Психоаналитический детектив: доктор Фрейд и доктор Уотсон

Замечание Хиллмана о том, что многие научные труды Фрейда стилистически напоминают «викторианские детективы», натолкнуло меня на мысль ввести изложение теории Фрейда в анализ литературного сюжета такого детектива, а именно известной новеллы А. Конан Дойла «Пестрая лента». К тому же этот сюжет оказался достаточно емким, чтобы иллюстрировать собой основы учения Фрейда, так любившего излагать его в картинах.

Психоанализ литературного произведения как улики, оставленной бессознательным писателя, не новость. Моя же цель иная: рассмотреть сам сюжет как ситуацию специфического общения психоаналитика и его пациентки (а не сыщика и клиента). Рассказ Конан Дойла предоставляет огромные возможности для подобной его интерпретации, как мне, я надеюсь, удастся доказать.

События (в тексте оригинала – факты реальности) по моей воле трансформируются в образы фантазии главной героини новеллы. В качестве таковых они служат материалом не для криминального, а для психологического расследования, проведенного Холмсом и Уотсоном в мною навязанной им роли. Ведь именно синтез врача и детектива в одном лице породил в культуре ХХ столетия фигуру психоаналитика.

Взгляд на факты живой, уже не литературной, биографии как на метафоры психической жизни человека характерен для Хиллмана и его сторонников. Мое вольное обращение с Конан Дойлом призвано подготовить читателя к восприятию метода образоцентрической терапии личности, о которой речь пойдет далее.

Расширение личностного диапазона интерпретаций в жизни – задача высшего пилотажа. Подойдем к ней постепенно, начав с игры, с разминки – с обещанного мною визита на Бейкер-стрит.

* * *

Ранним апрельским утром 1883 г. перед глазами доктора Уотсона предстает молодая дама под густой вуалью, дрожащая… не от холода, но от страха! Так начинается одна из самых завораживающих историй о Шерлоке Холмсе, записанная доктором Уотсоном и известная нам как рассказ Конан Дойла «Пестрая лента».

Проницательность мистера Холмса, как мы помним, позволила распознать в аристократе злодея, который натравил гадюку на своих приемных дочерей, стремясь присвоить их состояние. В итоге злодей сам погибает от ядовитого укуса, а уцелевшая падчерица переезжает к тете.

Примерно десятью годами позже молодые дамы с испуганными глазами, которым тоже было, что скрывать под вуалью даже от самих себя, потянутся через приемную другого доктора – Зигмунда Фрейда, чтобы испытать на себе его метод раскрытия тайн и сделаться героинями записок доктора Фрейда… о самом себе. Записок не менее популярных в ХХ в., чем новеллы Конан Дойла, и даже снискавших автору литературную премию имени Гете.

Почему бы нам не представить, что мисс Элен Стоунер, героиня «Пестрой ленты», обратилась за помощью не к Холмсу, а к Фрейду, тем более что жалобы 32-летней незамужней особы вполне относились к компетенции венского психиатра: «Я больше не вынесу этого, я сойду с ума!.. Мои страхи так неопределенны, что их могут счесть фантазиями нервной женщины… Вы, как никто, разбираетесь в порочных наклонностях человеческого сердца, попытайтесь пролить хоть немного света в тот непроницаемый мрак, что окружает меня!»2.

Заслуга доктора Фрейда в том, что теперь нам не кажется более чудовищным, чем все убийства на свете, предположение о несколько ином, отличном от перетягивания экономического одеяла, характере отношений между отчимом и падчерицей. Заслуга доктора Фрейда в том, что теперь нам не кажется невероятным, что характер отношений между вдовствующим буяном и перезревающей ничьей невестой может быть скрыт не только от посторонних глаз, но и, по меньшей мере, от самой девицы.

Что, если образ отчима двоится в ее воображении, как в действительности он раздвоился у героини другого рассказа Конан Дойла «Установление личности»? Там поразительно похожая завязка: отчим, имеющий основания желать безбрачия падчерицы, завладевающий ее сердцем с помощью карнавального перевоплощения, и не первой молодости девушка, презирающая в отчиме и обожающая в женихе одного и того же человека.

Что, если неуловимый жених Элен – вымышленный ею для окружающих и, главное, для себя самой персонаж, воплотивший все желанное и идеальное, что таит в себе поистине неординарная личность Ройлотта? «Сама девица дает богатейший материал для наблюдений»3, – замечает Холмс.

Безотчетный страх, по Фрейду, – первый симптом любовного влечения, которому человек не позволяет себе отдаться по моральным соображениям, которого поэтому боится и который, так сказать, выкидывает из головы.

Первые же публикации З. Фрейда можно считать сенсацией в жанре детектива, ибо они строго научным языком, вне всякой мистики, указали, что преступник может прятаться не в шкафу и не за портьерой, а в черепной коробке самой жертвы. Причем, невинное, как голубка, природное желание становится преступным, лишь застоявшись в тесном стойле «тайников души», куда его плетьми загоняет нравственное чувство.

