предстает писатель в чистом виде»22.

Так что же, Фрейд – великий мистификатор, литературный авантюрист? В самом деле «двойник» Конан Дойла, строчащий свои психологические детективы от лица доктора, солидно надувающего щеки и косящего при этом лукавым глазом?

Точка зрения Хиллмана состоит в следующем: помимо того что Фрейд открыл новый литературный жанр, объединив респектабельность естественнонаучной и блеск гуманитарной традиций, он перевел психотерапию из области эмпирической медицины в область «риторики творчества». Метод глубинной психотерапии использует «непреодолимую силу воображения, запечатленную в словах, в искусстве говорить и слушать»23.

Фрейд заложил основы психологии, которая «опирается на процессы воображения, а не на физиологию мозга, структурную лингвистику или анализ поведения. Другими словами, это психология, которая признает существование поэтической основы сознательного разума»24.

В другой своей работе 1983 года, можно сказать программной, «Архетипическая психология», Хиллман раскрывает, что подразумевается им под «поэтической основой разума».

Прежде всего, стоит сказать о неоплатонических корнях концепции Хиллмана, позволяющих душу (психология, смею напомнить, – наука о душе) рассматривать в качестве одной из трех составляющих антропологической конструкции наряду с телом и духом. Если «тело» соотносится с материальным, природным, чувственно-эмпирическим, «дух» – с сознанием и логическим мышлением, то «душа» представляет собой вместилище сферы воображаемого, имагинативного.

Дуалистическая философская традиция, восходящая к Аристотелю и утвердившаяся в картезианстве, исключила это определение души из понятия психического, сводимого ею лишь к телу и духу. Поэтому, по мнению Хиллмана и его единомышленников (Э. Кейси, П. Берри), на Западе долго не могла возникнуть подлинная психология.

Итак,душа как «метакса», срединная область между человеческим и трансцендентным, представляет, по определению Хиллмана, «заложенную в нашей природе возможность творческого воображения, то есть… ту форму, которая рассматривает все реальности как преимущественно символические или метафорические»25.

Образ в архетипической психологии не результат восприятия, но единица психической активности, элемент души индивидуальной как эманации мировой души. Именно поэтому субъективный образ носит общечеловеческий характер («коллективный», в терминах юнгианского психоанализа). Именно поэтому личное душевное событие всегда имеет социальное значение, о чем я уже говорила в первой главе.

И тем не менее в субъективном сознании образ всегда представлен не ноуменальным архетипом, а феноменальным явлением, наполненным конкретным содержанием. Практическая работа с образами (воспоминаний, сновидений, фантазий) – основа глубинной психотерапии как диалога – творческой риторической активности – его участников: аналитика и его клиента (термин «пациент» классического психоанализа здесь уже неуместен).

«Деятельность воображения в первозданном, парадигматическом виде представлена сновидением, когда, скорее, сновидец пребывает в образе, а не образ – в сновидце»26. Русскому «в стародавние времена» в сказках аборигенов Австралии соответствует выражение «во времена сновидений». Необычайно точно! Вся человеческая мифология разворачивается во времена сновидений. Мифология – карта человеческой души. Душа живет в эпоху сновидений, в пространстве воображения. Вот откуда берет начало ее поэтическая природа. «Термины, используемые Фрейдом для обозначения действия сновидения – сжатие, смещение, символизация и др., – представляют способы поэтического выражения»27.

Только поэтическими средствами, т.е. говоря на том же языке, можно работать с воображением. Поэтому задача обоих участников психотерапевтического процесса не истолкование образов, но погружение в них. Лишь новый образ может быть реакцией на образ собеседника. Некое сотворчество, близкое сотворчеству поэта и его читателя. С той разницей, что оба собеседника взаимно становятся катализатором креативности друг друга.

«Исходная задача такой вербальной работы с образами заключается в восстановлении души в речи… Образы пленяют, увлекают, убеждают душу своей риторикой помимо своего символического содержания. Работа с образами возвращает им первоначальное поэтическое значение, освобождая от… необходимости вести повествование с его причинно-следственными значениями»28.

Поскольку все элементы реальности могут рассматриваться как метафоры психического, архетипическая психотерапия исследует события жизни клиента с точки зрения сновидения, как если бы они носили символический характер, являлись художественными образами.

Как можно исследовать реалии человеческой жизни в качестве метафор и сновидений, я уже отчасти показала в своем эксперименте с «Пестрой лентой». Теперь попробую продемонстрировать это на «живом» примере из собственной аналитической практики.

Уже года полтора к тому моменту, о котором я хочу рассказать, мы работали с 32-летним Владимиром. Мой клиент чрезвычайно досадовал на внезапные приступы хандры, начисто лишавшие его остроумия особого, парадоксального свойства, которому Владимир считал себя обязанным профессиональными успехами.

Хандра же, по его мнению, была вызвана неудачами «на личном фронте». Причем никого, кроме самого себя, винить в них не приходилось: Владимир регулярно, самым скандальным и безобразным образом, по его выражению, порывал отношения со своими подругами. И вел себя тем гнуснее, чем сильнее был увлечен девушкой.

