Отчужденный символизм» Э. Кассирера н его реальная основа

Эрнст Кассирер (1874—1945)

Эрнст Кассирер (1874—1945) — представитель Марбургской школы неокантианства, профессор и ректор Гамбургского университета. В 1933 г. эмигрировал в Англию, затем в Швецию, с 1941 г. жил и работал в США. Одна из основных проблем, если не основная, которую пытается решить Кассирер, заключается в устранений абстрактной противоположности субъекта и объекта познания, благодаря чему Кассирер хочет найти подлинную границу между объективным и субъективным. Решение этой проблемы Кассирер тесно связывает с другой проблемой — соотношением знака и его значения, смысла. Он исходит из глубокой мысли, разрабатывавшейся немецкой классической философией, согласно которой какой-либо знак культуры — и прежде всего знак языка, этой самой универсальной знаковой системы — играет в процессе познания активную роль, а не служит только пассивным средством закрепления уже добытого, готового содержания. Язык и другие знаки культуры, которые обычно воспринимаются как внешние по отношению к содержанию формы его существования, на самом деле есть формы содержательные, т. е. являются необходимым моментом самого содержания. Язык не может быть назван условным, произвольным знаком для выражения отличного от него смысла также и по той очень важной причине, «что в нем, — как пишет Вильгельм фон Гумбольдт, — никогда нельзя видеть намеренное произведение, создание народов». «Они (т. е. народы. — В. А. ), — продолжает Гумбольдт, — пользуются им, сами не зная, как они его построили»181. Противоречие между содержательностью, духовностью языка и его как бы независимым от сознания отдельных индивидов и народов возникновением и развитием указывает на некую «самостоятельную и исконную причину», обусловливающую развитие всего человеческого рода182.

Объективному идеализму Гумбольдта Кассирер противопоставляет идею, согласно которой нет никакой причины, обусловливающей развитие человечества, кроме самой деятельности людей. Однако эта звучащая вполне материалистически мысль становится у Кассирера отправной идеей его философии, более близкой субъективному идеализму, чем взгляды Гумбольдта. Поскольку нет никакой объективной, лежащей вне деятельности людей и обусловливающей эту деятельность причины, полагает Кассирер, то смысл, содержание человеческой деятельности возникает только в самой человеческой деятельности и не существует вне ее. Поэтому правда, истина не могут быть отражением объективной, независимой от человека действительности. «Высочайшая объективная правда, которая открывается духу, — пишет Кассирер, — есть в конечном счете форма его собственной деятельности»183.

Исключение из теории познания категории объективной действительности неизбежно влечет за собой превращение истины и идеального вообще только во внутреннее состояние субъекта, выражающего лишь свою психологию, свое «я», а не объективную истину. Хорошо чувствуя это, Кассирер пытается придать статус объективности самой деятельности людей. Однако при этом он вовсе не желает отказаться от своей центральной идеи, согласно которой объективная реальность — это только деятельность людей, а то, что вне ее, — все от лукавого. Как же в таком случае возникает нечто объективное, воспринимаемое человеком в качестве независимого от него предмета, объекта?

Дело в том, отвечает на этот вопрос Кассирер, что духовное вовсе не существует внутри человеческого «я», оно вообще не находится в субъекте. Смысл возникает в результате деятельности субъекта с определенными средствами познания, такими его орудиями, как язык; больше того, возникший в результате этой деятельности смысл объективно существует в самих этих орудиях, языке и других знаковых системах. Сами же эти системы не подчиняются произволу индивида, не есть продукт его фантазии, желаний и прочего — язык для нас объективная реальность, хотя и созданная нами, но подчиняющая своим объективным законам нашу деятельность, в том числе мышление и фантазию. Таким образом «я» создает в своих собственных продуктах род «визави», которое появляется по отношению к «я» как вполне объективное, как чисто предметное»184. Подлинной реальностью и объективностью обладают, по Кассиреру, только созданные коллективной деятельностью людей, но существующие независимо от отдельного индивидуума формы, которые одновременно являются средствами производства смысла и способом его реального существования. Смысл живет и не в объективной реальности и не в голове людей, он представлен только в различных созданных людьми формах, которые вследствие этого являются символическими формами. Все, о чем человек думает, что он видит, осязает и т. д., согласно немецкому философу, есть продукт его деятельности — и видим, и осязаем мы только в результате активной работы наших органов чувств, которые не без помощи определенных знаковых средств, в том числе языка, производят тот предмет, который мы воспринимаем как независимую от нашей деятельности действительность.