Но, если бы мы пожелали предложить свою версию случившегося, оставаясь в жанре классического детектива, ничто не помешало бы нам обвинить в преднамеренном убийстве Элен. Попробуем обосновать это обвинение, чтобы разрушить структуру рассказа и облегчить тем самым переход к иной, фрейдистской, интерпретации изложенных Конан Дойлом фактов.

Во-первых, финансовая заинтересованность в смерти отчима была у мисс Стоунер не слабее, чем заинтересованность того в ее безбрачии. Во-вторых, зная страсть Ройлотта к «беспривязному» содержанию диких животных, мы вправе сомневаться в том, что он истязал (минимум два года) пресмыкающееся в запертом сейфе, кормя его одним молоком. Скорее, мисс Стоунер завела террариум где-то в необитаемой части дома с сугубо практической целью. В-третьих, психологически маловероятна способность Ройлотта к планомерной подготовке убийства – не в его натуре. Зато Элен, много лет снося скверный характер отчима, определенно была наделена выдержкой и имела все основания ненавидеть хозяина Сток-Морона, что для нее делало его устранение сочетанием полезного с приятным.

Визит к Шерлоку Холмсу мог оказаться великолепным спектаклем, имеющим целью приобретение авторитетного свидетеля: да, мог бы подтвердить сыщик в ходе следствия, девушка боялась покушения, и лишь по счастливой для нее случайности оружие убийцы обратилось против него самого.

Если сестра Джулия действительно погибла, подозрение в причастности к этой скоропостижной смерти в большей степени могло пасть на Элен: она последняя, кто говорил с Джулией, и первая, кто обнаружил ее умирающей. Вторая за два года внезапная смерть в поместье должна была усилить подозрения полиции. У Элен были основания желать укрепления своих позиций с помощью свидетельства Холмса.

Однако на такой подарок, как присутствие Холмса в соседней комнате в момент совершения убийства, Элен едва ли рассчитывала. Это было рискованно, а возможно, требовало пересмотра планов. Зато практически обеспечивало алиби!

В таком случае все увиденное Холмсом в поместье днем – результат инсценировки Элен (у которой на приготовления имелось несколько часов, как мы помним) или ее ложных комментариев.

Только со слов Элен мы знаем, что отверстие между комнатами было пробито незадолго до смерти Джулии. Оно могло быть сделано когда угодно, например, когда соединяло спальню какого-нибудь престарелого Ройлотта с соседней комнатой сиделки и служило как раз недостающим теперь отверстием для шнурка от колокольчика.

Кровать в нынешней спальне Элен могла оказаться весьма старинной и служить ложем некоему буйнопомешанному Ройлотту, родоначальнику фамильной склонности к приступам ярости. Весьма вероятно, что вся мебель в месте заточения такого умалишенного была привинчена к полу, но уцелела от тех времен одна кровать.

Объяснение Холмса нелогично: либо Джулия (будущая жертва убийства) не захотела бы делать перестановку в своей комнате и тогда кровать незачем было фиксировать под отверстием в стене (разве что девушка имела обыкновение двигать ее во сне), либо Джулия, затеяв перестановку, имела бы полное право организовать «высвобождение» кровати. И в этом случае привинчивать ее тоже было бы бессмысленно.

Что касается шнура, то странно все же – если следовать версии Элен – что девушка, просыпаясь день за днем в своей кровати без полога и созерцая низкий, как сказано у Конан Дойла, потолок прямо над головой, не заметила бы, что недавно проведенный (т.е. непривычный и потому привлекающий внимание) шнур от звонка просто привязан в этом месте к крюку. Или такой шнур имел иное назначение, которое обитательнице было известно, или шнур был привязан Элен специально для Холмса, чтобы навести его на ложный след. Блюдечко с молоком и ее собственное орудие переноски змеи могли быть также оставлены Элен для Холмса в отсутствие отчима, благо комната его не закрывалась на ключ, как Холмс обнаружил, ни днем, ни ночью.

Таким образом, Холмс почерпнул при осмотре девичьей спальни не факты, а их интерпретацию, данную мисс Стоунер или произведенную уже им самим в соответствии со складывающейся гипотезой.

Ночью, к исходу четвертого часа напряженного ожидания на привинченной кровати, Холмс, как и Уотсон, услышал шум, напоминающий звук вырывающейся из котла струйки пара. Сравнение Уотсона могло оказаться более верным, чем он сам предполагал: это мог оказаться шум сквозняка, подувшего из так называемого вентилятора, положим, при открывании двери в комнате отчима. Установка сыщика услышать змею превратила этот свистящий звук в змеиное шипение.