Объясняя свои выходки страхом утратить свободу и в целом соглашаясь с характеристикой «бабника», выданной ему собственной матерью, Владимир, между тем, все с большей сентиментальностью предавался мечтам о жене и детях.

В ходе анализа мы постоянно блуждали даже не в трех, а в четырех соснах: 1) Владимир дорожит холостяцкой вольницей; 2) Владимир гиперзависим от мамы, чьим поздним, единственным и долгожданным (а потому балуемым) ребенком он по сей день остается; 3) Владимир боялся жениться, потому что не хотел причинить боль будущей семье, чувствуя в себе отцовские гены: подростком Владимир тяжело пережил внезапный развод своих родителей, за которым последовала женитьба 60-летнего отца на 18-летней девушке (мы особенно гордились этой версией); 4) мы предполагали возможность бессознательной неприязни Владимира к молодым особам (со второй женой отца Владимир до сих пор избегал знакомства).

Вокруг этих «сосен» мы водили хороводы, бились о них лбами, с них на нас падали шишки, а анализ не продвигался. Мы уже острили по поводу нашего «хвойного леса». Этим кодовым названием мы обозначили заколдованный круг четырех бесплодных «рабочих гипотез».

Но вот что произошло однажды. В реплике Владимира неожиданно снова всплыл, буквально «выскочил» один из этих навязчивых объяснительных штампов. Снова выскочила «сосна», что мы оба заметили.

Выскочила сосна… Выскочила ёлка… Со мной накануне той нашей предновогодней встречи с Владимиром произошел забавный случай, который мне показалось уместным представить клиенту в качестве ожившей метафоры нашего привычного аналитического тупика. В гостях я распахнула дверь в комнату, где стояла наряженная елка, резко натянув тем самым отрезок шпагата, который фиксировал ее верхушку. Но это выяснилось позже. Я же, по-ковбойски распахнув дверь, увидела только прыжок сверкающей елки мне навстречу из ведерка, в котором она стояла.

И вот в кульминации рассказа, предполагающей веселое сочувствие моему испугу, Владимир, напротив, как-то затуманился и, помолчав, поведал мне свое первое детское воспоминание, навеянное услышанным только что.

Володе шел третий год, когда родители задумали устроить малышу классическую Ёлку: нарядили комнату за закрытыми дверями и мальчика впустили уже в готовое великолепие блесток, мишуры, музыки и горящих на огромной ели свечей.

В первый момент у Вовы от восторга перехватило дыхание!.. В следующий момент ель рухнула с гулом и треском бьющихся шаров. Вспыхнул пожар, который, впрочем, тут же потушили. Через год, по рассказам родителей, Володя при виде елки закатил истерику.

Теперь, в качестве лирического отступления, снова немного теории.

Метафора – использование слова или образа в переносном смысле по аналогии. (Аналогия – суждение о принадлежности признака предмету на основании того, что сходный с ним другой предмет обладает этим признаком. «Какова идея души, – учил Сократ, – это требует божественного изложения, а чему она подобна, – это поддается и человеческому. Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего…»29.

Данное уподобление предвосхитило трехчастную структуру психики, по Фрейду. Но теперь речь о метафоре. Как видим, она как бы узнавание в одном объекте другого. Причем известно, что оба этих объекта принадлежат к разным конвенциональным категориям.

В отличие от аллегории, метафора не иллюстрирует образом отвлеченное понятие, но позволяет разверзнуть вне рамок конкретного значения захватывающую дух глубину смысла, который ускользает от понятийного мышления.

«Свойство меткого ума – видеть сходство и в вещах, далеко отстоящих одни от других… С помощью метафор становится ясно, что узнано нечто новое, и разум тогда говорит: “Как это верно!”»30.

Метафора всегда потрясает человека и дразнит его рациональность. Иносказательное использование образа в первый момент представляется слушателю логической аномалией, по выражению представителей «группы μ», «отклонением от нулевой ступени» языкового кода. Разум тут же вовлекается в процесс «метафорической редукции», то есть поиска кратчайшего пути между двумя объектами, пока не будут проработаны все возможные критерии сходства (порой открывается бесконечность).

Метафорическая редукция предполагает в человеке определенную проницательность, благодаря которой он обнаруживает область пересечения двух разнородных значений. Найденное общее на миг превращает разнородное в тождественное, т.е. общий признак становится определяющим. Является нечто третье.

Тем самым метафора магически раздвигает границы понимания. Наглядным кажется мимолетное единство бытия. Метафора активирует пралогические формы нашего мышления, в основе которых – аксиома «мистической сопричастности» (как назвал это явление Л. Леви-Брюль) – родства и живой связи всего со всем во вселенной.

О поэтической основе разума Дж. Хиллмана заставляет говорить его понимание метафоры как языка души. Трагедию западной культуры архетипическая психология усматривает именно в «потере души», то есть в потере образного мышления как доминирующего. «Эта потеря привела к усилению субъективности, которая проявилась в замкнутом эгоцентризме западного сознания… Метафорический подход, с помощью которого обыденные явления рассматриваются как образы, позволяет обнаружить «чувство и страсть» там, где картезианский ум усматривает лишь простое расширение обездушенных бесчувственных объектов… поэтическая основа разума позволяет психологии выйти за пределы личной субъективности»31.