Но если мы придем к выводу, что внешние предметы совершенно независимы от нас, то это значит, что они являются непознаваемыми «вещами в себе». Размышлять же о непознаваемом — значит размышлять ни о чем. Только тогда, когда мы поймем природу внешних предметов как символических форм, т. е. смысла, созданного нами, но в то же время и независимого от нас, только тогда мы, продолжает мыслитель, действительно сможем отличать субъективное от объективного. Ибо символические формы есть не пустая фантазия, не «вещь в себе», а заключают в себе богатый смысл, который существует не в нашей черепной коробке, а объективно. «Символические формы, — пишет Кассирер, — не отражают мир внешнего во внутреннем или готовый внутренний мир не проецируют просто во внешнее, но в них и посредством них оба момента «внутреннего» и «внешнего», «я» и «действительность» впервые только приобретают взаимную разграниченность и определенность»185.

Символическая форма Кассирера — не внешний человеку предмет, на который спроектирован человеческий дух, благодаря чему этот предмет приобрел значение, стал знаком, условно выражающим понятие. Это не материализованная человеческая идея, а смысл, возникший в совокупной человеческой деятельности, который более объективен, чем деятельность отдельного человека, ибо он определяет характер этой деятельности. Будучи объективным, независимым от человеческого сознания предметом, символическая форма в то же время выражает не саму себя, не смысл независимой от человека объективной действительности, а смысл чего-то другого, совершенно от себя отличного, тот смысл, который в ней символизирован. Вместе с тем этот другой смысл не существует нигде, кроме самой символической формы. Символическая форма всецело сводится к выражению чего-то другого, весь ее смысл в этом другом, но само «Другое» не может существовать иначе, как будучи помещенной внутри символической формы.

Обладает ли реальный человеческий язык всеми свойствами кассиреровской символической формы? Возникая в деятельности людей, он в то же время выступает по отношению к человеку как объективная сила, законы которой человек не может переступить. Далее, понятия появляются только в языковой деятельности и существуют посредством нее. Однако определяется ли смысл языком? В определенной мере, да, о чем существует большая современная литература. И все же — только в определенном смысле и ограниченной мере. Ибо вслед за Гегелем можно сказать, что если бы смысл был тождественен языку, то тогда величайшие болтуны были бы и величайшими мыслителями. Гумбольдт, утверждая, что развитию языка свойственно некое «самодеятельное начало», все же полагал, что за развитием его, как и за всеми духовными общественными процессами, стоит какая-то другая первопричина, понять которую, как признавал великий языковед, он не в состоянии. Но признание независимого от человеческого сознания «другого», т. е. объективной действительности, которая сама обусловливает содержание сознания и его развитие, неприемлемо для Кассирера. «Другое», по его мнению, отличное от сознания, может быть реально только как продукт деятельности сознания, абсолютно определяющий, однако, и характер и содержание самой этой деятельности. Но если последнее утверждение справедливо, то язык должен быть исключен из символических форм — при всей важности для работы сознания, он все же не полностью, не абсолютно определяет его характер и содержание.

Может быть, другой язык, язык искусства, выражающий не понятия, а образы, более соответствует кассиреровскому понятию символической формы? Кассирер считает искусство безусловно символической формой, ибо оно «может быть определено и понято не как простое выражение внутреннего и не как воспроизведение образов внешней действительности, но в нем решающий и отличительный момент заключается в способе, посредством которого субъективное и объективное так же, как чистое чувство и чистый образ, восходят друг к другу и только в этом восхождении приобретают новое состояние и содержание»186. «Тайна действительно законченного поэтического выражения заключается в том, — пишет Кассирер, — что в нем чувственное и духовное больше не противостоят друг другу. Исчезло все оцепенение простого знака». Характерное для искусства единство чувственного и духовного свойственно уже чувственному восприятию, смысл присутствует в самом акте зрения. «Смысл при этом, — продолжает немецкий мыслитель, — не следует понимать ни как вторично-понятийную, ни как ассоциативную примесь: он, напротив, есть простой смысл самого первоначального созерцания»187.