Но звуку предшествовал проблеск и запах потайного фонаря из соседней комнаты… Предположим, что Элен (мы же так и не знаем характера ее отношений с отчимом) с вечера находилась не в третьей спальне, как предполагалось, а, по обыкновению, в комнате отчима. Предположим, именно она зажгла фонарь и открыла дверь, зная, что будет слышно в соседней комнате. Элен не боялась разбудить отчима: он крепко спал за столом, одурманенный всыпанным ею за ужином снотворным!

Холмс чиркнул спичкой и стал – вслепую! (ведь только у Ройлотта он произнесет, как бы впервые увидев: «пестрая лента!») – бить по шнуру. Тем временем за стеной, услышав вопли Холмса и удары его трости, Элен могла, насвистывая, быстро освободить заранее принесенную змею и кинуть ее при помощи петли на отчима. Укус напуганной змеи последовал мгновенно, Элен оставалось только скрыться за дверью. (Не вновь ли услышанное благодаря сквозняку «шипение змеи» заставило Холмса пристально разглядывать вентилятор? Лишь крик жертвы отвлек его от этого занятия.)

Картина, увиденная вслед за тем приятелями с порога комнаты отчима, нам известна. Тем же способом или нет была убита Джулия, мы не знаем.

Наутро единственная наследница всего состояния своей матушки отправлялась в путешествие. Жаль, мы не узнаем этого, но должна же была в завещании быть предусмотрена возможность кончины Ройлотта до свадьбы хотя бы одной из его падчериц.

Таким образом мог бы завершиться наш «альтернативный детектив», доказывающий вероятность для Элен оказаться в роли расчетливого убийцы. Но непростительно было бы с моей стороны выставлять в столь невыгодном свете профессиональные способности любимого сыщика, тем более что задачи у нас совсем другие.

В «записках» доктора Фрейда, опубликованных как его научные труды по психиатрии, много историй болезни, в которых можно обнаружить не только психологические казусы из жизни его пациентов, но и настоящие детективные сюжеты. Порой «преступник в тайниках души» не ограничивается недозволенными желаниями или намерениями, но прямо переходит к делу. Причем сам обладатель этих «тайников» ни о чем не подозревает.

Правая рука Элен, как говорится, могла не ведать, что творит левая. Подлинный страх Элен, как и обращение ее к сыщику, могли быть вызваны смутным подозрением, что в доме готовится преступление, причем самым ужасным и неприемлемым для рассудка девушки могло оказаться то, что она сама – тот, кто готовит его! Элен жаловалась на убийцу, не смея назвать его. Умоляла остановить зло, не будучи в силах признаться себе, что способна на такое. Зло просто сгущалось, как мрак, вокруг нее, и трудно становилось различить, в атмосфере дома или в ее собственной душе назревает гроза. Элен искала защиты от самой себя.

Невротическое состояние гостьи, сразу бросившееся в глаза доктору Уотсону, было неподдельным: мисс Стоунер на самом деле оказалась в чрезвычайной психологической ситуации. Целостность ее личности, то есть ее душевное здоровье, были под угрозой.

Обратимся к структуре личности, выявленной Фрейдом в итоге его психологических исследований. Человеческая психика может быть уподоблена сфере, ядром которой с определенного возраста становится образование, названное Фрейдом Я (Эго). Я – это тот во мне, кто осознает сигналы из внешнего мира и от собственных внутренних органов. «Я» – законный владелец моего тела, управляющий им, как водитель автомобилем. Кроме того, Я – совокупность всего, что я о себе помню, и целостный образ того, кем представляюсь себе.

Однако, когда говорят про человека, что «у него не все дома», хотят сказать, что именно «он не в себе», намекая тем самым, что «дома» остался кто-то другой (или другие). Кто же это? Когда Я – не в себе, когда «я выхожу из себя», ядро моей психики, осуществляющее сознательный контроль, отключается. И власть переходит к могучему, хоть и совершенно не сознающему себя,ОНО (Ид).

«ОНО» некогда заполняло собой всю сферу психического, управляя функционированием органов и нашим внешним поведением в соответствии с законами природы, т.е. генетически заложенной в нас биологической программой. Так было с нами, когда мы были младенцами. Принято считать, что так на протяжении всей жизни осуществляется психическая активность животных.

Таким образом, ОНО – это животная, архаичная часть человеческой психики, способная управлять нами в «автопилотном» режиме инстинктов. Но не только…

Жизнь человека сложнее той, что предусмотрена в его биологической программе. Оставаясь существом природным, ребенок со временем должен стать еще и социальным существом, принимая от старших культурное наследие: навыки, знания, правила поведения и взаимодействия, выходящие за рамки инстинктов или подчиняющие их себе.

На втором этапе процессасоциализации носитель культуры осуществляет свой посильный вклад в создание культурных ценностей и передает накопленное следующим поколениям.