Обращенная к архаичным пластам человеческой психики, метафора воздействует на них с неотразимостью действия логического доказательства на рассудок. «Вправе ли мы отказывать аналогии в доказательной силе, если один только тот факт, что она способна заставить нас предпочесть одну гипотезу другой, уже указывает на то, что она обладает силой аргумента»32, – писал основатель «новой риторики» Х. Перельман.

Задача же практической работы в архетипической психологии и сводится к тому, чтобы «переписать или сочинить за пациента на основе сотрудничества историю, пересказав ее более глубоко и достоверно»33.

Возвращаясь к истории Владимира, можно сказать, что анализ не продвигался, пока мы оперировали вероятными, но неверными рассудочными интерпретациями («блуждали в четырех соснах»). Перелом наступил, когда был найден метафорический ключ к проблеме. Эпизод с «прыгающей елкой», ассоциированный Владимиром с его полузабытой «падающей елкой», явился случайно. (В психоанализе вообще значительную роль играют такие случайности, внезапно привносящие в терапевтическую беседу аффективный заряд.) Вместе с тем образный строй наших «поисков истины» сам собой будто уже давно подсказывал эту ель. Кому из нас первому явилась метафора «хвойного леса», в котором так естественно было заметить, наконец, елочку между соснами?..

Как бы то ни было, лесная елка зажглась метафорическими огнями, превратившись в новогоднюю, символическую уже по своему замыслу. И «поэтическая основа сознательной психики» моего клиента узнала себя в зеркале точной метафоры, которой сделался реальный факт прошлого.

А. Адлер, ученик Фрейда, один их трех основателей психоанализа (знаменитый анекдот: «Вы – Юнг? О, знаю – Фрейд-Адлер-Юнг!»), придавал исключительное значение первым детским воспоминаниям. Он считал, что из множества, как правило, незначительных эпизодов раннего детства какое-нибудь одно остается в памяти на всю жизнь именно потому, что оказывается символом системы ценностей (и поведения на ее основе) данной личности.

Вот так и воспоминание Владимира о рухнувшей елке в мгновенном и единодушном озарении представилось нам обоим символом его психологической проблемы. Рационально приемлемые гипотезы были отброшены, уступив место единственной эмоционально достоверной, выработанной аналитиком и клиентом в риторическом сотворчестве. «Как это верно!» – изумилась томимая недугом душа и, обретя себя, стала возвращаться к жизни.

На лгущем языке изреченных мыслей явившееся Владимиру откровение можно описать приблизительно так: «Во мне живет безотчетная уверенность в том, что все восхитительное должно рухнуть. Чем ослепительней великолепие, тем очевиднее угроза. Когда мрачное ожидание этого становится нестерпимым, я сам провоцирую катастрофу, лишь бы скорее наступила разрядка. Пусть теперь грянет гром, все равно неотвратимый! Пусть все гибнет, рассыпается осколками, горит синим пламенем!».

У Владимира пропала потребность учинять скандальный разрыв в разгар романа. Меньше чем через год законным браком оформилась имевшаяся тогда в наличии связь. На свадьбе и я была, мед-пиво пила… Со счастливым концом оказалась сия «терапевтическая сказка».

Ближе к терминологии Хиллмана было бы назвать ее «терапевтической фантазией». «Отклонения от классического анализа проявляются не столько в форме терапии, сколько в ее направленности, – пишет Хиллман. – Архетипическая психология рассматривает психотерапию как разыгрывание фантазии. Вместо назначения и применения той или иной предписывающей формы лечения она подвергает самопроверке терапевтическую фантазию»34.

В случае с Владимиром практическая задача была решена, терапевтическая фантазия оправдала себя. Такая «образоцентрическая» терапия, как и всякая другая, преследует ближайшую цель в улучшении самочувствия и объективного состояния объекта психоанализа (клиента).

Эта цель, как правило, достигается благодаря методике «активного (или направленного) воображения». Она стимулирует приход образов-откровений, образов-инсайтов, как в вышеописанном случае. Об этой методике мы поговорим более подробно.

Методика, или метод, как его принято называть, активного воображения, применяемый последователями Юнга, был изобретен самим отцом аналитической психологии в неоплатонической традиции образного мышления. Эпиграфом к истории применения этого метода Юнг предпослал описание Гёте своей необычной способности: стоило поэту что-нибудь представить, например, бутон, тут же, как бы сами собой, бесчисленные лепестки его начинали раскрываться… Цветок оживал, не подчиняясь более воле своего «создателя».

Оказалось, что и воображение простых смертных, конечно, не столь неукротимое, все же вполне способно «понести», если бросить поводья. Поначалу сюрпризы, которые преподносит нам фантазия, шокируют.