Смысл, по Кассиреру, присущ не форме созерцания отдельно от предмета созерцания и не предмету отдельно от формы его чувственного восприятия. Форма без предмета сама по себе пуста, а предмет созерцания становится предметом только в самом созерцании, вне созерцания предмет есть чистая абстракция. Приобретая смысл только в самом созерцании, предмет, однако, не получает его со стороны в готовом виде — в созерцании предмет сам репрезентативен, как выражается Кассирер, т. е. сам демонстрирует глазу заключенный в нем смысл. Откуда же возникает этот смысл, если он не есть проекция внутреннего мира субъекта, его психологии, на предмет и не заключается в форме зрения самой по себе? Репрезентативность предмета созерцания — это выраженная в его внешности сущность, смысл предмета. Смысл, который несет предмет, есть, по Кассиреру, смысл чего-то другого, но не другого предмета, а смысл человеческой деятельности, вне которой нет ни предмета, ни формы его созерцания. Вместе с тем символические формы искусства, представляющие собой единство духовного и чувственного, выступают в качестве объективной силы по отношению к индивидуальной художественной деятельности. Так, например, древняя мифология, являющаяся чем-то средним между непосредственным чувственным восприятием и искусством, была объективной реальностью, определяющей способ восприятия действительности. Древний грек смотрел на мир сквозь призму своей мифологии: его собственного создания, существующего отдельно от индивида и господствующего над ним.

Однако в историй искусств так же, как и в развитии языка, определяющую роль играет сила, которая не может быть объяснена только из закономерностей самой художественной деятельности. Хотя Ригль и назвал эту силу художественной волей, не она определяла художественную деятельность как индивидов, так и народов. Поэтому и искусство не вполне отвечает тому определению символической формы, которой придерживался Кассирер: возникающей в деятельности субъектов и существующей только в этой деятельности, но выступающей в качестве объективной, определяющей эту деятельность формы или силы. Как ни странно, но понятию символической формы гораздо больше соответствует весьма реальная и хорошо известная Кассиреру общественная форма, однако совершенно выпавшая из поля его внимания. Правда, это не искусство, не наука, не язык и даже не мифология, а такая прозаическая вещь, как деньги. Деньги есть порождение общественной коллективной практики людей, существующее только в этой практике. Денежный знак, далее, это не просто условность, не проекция внутренних свойств индивида на определенным образом изготовленную бумагу или кусок металла. Вместе с тем смысл, которым обладают деньги и который они вполне чувственно репрезентируют глазу, не имеет ничего общего с собственными свойствами металла или бумаги, из которых они состоят, однако именно чувственно воспринимаемые нами свойства металла или бумаги не условно, а вполне реально несут в себе этот «другой», как бы внешний для них смысл.

Деньги, далее, будучи продуктом коллективной общественной практики, вместе с тем реально господствуют над индивидом и даже странами — мировой рынок является той объективной силой, которая порождает мир или войну, революционные потрясения или благоденствие государств. Деньги могут превращаться в фетиш, оказавшийся сильнее людей и подчинивший их себе. Можно ли отсюда заключить, что «философия символических форм» есть разгадка тайны так называемого товарного фетишизма?

Однако и деньги, хотя они являются реальной силой, определяющей жизнь людей, в том числе и формы их сознания, в действительности представляют собой овеществленный способ отношений людей друг к другу и к природе. Раскрытие тайны товарного фетишизма заключается в доказательстве того, что нормальным человеческим отношениям, таким каковы они должны быть, чужд тот, во словам М. Лифшица, «отчужденный и условный символизм»188, который свое наиболее разительное воплощение нашел в деньгах. Отчужденным и условным этот символизм является потому, что способ репрезентации, представленный в деньгах, прямо противоположен репрезентации действительности, идеально раскрывающей себя человеку в искусстве и науке. Для того чтобы понять тайну денег, нужно было выйти за пределы свойственной им репрезентации, отчужденного символизма, необходимо было понять, что сам этот символизм является продуктом определенного, исторически сложившегося способа материального производства, за пределами которого он теряет свою власть. Денежные знаки умершего государства, сохраняя свойства знака, теряют силу денег, перестают быть реальным носителем другого, властвующего над нашим сознанием, определяющего его — перестают быть тем, что Кассирер понимал под символической формой.

Действительное познание, в том числе познание извращенных, превратных форм, возможно только тогда, когда сам предмет познания развился до своей истины, и эта истина его бытия репрезентируется самим предметом. Как показал М. Лифшиц в своей работе «Об идеальном и реальном», идеальное присуще самой объективной действительности, в деятельности познания оно порождается лишь постольку, поскольку эта деятельность опирается на определенные объективные качества реальности, прерогативные инстанции. Мы познаем лишь постольку, поскольку сама действительность идет нам навстречу, поскольку она реально обладает качеством отражаемости.