Такое специфически человеческое функционирование и стало причиной развития в недрах ОНО нового структурного элемента психики, способного отдавать себе отчет в происходящем и действовать в нестандартных ситуациях, не числящихся в реестре инстинктов. Этим элементом стало Я, постепенно оттеснившее ОНО к периферии психической сферы, а в европейской культуре даже возомнившее себя в «доме» единоличным хозяином.

Одной из главных функций Я стал непрестанный поиск компромиссов между внутренними природными и внешними социальными требованиями. Природные требования заключены в ОНО в формевлеченийи субъективно представлены эмоциями. Две основные группы влечений обнаруживает Фрейд: агрессивные, разрушительные влечения индивида, направленные как вовне, так и на самого себя, и созидательные влечения, направленные на поддержание и обновление жизни, связанные Фрейдом, прежде всего, с инстинктом продолжения рода.

Первая группа получила название по имени Танатоса, древнегреческого олицетворения смерти, вторая – по имени бога любви Эроса. Обе группы влечений часто вступают в противоречивое взаимодействие.

Однако основное противоречие нашей души лежит между ОНО и третьей «структурной единицей» психики, названной Фрейдом Сверх-Я (Супер-Эго). Сверх-Я формируется вслед за развитием сознания как продукт интериоризации (включения извне в структуру личности) социальных норм и, главным образом, социальных запретов, ограничивающих инстинктивное поведение человека. «Папа с ремнем» не будет стоять наготове, в каждой ситуации поясняя, «что такое хорошо и что такое плохо». Такой «папа» со временем поселится внутри вас, как раз в области Сверх-Я, станет говорить «голосом совести», а то и «шлепать ремнем», удар которого будет ощущаться как мгновенный ожог стыда.

Частично Супер-Эго может быть осознано как личный моральный кодекс, но в значительной степени Сверх-Я, как и ОНО, погружено в бессознательное и оттуда руководит нами.

Я стремится установить гармонию между Сверх-Я и ОНО, то есть между социальным и природным в человеке. Если сознанию в значительной и примерно равной степени доступны требования обеих вечно соперничающих сторон, мы можем говорить о личности в специфическом понимании этого слова, то есть о личности как субъекте осознанного и ответственного выбора, совершаемого на основе культурных общечеловеческих норм, а не локальных и преходящих традиций. Формирование такой личности может считаться идеальным результатом психоаналитической работы.

Между тем ОНО и Сверх-Я борются за абсолютное влияние на Эго. Иногда ОНО вторгается в сознание неукротимыми страстями, и Эго потворствует им, пренебрегая приличиями, вытесняя на задворки души, в дальние уголки бессознательного, не только «ремень отца», но и, так сказать, мягкий упрек матери. Такое «бессовестное» Эго блещет цинизмом в обосновании своих поступков. Доктор Ройлотт (вспомним Конан Дойла) – идеальный образец подобного союза Я и ОНО.

И все же большинство благонамеренных граждан страдают от проблемы прямо противоположной: Супер-Эго, став буфером, обволакивает Я так плотно, что почти не допускает в сознание требований ОНО. Я почивает в Супер-Эго, как в мягкой перинке, уже почти отождествляя свои интересы с нуждами окружающих, являя собой образец благонравия и отзывчивости, забыв о неизбежных эгоистических потребностях, радуясь, что ни злоба, ни похоть не волнуют его, «белого и пушистого».

И вот тут следует вспомнить, почему теория личности у Фрейда названапсиходинамической. Зигмунд Фрейд не только различил три сферы человеческой души – Я, Сверх-Я и ОНО (о сознании, совести и бессознательном философы и богословы говорили задолго до австрийского врача). Фрейд выдвинул гипотезу энергетического взаимодействия этих элементов, собственно, и определяющего, по мнению Фрейда, психическую жизнь человека.

Невропатолог по образованию, Зигмунд Фрейд в молодости испытал влияние физиолога Эрнста Брюкке, рассматривавшего организмы как энергетические системы. В качестве таковых все живые существа подпадают под универсальные законы сохранения энергии и энтропии. Фрейд переосмыслил теорию Брюкке применительно к нервной деятельности человека.

Итоговая схема психодинамических процессов представлена следующим образом: возбуждение, возникающее в нервных клетках под воздействием определенных физиологических процессов, приводит к накоплению энергетического заряда. Субъективно заряд ощущается как неприятное напряжение, требующее разрядки и порождающее влечения. Повинуясь влечению, индивид, осознанно или нет, стремится к удовлетворению жизненно важной потребности. В случае успеха напряжение снимается посредством искомой разрядки.

Однако человеческое общество накладывает ограничения на многие биологические потребности своих членов. Сила воли, т. е. сила сознательного Я, сдерживает энергию природных влечений, повинуясь необходимости – ради выживания индивида – следовать и социальным правилам. Удовлетворение потребности просто откладывается на время или обставляется определенным ритуалом.