Молодой человек, впервые испытывающий на себе метод активного воображения (под моим руководством), «слонялся» по виртуальному дому, описывая мне вслух интерьер. Я попросила его «заглянуть» под лавку, на которую он только что «сел». Исследователь «заглянул и обнаружил» там… сдувшийся красный шарик, к своему полному недоумению. Не зная, куда его деть, юноша «нёс» этот шарик за нитку до конца путешествия и все спрашивал меня потом, что бы это значило (спросил бы шарик!).

Другой молодой человек, таким же способом оказавшийся в березовой роще, очень быстро «вышел» на полянку, где «увидел» растянутый меж двух стволов гамак. Изъявил желание лечь в него. И никакой земляникой, никаким внезапно донесшимся запахом дыма, никаким хрустом веток «сманить» мне его не удалось. Так и заснул путешественник «в гамаке» на самом деле, то есть в моем кресле. «Спит – значит доверяет!» – безуспешно пытались утешить меня коллеги.

Образы приходят сами и живут своей жизнью, как литературные персонажи в воображении писателя. Своевольничать автору в их судьбе значит не только нарушить закон их автономного существования, но и разрушить собственный, не вполне еще осознанный, замысел произведения.

И все же спонтанное фантазирование в методе активного воображения ограничено – отправным пунктом, требованием вербализации всего происходящего в воображении, наконец, теми элементами обстановки или лицами, которые привносит – «подкидывает» – терапевт в чужой «сон наяву» по мере необходимости. Эти инородные вкрапления и направляют фантазию (откуда второе название метода). Они регулярно активируют волю человека, побуждая ее не противостоять, но взаимодействовать с имагинирующей душой.

Юнгианская психодрама (эклектическое направление, разработанное современными германскими психологами Эллинор и Хельмутом Барц на основе юнгианского анализа и классической психодрамы Дж. Л. Морено) еще в большей степени требует сбалансированного альянса между волей и воображением. Ведь «инсценировка» реальной проблемы одного из участников группы строится на экспромтном взаимодействии членов всего «актерского ансамбля»35.

Вообще психоаналитические методы используют приемы, возникшие гораздо ранее и XIX, и ХХ веков. Недаром Фрейда называли венским шаманом, а аналитическую психологию Юнга – западной йогой. Общение с незнакомцами в едином пространстве души (то, что в русской магической практике называется «окликанием») имеет нечто общее с диалогом в процессе активного воображения.

«Окликание», знакомое теперь, главным образом, по способу крещенских девичьих гаданий (спрошенное у первого встречного имя должно оказаться именем суженого), на самом деле имело более широкое применение. Если человека мучил какой-то вопрос, если трудно было сделать выбор, он мог обратиться за помощью к «встречному-поперечному», и ответ (или совет) того воспринимался как руководство свыше.

Такое общение, нивелирующее индивидуальные особенности и социальные роли вступивших в него, утоляет жажду души из «артезианской скважины» в глубинные пласты коллективного бессознательного.

И все же метод активного воображения отличается от магии, искусственно стимулирующей интуицию ради достижения могущества личности (ее прозорливости, контроля над людьми и обстоятельствами). Дж. Хиллман подчеркивает это: «Фауст все еще господствует в нашем самопознании, извращает принцип «познай себя», превращая его в стремление выйти за пределы, первоначально заложенные в этом принципе: «Познай, что ты всего лишь человек, а не Бог…» Юнговский метод существует не в силу духовной практики, трансцендентности мирского, мистического видения или единения… Активное воображение, столь близкое искусству по методу, отличается и от искусства по своей цели. [Она] состоит в исцелении психики путем восстановления ее в метаксе, от которой она отошла, заболев буквализмом… Это возвращение к срединной сфере вымысла, мифа позволяет нам ознакомиться на уровне диалога с той вселенной, в которой мы живем… Самопознание представляет собой исцеляющий вымысел, вихревое вращение в кругу своих видений. Оно характеризуется нелинейностью и прерывностью. Мы можем придумать связи между моментами откровения, но эти связи скрыты, подобно пустотам между искрами»36.

И все же хочется «придумать связи между моментами откровения»! Рациональное начало и аналитика, и его клиента требует логической реконструкции, концептуального обоснования случившегося. Ведь «терапевтическая фантазия» – это не только новая версия душевной биографии, принятая за истину, это еще и теоретическая гипотеза, установление причинной необходимости всего произошедшего с клиентом. Воссоздание строгой каузальности по шаблону научной теории. Наше позитивистское мышление терпит только «фокусы с разоблачением»? Извольте!

Вернемся к истории со «старым холостяком» и новогодней елкой. Сразу оговорюсь, что никто не может сказать достоверно, в самом ли деле детский испуг мог наложить отпечаток на всю первую половину жизни человека. Возможно, наоборот, эмоциональные реакции, составляющие актуальную проблему клиента, будучи однажды уподоблены прошлому аффекту, «ушли» в него, как ручей в озеро. Возможно, они обрели свой предмет в давно уже, в сущности, безопасной елке, которая, как громоотвод, приняла на себя эти блуждающие энергетические разряды.