Философия Кассирера, согласно которой объект познания возникает в процессе самого познания, и истина есть только свойство процесса познания, а не действительности, содержит в себе немало верного, подчеркивая активный, деятельностный характер познания. Эта философия, кроме того, явилась отражением той общественной ситуации, при которой действительность утратила в значительной степени качество отражаемости и предстает человеку не в своих собственных формах, а в формах условного, отчужденного символизма. Каждый предмет, объект в этом, по словам Маркса, превратном мире, от денег до самого человека, оказывается только символом, и это хорошо показано Кассирером, чего-то другого, не только не принадлежащего к его собственной природе, но даже чуждого и противоположного естественной природе вещи или человека. Так, сущность денежного металла заключается не в его грубо материальных свойствах, а в господстве над всеми человеческими отношениями, в том числе самыми тонкими и духовными. Сущность того или иного человека, его реальная общественная значимость связана не с его реальными человеческими достоинствами, а с чем-то совершенно другим — чином, званием, классовой принадлежностью и т. д. Вместе с тем этот символический смысл вещей не есть условно принятое значение, легко отделимое от их собственной природы, напротив, он стал их второй природой, объективно присущим общественным смыслом, не отделимым от самого предмета. Верно подчеркивая объективную сторону отчужденного символизма, Кассирер, однако, представил его вечным, действительным свойством всех вещей и отношений. Превратные формы выразились в его философии как норма человека, как подлинный смысл его существования.

Оказавшись в плену отчужденного символизма, Кассирер превратно изобразил отношения субъекта и объекта в познании. Ставя перед собой цель их действительного разграничения, он практически устранил из познания что-либо объективное. Если на самом деле познание начинается только там, где объект получает возможность свободного раскрытия своей подлинной природы, то для Кассирера объективный смысл заключался лишь в отчужденно символическом значении, которое в «превратном мире» приобрел этот объект. Так сущностью человека оказывается его общественная маска. Конечно, «другое» человека, его чин, общественная роль — отнюдь не внешний символ, только затемняющий его подлинную суть: это маска, вернее, общественная функция индивида, и она активно формирует его суть. И все же отношения между человеком и его «другим», при всем их единстве в буржуазном обществе или тоталитарном псевдо-социализме внутренне антагонистичны. И постольку, поскольку они антагонистичны, то выражают не норму, как полагал Кассирер, а уродство, извращение действительной природы человека. Смысл, сущность того или иного реального человека, в том числе и человека в «превратном мире», можно понять только тогда, когда для нас ясно, что антагонистическое единство человека и его «другого» противоестественно. Смысл, присущий объекту, раскрывается собственной природой объекта, и объект не должен быть носителем смысла, который антагонистичен его действительной природе. Однако вся «философия символических форм» Кассирера утверждает прямо противоположное: смысл, имманентно присущий изучаемому объекту, заключается в чем-то таком, что совершенно отлично от его собственной природы, и потому этот подлинный смысл предмета может быть лишь символически представлен в нем. Согласно Кассиреру, имманентный смысл объекта, независимый от его символического смысла, — просто фикция, плод нашего воображения, ибо никакого объективного предмета, независимого от деятельности познания, просто нет. Предмет сам по себе — это фантастическая и непознаваемая «вещь в себе».

Что касается искусства, то проповедуемое Кассирером единство чувственного и духовного оказалось в его философии прямой противоположностью тому, что немецкая классическая эстетика понимала под единством реального и идеального, разума и чувственности. Если для Гегеля искусство посредством чувственного образа предмета передает его собственную идеальную сущность, т. е. изображает предмет, развившийся до своей истины, то у Кассирера дело обстоит иным образом. Духовное достигает единства с чувственным тогда, когда собственный смысл предмета поставлен в зависимость от совершенно другого по отношению к нему смысла. Этот другой смысл настолько вытеснилсобственную жизнь предмета, что чувственная форма последнего выражает только это другое, а не саму себя. В результате, вопреки субъективным намерениям Кассирера, искусство у него фигурирует не в качестве художественного образа, а простого окоченевшего знака. Поэтому Л. Диттман не прав, полагая, что понятие символической формы в философии Кассирера «латентно эстетическое понятие». Суть искусства, по крайней мере, классического искусства, не в том, что оно выражает нечто другое по отношению к сознанию, нечто стоящее за спиной индивида и определяющее его сознание. Напротив, искусство по мнению М. Лифшица, есть воссоздание того, что — перед человеком, что является ему, его глазу и сознанию в своей истине и красоте. Философия Кассирера под искусством молчаливо подразумевает только такую художественную практику, которая заключает в себе свое собственное отрицание — «отчужденный и условный символизм»