Половая энергия и энергия агрессии – две наиболее регламентированные в человеческом сообществе природные силы. Общество не только ограничивает, но и запрещает во многих случаях возможность разрядки как сексуального, так и деструктивного напряжения.

Запрет, наложенный на само влечение или на конкретный его объект, повергает человека в малоприятное состояние фрустрации. Выхода два: 1) асоциальное поведение и – как крайние следствия – тюрьма или смирительная рубашка, в зависимости от степени вменяемости; 2) вытеснение.

Процесс вытеснения– воспоминаний, желаний, мыслей – происходит тогда, когда мы как бы говорим себе: «Не бери в голову! Лбом стену не прошибить, а думать об этом больно». Сознание разводит руками, мол, ничем помочь не могу, и просит влечение больше его не беспокоить. О покое сиятельного Я впредь позаботится Супер-Эго: не только спустит с лестницы мучителя, но и на порог Сознания больше не пустит.

Куда же мы «выкидываем из головы» то, что нам не угодно там держать? В бессознательное, в пресловутые «тайники души». Вытесненное туда наряду с влечениями составляет содержимое Оно.

К сожалению, вытесненные из сознания образы не лежат в бессознательном, подобно старым слайдам. Бессознательное не архив, гласит динамическая теория Фрейда, а, скорее, энергетический резервуар, и объем этого резервуара ограничен.

Мы гоним от себя образы, потому что они окрашены тягостным переживанием, мы отказываемся страдать. А страдание, как мы уже знаем, не что иное, как психическая представленность напряжения. Таким образом, в бессознательном мы оставляем связанный с образом энергетический заряд неутоленного влечения.

Энергия скапливается в сфере ОНО, уже не свободная, но связанная в комплексы со всем желанным и невозможным, со всеми мучительными представлениями. Как чаша терпения неумолимо должна переполниться однажды, так и энергетический резервуар бессознательного рано или поздно перестает вмещать отринутое сознанием или вовсе не достигшее его порога благодаря фильтрующей активности Супер-Эго.

Энергия находит окольные пути высвобождения: в защитных механизмах личности, не дающих разрядки, но снимающих тревогу, симптом энергетического напряжения, в снах, в форме таких всем знакомых явлений, как опечатки, очитки, досадная забывчивость или, напротив, какая-нибудь песенка, привязавшаяся на целый день. В лучшем случае, энергия сублимируетсяв полезную деятельность. В худшем случае, энергия пробивает себе путь в виде невротических симптомов, когда сознательное Я становится лишь объективным наблюдателем, но не инициатором собственного необъяснимого поведения – плата за чрезмерную силу Эго или излишнее послушание.

Есть ли имя у этой энергии, у этой «нечистой силы», столь же гонимой, сколь могущественной, проклятой и священной одновременно? Зигмунд Фрейд нарек ее энергиейлибидо – «желания», эротического влечения. Уместно будет напомнить, что Эрос – не только кудрявый игривый Купидон, но и древнейшее божество созидания, противостоящее Хаосу.

Либидо, жизненная энергия, наводящая мосты между телесным и психическим, струящаяся в трех сферах души, послужило основой психосексуальной теории Фрейда. В этой теории он обрел то, что искал: строгий, естественнонаучный способ объяснения многих загадочных феноменов человеческой жизни. Впервые позитивистское мышление вторглось в традиционную область морализаторства или оккультных интерпретаций.

* * *

Прежде чем вернуться к Элен Стоунер, чтобы представить ее на сей раз не хладнокровным убийцей, а героиней истории болезни, в стиле Фрейда, вспомним еще один детективный сюжет. В «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» Р. Л. Стивенсона действие происходит примерно там же и тогда же, что и события «Пестрой ленты». Речь идет о добропорядочном докторе, изобретшем средство превращаться в звероподобного преступника – концентрат худших качеств и тайных грехов самого доктора. Постепенно снадобье, возвращающее Джекилу исходный облик, перестает действовать, а превращения в Хайда совершаются самопроизвольно. Единственным способом уничтожить Хайда для доктора Джекила становится яд.

В. Набоков в лекции, посвященной этой повести Стивенсона, проницательно замечает: «В повести на самом деле три персонажа: Джекил, Хайд и некто третий – то, что остается от Джекила, когда возникает Хайд… Джекил все еще стремится вернуться в свой облик. И это очень важно… Джекил не является чистым воплощением добра, а Хайд… – чистым воплощением зла; как частицы недостойного Хайда обитают внутри вполне достойного Джекила, так над Хайдом витает ореол Джекила, ужасающегося порочности своей худшей половины»4.

Так и над Элен Стоунер, готовящей или уже совершившей преступление – уголовное или нравственное, витает ореол благонравной Элен, Элен-Джулии, который и молит Холмса о помощи.