Тем не менее история Владимира (в той версии, которая избавила его одновременно от «свободы» и сплина) ладно вписывается в теорию установки Д. Н. Узнадзе37, советского исследователя неосознаваемых процессов, возглавившего в середине ХХ в. грузинскую школу психологии. Именно «по Узнадзе» я и преподнесла Владимиру динамику формирования невротической симптоматики, приведшей его ко мне.

В отечественной науке принята следующая классификация неосознаваемых процессов: 1) надсознательные; 2) неосознаваемые побудители сознательных действий (ими занимался Фрейд); 3) неосознаваемые механизмы сознательных действий. Последние, в свою очередь, делятся на: а) первичные автоматизмы и навыки; б) неосознаваемое сопровождение сознательных действий; в) явления неосознаваемой установки.

Именно эта последняя категория неосознаваемых процессов привлекла внимание Узнадзе, который находил бессмысленным понятие бессознательного у Фрейда: все то, что, по Фрейду, неосознаваемо, может быть осознано. Неосознаваемые же установки, считал Узнадзе, в принципе не могут быть достоянием сознания, но оказывают на него влияние.

Установка, по определению Узнадзе, – это целостное состояние субъекта, выражающее его готовность к совершению определенных действий или к реагированию в определенном направлении.

Различаются: моторная (мускульная), перцептивная (установка восприятия) и умственная установки.

Узнадзе экспериментально исследовал формирование установок и эффекты их проявления. Ключевой эксперимент заключался в следующем: испытуемому клали на ладони по небольшому шару, предлагая сравнить величину шаров. В пятнадцати «установочных» пробах шарик в левой руке всегда оказывался чуть больше того, что в правой. В шестнадцатой, «критической», пробе испытуемому предлагали шары одинакового размера.

«Критический» эксперимент позволил обнаружить возникновение двух иллюзий как следствия сложившейся установки ощущать в левой руке более крупный шар. При «контрастной иллюзии» из двух шаров одинаковой величины «левый» казался теперь меньше «правого». При «ассимилятивной иллюзии» из двух одинаковых шаров «левый» по-прежнему воспринимался большим.

Говорить о неосознаваемом влиянии установки позволило Узнадзе изменение условий эксперимента. Пятнадцать установочных проб проводили с испытуемыми под гипнозом. Шестнадцатую, критическую, делали по выходе испытуемых из гипнотического состояния, так что люди как бы впервые видели предлагаемые им шары, не помня ничего о предыдущих пробах. Проявление обеих иллюзий установки у этих испытуемых ничем не отличалось от проявления их у тех, кто осознавал и помнил весь ход эксперимента, т.е. не подвергался гипнозу.

Опыты, подобные этим, не имели бы никакого отношения к истории Владимира, если бы не два эффекта, открытые Узнадзе в ходе экспериментирования. Так называемый эффект иррадиации установкипозволяет в критическом (16-м) эксперименте не давать в руки шары, а только показывать их испытуемому, что не влияет на результаты. И, наоборот, оказалось возможным выработать установку оптически, зафиксировав ее проявление в 16-й, единственной осязательной, мускульной, пробе.

Эффект иррадиации установки позволил Узнадзе сделать вывод о том, что установка возникает во всех пяти чувствах одновременно. Значит, ее возникновение обусловлено активностью не отдельных органов, а всего организма, всей психики, точнее, как единого целого.

Более того, в школе Узнадзе экспериментально подтвердили специфически человеческую способность фиксировать установку на основе представления (пятнадцать раз только воображать в своих руках шарики разной величины). Между прочим, выяснилось, что эта способность выше у людей, наделенных актерским дарованием. Таким образом, не только ощущения определяют наше воображение, но и фантазия как часть целостной психики влияет на достоверность восприятия. Таким образом, Узнадзе невольно подтвердил экспериментально тогда еще не существовавший основной тезис теории Хиллмана.

Вторым обнаруженным Узнадзе эффектом стал так называемый эффект генерализации установки: установка может распространиться с предмета, по отношению к которому была фиксирована, на другой, совершенно отличный (например, с шара на многогранник в 16-м мускульном эксперименте).

Узнадзе сделал вывод, очень важный для психологии личности: установка не просто целостное состояние организма, она результат целостной модификации личности. Вот почему эффект генерализации проявляется также и в том, что установка может фиксироваться без повторения (то есть не за пятнадцать, а в ходе всего одной-двух проб) и проявляться даже в условиях неадекватного раздражителя (по поговорке: обжегшись на молоке, дуешь на воду) в случае ее высокой личностной значимости.

Так все же какое отношение шары и многогранники Узнадзе могут иметь к душевной биографии Владимира? Разумеется, метафорическое!

Первой установочной пробой стал эпизод с крушением новогодней елки. Трудно сказать, фиксировалась ли уже тогда пессимистическая установка. Узнадзе подчеркивал, что установка проявляется: а) при наличии потребности; б) в соответствующей ее удовлетворению ситуации. Возможно, безотчетная потребность созерцать крушение надежд у Владимира уже возникла, но не было еще объекта упований, достойного той детской елки, т. е. столь же прекрасного и столь же шаткой конструкции – колосса на глиняных ногах.