Явление, метафорой которого стала история Джекила – Хайда, называется раздвоением, или диссоциацией личности. Психиатры Жане и Брейер, которых Фрейд имел право считать своими учителями, уделяли особое внимание этому загадочному заболеванию, случаи которого легли в основу врачебной практики самого Фрейда.

Фрейд счел образование вторичного, альтернативного, Я крайней формой внутреннего конфликта между ОНО и Сверх-Я, при которой прежнее Эго теряет полномочия посредника, а ОНО формирует, так сказать, теневое правительство, проводящее в жизнь интересы природного субъекта.

«Двойник» вовсе не обязательно преступен и необуздан. Просто характер его отличается как раз теми особенностями, которые в наименьшей степени были свойственны личности № 1, то есть оказались вытеснены в бессознательное.

Строго говоря, термин Пьера Жане «подсознание», привившийся в нашей обыденной речи, как раз и обозначает второе, дремлющее в данный момент, сознательное образование диссоциированной психики. «Подсознание» – болезненное и исключительное явление, тогда как бессознательное – необходимая норма. Уже в первой своей крупной самостоятельной работе «Толкование сновидений» (1900 г.) Фрейд настаивает на использовании термина «бессознательное», указывая на качественное отличие процессов в неосознаваемой части психики от процессов, происходящих в сознании, неважно – в бодрствующем или в «спящем».

Человека, демонстрирующего, подобно доктору Джекилу, трансформации, мы называем безумцем. Но если бы мистер Хайд и его приключения всего лишь снились доктору, никому бы и в голову не пришло усомниться во вменяемости сновидца. Разве что доктор Фрейд был бы изумлен его инфантилизмом: прямое исполнение запретных желаний, как правило, снится только детям.

Взрослым снятся бессмысленные, на первый взгляд, «шифровки»: ОНО, отводя глаза цензору в Сверх-Я, эзоповым языком шлет в рациональную инстанцию личности свои сообщения. В этом, по мнению Фрейда, основное назначение сновидений.

Надеюсь, Конан Дойл, не чуждый жанру фантастики, простил бы мне отступление от реализма в интерпретации его «Пестрой ленты», если бы я осмелилась предположить трансформацию пространства рассказа в виртуальное с того момента, как Холмс и Уотсон прибывают в Сток-Морон.

Дело в том, что в психоаналитической практике не принято посещать пациентов «на дому», зато скитания аналитика в пространстве чужих воспоминаний, фантазий и снов (особенно снов!) – в порядке вещей.

Представим, что Элен Стоунер приглашает человека, к которому обратилась за помощью, не в дом, но в сон свой о доме. В этом случае привинченная к полу кровать, звонок, который не звонит, и вентилятор, который не вентилирует, – типичная чушь сновидения, бессмыслица, какой в снах хватает.

Представим также, что сцена смерти Джулии не более, чем ночной кошмар Элен. Дверь в спальню невесты, колышущаяся взад и вперед, ужас на лице сестры, ее судороги и неоднозначное восклицание о пестрой ленте, или повязке (?), или шайке (?)… Ее указание на отчима…

Все же, если допущение виртуальности увиденного Холмсом кажется излишней вольностью какому-нибудь блюстителю «принципа реальности», он может считать, что Элен предъявила сыщику инсценировку своих фантазий, «снов наяву». Допустим, она проделала для Холмса то же, что ОНО совершает для Эго в так называемой «работе сновидения»: передала аллегорическое сообщение.

Предположим, девушка страдала болезнью доктора Джекила. Ее первое, законопослушное Я, угасая, в страхе предчувствует вторжение чего-то инородного. Готовится выход на арену «теневого», вторичного Я. И первичная личность Элен как бы транслирует функцию своего сознания знаменитому аналитику, не имея возможности прямо объяснить причину угрозы, в надежде, что тот установит внешний контроль над ее бессознательным.

Тогда «сон наяву» Элен, разыгранный ею как спектакль перед Холмсом, не преднамеренный обман, но безотчетное мифотворчество, сигнал SOS ее больной души. Попробуем угадать, что разглядел бы З. Фрейд в образах такого «сновидения»…

Заметив, что вообще толкование сновидения невозможно вне его контекста, т. е. вне реалий жизни сновидца, Фрейд все же обозначил круг символов с фиксированным значением, как в соннике. Только, разумеется, в психоанализе сонник неординарен, так как образы, насыщенные либидо, – основной продукт работы сновидения.

Посмотрим, имеются ли образы с фиксированным значением во «сне» Элен, внушенном Шерлоку Холмсу. Образ комнаты, бесспорно, – в их числе. Комната Джулии/Элен предстает тесным, скромно обставленным помещением, при описании которого основной акцент делается на «герметичности». Неоднократные обследования показали, что двери и ставни плотно и на замок закрываются, не оставляя даже щели для лезвия ножа. Пол, потолок и стены – без малейшего изъяна, каминная труба в четырех местах перекрыта вьюшками. Единственным, таким узким, что даже мышь не пролезет, отверстием остается «лжевентилятор». Учитывая то, что комнаты и всякие скважины, по «соннику» Фрейда, символизируют в совокупности женские детородные органы5, перед нами в материализованной фантазии Элен предстает настоящая цитадель девического целомудрия. Подобная интерпретация находит подкрепление в том, что неприступная сия спаленка принадлежит невесте (сначала одной, потом другой).

От кого же заперта красавица в своей крепости? – От дикарей (цыган) и диких животных, рыщущих повсюду. Дикие животные, по Фрейду, – классический символ низменных страстей6. Кому принадлежат животные (читай, «низменные страсти»)? – доктору Ройлотту. И отверстие (вентилятора) – в пределах досягаемости исключительно для доктора Ройлотта (или же – под его защитой), раз выходит в его комнату.

Кто нарушает «герметичность» комнаты Джулии? Змея, направленная туда отчимом через узкое отверстие. (Читаем у Фрейда о том, что все пресмыкающиеся являются устойчивыми символами мужских половых органов7.)

Фрейдистское толкование элементов описанной в «Пестрой ленте» ситуации как ситуации сновидной дает нам душераздирающую картину удавшегося покушения отчима на невинность падчерицы, итог которого – «погибшая невеста». Это – примерно то, что мы и предполагали в начале нашего аналитического расследования, как только заметили неоткровенность и смущение клиентки Холмса.

Но о которой из падчериц речь? Ведь комната Джулии фактически сохранялась в неприкосновенности, зато с убежищем ее сестры, некогда столь же неуязвимым для «диких зверей», стряслась настоящая беда: по воле отчима, в стене пробито отверстие, и комната стала совсем непригодна для жилья. Не то же ли самое случилось и с самой Элен Стоунер?

Ройлотт разрушил цитадель ее невинности, и рассудок молодой женщины не выдержал. Сознание мисс Стоунер отказалось принять факт инцеста, оно укрылось в «спальне» сестры, избежавшей, видимо, подобной участи, т.е. укрылось в отождествлении с образом Джулии – счастливой невесты, надежно охраняемой.

Откуда взялись в комнате Джулии такие нелепости, как привинченная к полу кровать и толстая веревка? Этих предметов нет в «соннике» классического психоанализа. Воспользуемся методом свободных ассоциаций З. Фрейда для истолкования данных элементовявного содержания сновиденияв контексте реального опыта Элен. Первые же ассоциации, приходящие на ум в связи с «привинченной койкой» и почти «канатом» – морские, не правда ли? Так и есть: жених Джулии – морской офицер, как мы помним. Атрибуты корабельного быта введены бессознательным Элен в ее «сон» как своего рода обереги, талисманы, как символы защиты от отчима, которую Джулия обрела в будущем супруге.

Итак, нестерпимое, по моральным соображениям, для Элен воспоминание о физической близости с отчимом могло быть вытеснено в сферу ОНО, забыто. Лишь страх, кажущийся беспричинным, давал знать об аффективном напряжении, нарастающем в этой сфере. Призрачное душевное равновесие базировалось теперь на частичной идентификации с сестрой: Элен вселилась в ее комнату и воображала себя невестой.

Наиболее вероятным мне кажется предположение, что воспоминание о смерти Джулии, на самом деле, – навязчивая фантазия Элен, выражающая ее безотчетные опасения по поводу уязвимости ее теперешней сознательной позиции. Безмятежность идентификации со счастливой Джулией (вероятно, живой и благоденствующей теперь со своим морским офицером) нарушается вторжениями собственных травматических воспоминаний в форме смещенной аллегории: Элен как бы позволяет себе признать, что загадочное несчастье, повлекшее гибель, случилось, но не с ней, а с Джулией, и не в фигуральном, а в буквальном смысле. (Смещением в психоанализе называется процесс сдвига аффективной нагрузки на нейтральное представление, а также аффекта травматического воспоминания на иносказательный образ его.)

Элен пугает неотвратимая перспектива осознания случившегося в реальности? Или ее пугает то, что она собирается предпринять теперь, пугает роль мстительницы?

Вернемся к предположению, что инцест не был случайным эпизодом, а представлял собой достаточно продолжительную связь Элен с Ройлоттом. В этом случае вытеснена из сознания знакомой нам мисс Стоунер не травмирующая ситуация, а целая сторона ее жизни, что возможно лишь в случае психической диссоциации – «болезни доктора Джекила». Одна Элен, дневная Элен, находит утешение в том, что играет в Джулию и терзается мучительными намеками своего бессознательного. Другая, теневая, Элен осознанно позволяет себе страсть к «отцу», отыгрывая «комплекс Электры» (оспаривавшееся Фрейдом понятие, введенное его учеником Юнгом, оно обозначает женский вариант вытесняемого в раннем детстве эротического влечения к родителю противоположного пола).