К сожалению, оказалось, что такой объект всегда был рядом. Второй установочной пробой, уже в отрочестве Владимира, стал внезапный уход из семьи отца, размен квартиры, болезнь матери, которые за этим воспоследовали.

«Шар Узнадзе» (хрупкий елочный шарик, в нашем случае) был подменен «многогранником Узнадзе» (многогранной фигурой отца – авторитетного, всезнающего, талантливого, азартного, элегантного, просто нежного – с сыном, неотделимого от матери, в браке с которой 35 лет…). Эффект генерализации установки…

На сей раз установка была фиксирована, целостная модификация личности Владимира произошла. Установка не только «перешла» с младенческого чуда – елки – на отца – кумир отрочества, столь же ослепительный и так же падший (обратите внимание: метафора падения, здесь уже вошедшая в языковую норму). Реальный эпизод с елкой, зримый и слышимый, метафорически сросся в бессознательном мальчика с предательством отца (а с ним и всего уютного прежнего мира), затронувшим все пять… нет, все шесть чувств! Установка иррадиировала, пронзив всю душу. «Личностная значимость» ее стала вне конкуренции. Она регулярно стала проявляться позже, выражаясь опять языком Узнадзе, в условиях неадекватного раздражителя – в отношениях с каждой девушкой (предполагаемым «гением» – как «чистой красоты», так и «домашнего очага»).

А что такого могло случиться в ходе терапии, что разомкнуло порочный круг личностной неосознаваемой установки клиента? Д.Н. Узнадзе назвал бы это объективацией –переходом с уровня установок психики к сознательным содержаниям, когда отрезок жизни, непрерывной и текучей, становится объектом внимания и предметом мысли.

Мы с Владимиром представили его отца, снимающего с елки игрушки… А рядом с ним ту, любви которой было особенно жаль…

Узнадзе считал, что на уровне объективации человек становится независим от самого себя и обретает – несладкую – свободу выбора.

Так ли все было на самом деле? Верно ли мы истолковали цепь событий? «Теория личных конструктов» Джорджа Келли составляет один из источников толкования текста»38, – замечает Хиллман в своей работе «Архетипическая психология». Какие возможности наши освещает Келли, психолог когнитивного направления?

Согласно его теории, мир – реален, но живое создание наделено творческой способностью репрезентировать окружающую среду, а не просто реагировать на нее. Жизнь вообще предполагает репрезентацию или истолкование реальности. И любое восприятие мира столь же реально, как и сам мир. Ибо живое существо со своими перцепциями – часть его.

«Человек смотрит на мир сквозь прозрачные трафареты или шаблоны, которые он сам создает… Будем называть эти шаблоны конструктами. Конструкты суть способы истолкования мира»39. Конструкт, по Келли, проверяется, исходя из его предсказательной эффективности. Фокус его пригодности находится в зоне приспособления человека к стрессу.

Негодные конструкты должны быть заменены, но нередко случается так, что люди не спешат подвергнуть свои конструкты добросовестной проверке: их страшит возможность обнаружить непригодность своей устаревшей системы оценок. В таком случае человек попадает в дискомфортное положение: он не в силах более предсказывать развитие событий и управлять ситуацией, к чему мы все так стремимся, пока не модернизирует систему личных конструктов, пока не поймет в принципе, что толкования мира, подобно научным теориям, подлежат уточнению и пересмотру.

«Мы твердо стоим на том, что, когда имеешь дело с миром, всегда есть альтернативные истолкования, доступные для выбора… Мы называем эту философскую позицию конструктивным альтернативизмом»40.

В той степени, в какой человек может толковать свои обстоятельства, он способен освободиться от их господства над ним. Но он может сделаться и рабом собственных представлений. Вновь отвоевать себе свободу человек в силах, приняв иное толкование жизни.

Данная позиция Келли, как и теория Хиллмана, восходит к античной философии. Она близка софистическому определению мудрости, данному Протагором: «Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют… [Мудрый тот], кто, если с кем-нибудь из нас случится кажущееся и действительное зло, сумеет превратить его в кажущееся и действительное добро»41.

Число альтернативных способов согласования теории («пробного образа мира») с событиями бесконечно, но отличимо все же от бесконечного числа способов, которыми такого согласования достичь не удается. Задача терапевта – определить диапазон поиска и обнаружить метод согласования.

Психологи долго смотрели на методологию и предмет физиологии как на свой фундамент. «Однако мы скептически относимся к копированию теорий, которые конструировались для других фокусов пригодности… Пора приступить к абстрагированию научных принципов в рамках опыта работы психологов, вместо того чтобы обшаривать задние дворы соседей в поисках методологических паданцев… Мы выбрали в качестве фокуса пригодности психологическую реконструкцию жизни. Мы занимаемся выявлением лучших способов помочь конкретному человеку пересмотреть свою жизнь, с тем чтобы не стать жертвой своего прошлого»42. Вплоть до пересмотра собственной идентичности.

«Образоцентрическая» терапия, используя метафорический язык психики человека, заживляет душевные раны и возвращает к жизни. Архетипическая теория освобождает из плена прошлых рационализаций, считая любую научную концепцию пригодной в качестве прогностического и объяснительного принципа, если она удовлетворяет когнитивной потребности как клиента, так и аналитика на данном этапе их личностного развития. Принимается любой «исцеляющий вымысел».

Тем самым удается достичь субъективного и объективного улучшения состояния клиента. Однако, как я уже говорила, архетипическая психология рассматривает это всего лишь как ближайшую цель.

Сверхзадачу «образоцентрической» психотерапии Дж. Хиллман формулирует так: «…выздоровление души мира на основе рассмотрения мирового облика с эстетической точки зрения…»43. Такое представление о психотерапии стремится воплотить в реальной жизни поэтическую основу сознательной психики в виде имагинативной реакции на окружающую среду как образную, метафорическую.

В таком случае не оказывается ли психология частью болезни, а не частью исцеления, как спросили однажды Хиллмана? В самом деле, пребывание в мире грез, как принято считать, помогает забыться, но не обустроить свое земное существование. Психиатрические лечебницы полны теми, кто заблудился «в стране эльфов», чье болезненное воображение смыло грань между явью и галлюцинацией. Стоит ли выпускать джинна из бутылки еще и на терапевтических сеансах?

Конечно, юнгианский анализ показан не всем. Нуждаются в нем прежде всего те, кто привычно осуществляет мощный сознательный мониторинг своей жизни, своих отношений и чувств.

Склонные к рефлексии, эти люди тем не менее страшатся и просто уже не могут хоть на миг ослабить волевой контроль над собой. Хроническое напряжение Я, если хотите, эго-спазм у таких людей приводит к повышению порога сознания. Силясь различить что-то в потемках собственной души, они, напротив, мешают ее содержаниям предстать в свете сознания. Сильное Эго, способность в любой момент дистанцировать себя от своих иллюзий и видений, – условие погружения в имагинативную реальность, подобное спасательному кругу на ныряльщике: утонуть не даст, но и жемчуг со дна достать не позволит.

Доверие к аналитику позволяет клиенту с сильным Эго рано или поздно передать терапевту часть функций сознательного контроля. «Присмотрите за моим кейсом! – просит, наконец, ныряльщик и по-детски уступает соблазну поплескаться и поиграть в волнах. – Как я плаваю?» – осведомляется он, вылезая обратно на берег.

С этого момента начнет работать основная клиническая схема юнгианской терапии. Теперь клиент, по словам Л. Хегая, «сможет в безопасном аналитическом пространстве ассимилировать архетипическую энергию своих переживаний и освободиться от ложных защит и неадекватного эго-функционирования, что расчищает дорогу для творческой жизни… [Эту клиническую схему] можно уподобить идее прививки в профилактической медицине. Полезная иллюзия… вызывает искусственное расстройство, болезнь в легкой форме, которая не приносит вреда, но, напротив, позволяет выработать иммунитет и более не болеть вообще»44.

Не секрет, что тяжкие душевные потрясения и расстройства, как правило, поджидают тех, кто имел основания долгие годы гордиться своей стабильной психикой и эмоциональной уравновешенностью.

Итак, архетипическая терапия ориентирована, главным образом, на так называемых «нормальных» людей, страдающих не психическими отклонениями, а тем, что Маслоу называл метапатологией. И прежде всего, депрессией, не связанной с физиологическими, эндокринными, нарушениями.

К.Г. Юнг считал, что депрессия (хронически плохое настроение со снижением работоспособности) – свидетельство оттока энергии из сферы сознания к бессознательным психическим структурам. Это часто бывает связано с «вынашиванием», вызреванием чего-то в недрах души.

Если речь идет о художнике, это может быть замыслом произведения. Если о простом смертном, – таким «произведением» могут стать перемены в его жизни, переосмысление судьбы – призвания, социальной роли, готовящиеся исподволь и осознающиеся разом как настоятельное внутреннее требование: «Не могу иначе!».

Депрессия – крайне дискомфортное состояние и, вместе с тем, творческое само по себе. Многие подверженные ей обращали внимание, как пусты их письма и разговоры в пору дурашливого счастья, но как глубокомысленны и полны «божьих искр» они становятся в «проклятые» периоды хандры.

Душевные силы, как вода в песок, ушедшие на глубину, все же пробиваются то и дело, рисуя неясные эскизы нового узора, по меньшей мере, испытывая возможности его создателя. «Я страдаю плохим настроением… – пишет мой студент. – Иногда я думаю: “Вот пройдет время, и все наладится”. Но почему-то этого не происходит. Я просыпаюсь утром, а там опять серое небо, которое, как кисель, затянуло нас с разных сторон».

И как ни плачевно состояние автора, фраза эта дышит, говорит, весь мир властно вовлекает в круг душевной смуты, небо призывает в свидетели человеческой смертной тоски. Автор не выдумал эти слова. Они ему явились, как явилось и знание единства своей потерянной души с сущностью, одушевляющей видимый мир. От одушевления до воодушевления – один слог. От опустошенности до вдохновения – интервал между выдохом и вдохом.