В этом случае то, что происходит в ночь гибели Ройлотта, символически являет собой пример блестящего успеха детектива Холмса в неожиданной роли психоаналитика.

Как мы уже говорили, успех терапии, по Фрейду, включает две составляющие: эмоциональную и рациональную. Эмоциональная обеспечивается в процессетрансфера – переносана личность врача неосознаваемых ожиданий и чувств пациента, которые тот испытывает по отношению к другому лицу – реальному или воображаемому. В условиях переноса и становится единственно возможным отреагирование эмоции, разрядка аффекта, связанного с пережитой травмой.

Приглашая «терапевта» Холмса в свой «сон», мисс Стоунер транслирует ему не только функции контролирующей инстанции, но и роль «морского офицера», т. е. жениха-избавителя и воина-защитника, чье мужское, по представлению Элен, агрессивное начало призвано не нарушить, а сберечь ее покой.

Холмс прекрасно справляется с ролью, отведенной ему трансфером: змея как автономный символ маскулинной агрессии буквально обращается вспять и поражает Ройлотта.

Вместе с тем Холмсу удается обеспечить и рациональный компонент терапии, то есть осознание пациентом реального положения вещей. Для этого Холмс отправляет на ночь мисс Стоунер в ее собственную комнату, былая «герметичность» которой нарушена злой волей отчима. Тем самым мистер Шерлок Холмс лишает Элен иллюзии ее отождествления с Джулией: возвращаясь в «тело» своей разоренной спальни, Элен и в переносном смысле приходит в себя, получает возможность созерцать пролом в стене, ощущая при этом поддержку Холмса, точнее, поддержку трансферентной связи со своим «аналитиком».

В результате буквально происходит исцеление души Элен, ассоциация расщепленных элементов ее диссоциированной психики. Энергия «теневого» Я после его распада высвобождается. Она может вернуться к теперь снова единому сознанию Элен, может раствориться в ОНО, может укрепить Сверх-Я.

Очевидно одно: виртуальная реальность, «сон» Элен, в которую были впущены сыщик и врач (некий двуединый субъект психоанализа!), на миг окрашивается деструктивным аффектом мести. Возможно, что «борьба со змеем жениха-заступника» Холмса только потому и стала возможна, что агрессия сделалась в тот момент доминантой воссоединенной психики мисс Стоунер.

Таким образом, монструозная фигура отца-любовника, врага-возлюбленного психологически была повержена совместными усилиями доктора и излечившейся пациентки.

Что же произошло в ту ночь на самом деле, если хоть что-то тут имело место быть в реальности? Это зависит от того, как была использована либидозная энергия второго, любвеобильного, Я при интеграции его в бессознательное. Могло случиться так, что трансформированный в свою противоположность Эрос «живой водой напоил Кощея», то есть пробудил влечения Танатоса. Вторжение мощного аффекта ненависти в сознание Элен могло заставить ее убить отчима. И тогда произошло примерно то же, что мы уже живописали в нашем «альтернативном детективе», хотя мотивом преступления стала бы месть, а не экономическая выгода.

Невероятно, но в таком убийстве можно заподозрить альянс между ОНО и Сверх-Я: ведь отчим был виновником того, что, по крайней мере, часть Элен долгое время игнорировала голос совести. Перейдя в крик, именно этот голос мог разбудить зверя.

И все же я предпочту отказаться от жанра детектива и даже от «психиатрического триллера» с участием «мистера Хайда» (альтер-Эго мисс Стоунер, в нашем случае). Оставим бурные события апрельской ночи 1883 г. в поле психической реальности. Ведь следствие же установило, что доктор Ройлотт пал жертвой собственной неосторожности в обращении с ядовитой змеей! Что же касается попыток найти связь между этим несчастным случаем икатарсисом (эмоциональным очищением) – кульминацией в терапии Элен Стоунер, то они относились бы уже к области мистики.

Последнее, чем мне хотелось бы завершить психоаналитическую версию «Пестрой ленты», это предположение, какой смысл для «сна наяву» Элен могли иметь самые потрясающие детали сюжета: свист и предсмертные слова о «пестрой повязке».

Эротические впечатления раннего детства определяют, по убеждению Фрейда, все в психике взрослого человека. Возможно, они и проникли в фантазию Элен как существенные атрибуты власти над ней Ройлотта. Вполне вероятно, что такой неординарный субъект, как Ройлотт, живя в Индии, перепробовал на себе разнообразные проявления восточной экзотики. Не исключено, что одним из первых впечатлений маленькой Элен, потрясшим ее душу, стало видение великана-отчима в образе заклинателя змей. Не в этой ли гипотетической сцене – истоки амбивалентного чувства к Ройлотту – восхищения и ужаса перед ним?..