Дар эстетического взгляда на жизнь, вопреки страданиям и гибели (гибели надежд, таланта, былой идентичности, любви… наконец, вопреки физической смерти) – основа юнгианского аналитического процесса. Поддержание и раскрытие друг в друге этого дара – смысл терапевтических бесед и «домашних заданий» из области арт-терапии (рисунок, скульптура), которые также практикуются в юнгианском анализе.

Эстетический взгляд единственный позволяет человеку видеть нетленное в преходящем, тот сплав воображаемого и реального, что зовется Красотой. Эстетический взгляд на мир единственный позволяет распознать универсальное в индивидуальном, тем самым бессмертное прозревая в бренном.

«Чего же хочет тот, кто любит прекрасное? – спрашивала юного Сократа его мудрая наставница Диотима и сама отвечала. – Любовь – стремление родить, произвести на свет в прекрасном… потому что рождение – это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу… А значит, любовь – это стремление к бессмертию… Кто будет созерцать прекрасное, обильно рождая великолепные речи и мысли, тот вдруг увидит то, ради чего и были предприняты все предшествующие труды, – нечто, не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, прекрасное само по себе. И в созерцании прекрасного самого по себе только и может жить человек, его увидевший… Если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он»45. Юнгианцы восприняли учение Диотимы.

Если религиозные доктрины обещают бессмертие по ту сторону могилы, юнгианский анализ стремится освободить человека от гнетущего чувства своей конечности при жизни. Собственно, в избавлении от страха смерти, а не в бессмертии как таковом нуждается человек. Осознание своих эмоций, мыслей и фантазий как надындивидуальных, признание игры бессмертных богов в повседневных случайностях производит катарсис (в основе которого страх и сочувствие, как утверждал еще Аристотель), пьянит эйфорией бессмертия.

Современному человеку, в отличие от античного, только эстетический подход к действительности, метафорическое ее восприятие способны даровать такое упоение.

Кстати, и удержать от «упоения» иного рода… Юнгианский анализ способен приоткрыть вечность, обогатив земную жизнь человека, не отнимая ничего, ничего не беря взамен.

К сожалению, страдающие метапатологией не всегда способны дождаться творческого взлета с плато депрессии, чувства посреди тусклой трясины цинизма, не в силах выпростать себя к жизни из этого кокона – парализующего страха смерти.

Алкоголь и наркотики кажутся тогда легким выходом… Человек не замечает, как сам у себя берет взаймы жизнь, обжигаясь, глотает ее концентрат, обкрадывая и сокращая оставшиеся годы. Смертельно пить неразбавленное вино, считали древние греки… Волшебная сила заключена не в дозе и не в бутылке. Они лишь помогают взломать до срока кладовые нашей собственной души. Запасы оскудевают. Сила, предназначенная для усвоения жизненного опыта и, таким образом, для личностного роста, пускается на ветер. Деградация личности вместо трансформации ее станет уделом «энергетического банкрота».

Юнгианская психотерапия специально не предназначена для преодоления химической зависимости. Но удачно протекающий аналитический процесс гарантирует от ее формирования. «Образоцентрическая» терапия представляет собой альтернативу употреблению наркотиков для тех, кто относится к «группе риска», – для испытывающих депрессию, страхи, одиночество.

С «кисельных» берегов тоски по «млечному пути» воображения летит байдарочка… Неиссякаем диалог «бессмертных» гребцов, сидящих в ней, неисчислимы вариации вечных тем… Неугомонен Сократ… Ничто не ново в этом мире, но неожиданно и вечно юно все – это ли не доказательство присутствия олимпийцев?!

«Политеистическая аналогия имеет одновременно религиозный и нерелигиозный характер, – пишет Дж. Хиллман. – Архетипическая психология не собирается поклоняться греческим богам… Мы не собираемся возрождать мертвую религию, поскольку мы не занимаемся проблемами веры… [Однако] мифы предоставляют место для психических событий… Предоставляя убежище и алтарь, боги способны упорядочить… мир природы и человеческого сознания… Все феномены «спасаются» посредством определения своего местоположения, которое тотчас придает им ценность. Мы определяем местоположение каждого события на основе его сходства с мифическими формами… [стремимся к самому] архетипичному ощущению принадлежности всех вещей мифу»46.

В психотерапии методика такого «определения местоположения» называется амплификацией. Однако слишком усердное и буквальное следование этой технике сближает ее с Фрейдовой интерпретацией, убивая творческий компонент. Клиент вправе обидеться, наблюдая, как увлекшийся аналитик «шьет» ему архетипы. Диапазон мифологических моделей превосходит познания любого аналитика, об этом не стоит забывать, переходя от активного воображения к амплификации (расширению и усилению) образа.

Тем более невозможно свести символическую неисчерпаемость жизни к несколькими архетипам, описанным у Юнга как наиболее часто встречающиеся.

Все же в основе любой современной практики аналитической психологии лежит юнговская теория архетипов коллективного бессознательного, к рассмотрению которой мы приступаем в следующей главе.