Криминальные психотипы: теолого-криминологический анализ преступного поведения 1 страница

Краеугольным камнем в криминологической науке является проблема разработки научно обоснованной классификации преступных типов – так называемой типологии преступников. Первой попыткой подобного рода по праву можно считать френологическое учение Галля, возникшее в 20-х гг. ХIХ столетия. Галль исходил из мысли, что полушария большого мозга представляют собой собрание отдельных органов, из которых каждый служит центром для той или иной способности души. Все способности или склонности человека прирожденны и стоят в прямой зависимости от строения и развития органа, через который они выражаются. Измерив и рассмотрев череп, думал Галль, можно определить умственные и нравственные качества человека. Если у человека, судя по выпуклостям, впадинам и соотношению частей черепа, развит, например, инстинкт разрушения или хищничества, он станет разбойником или убийцей; если у него развит орган храбрости – он будет мужественным и т.д. (7. С. 406).

Школа итальянского криминолога Чезаре Ломброзо, как известно, пошла еще дальше – предложила теорию прирожденного преступника. По мнению Ломброзо, около 40% преступников составляют прирожденные. Прирожденный преступник есть, прежде всего, анатомо-физиологический тип, т.е. субъект, отмеченный целым рядом анатомических и физиологических признаков. Данная теория породила ожесточенную научную дискуссию, продолжающуюся до настоящего времени.

Так, подвергая концепцию Ломброзо вполне обоснованной критике, русский криминолог В.Зернов отмечал, что «…перечисляя и описывая признаки установленного им типа, он перемешивает и ставит рядом признаки совершенно разного биологического значения, не заботясь осмыслить сколько-нибудь их выбор и, видимо, стремясь импонировать читателю только численностью их» (8. С. 8).

Согласно данным Ломброзо у прирожденных преступников часто наблюдается асимметрия черепа, сравнительное уменьшение передней части черепа, выступание лица относительно тела слишком вперед или так называемый прогнатизм в 69% случаев, различные отклонения от нормы формы черепных и лицевых костей. Выявленные итальянским криминологом антропологические особенности исследуемых групп преступников позволили ему выделить три типа прирожденных преступников: тип убийцы, вора и насильника (11. С. 66).

Ломброзо дает вполне экзистенциальное объяснение природе врожденной преступности. Он пишет: «Прирожденная преступность есть проявление атавизма, т.е. воскресение в преступнике черт отдаленнейших наших предков-дикарей. Прирожденный преступник-дикарь в современном обществе; и во внешнем виде и строении тела дикаря и преступника мы находим не мало общих черт (выпуклые скулы, большие челюсти, торчащие уши, ямка на затылочной кости и т.п.)» (11. С. 69).

Последователи Ч. Ломброзо, Энрико Ферри и Гарофало предложили деление преступников на 5 основных групп:

1. Преступники душевнобольные.

2. Прирожденные.

3. Привычные.

4. Случайные.

5. Преступники по страсти (9. С. 58).

Реанимация идей ломброзианства время от времени отмечается и на страницах современной научной литературы.

Так, известный американский криминолог Эдвин Шур в своем нашумевшем в начале 70-х гг. криминологическом бестселлере «Наше преступное общество» прямо обращает внимание общественности США на корреляционные зависимости признаков внешности преступников от выбранного ими способа совершения преступления и характера преступной деятельности. Например, по его мнению, представителей так называемой «беловоротничковой» преступности, как правило, от других преступников отличает астенический склад внешности: высокий лоб, худощавое телосложение, тонкие руки и т.д. (10. С.154).

К сожалению, дальше бессистемных наблюдений и пространных рассуждений Шур не продвинулся, а потому его концепция в отсутствии четкой корреспондирующей связи исследуемых криминологических явлений осталась всего лишь одной из рабочих гипотез, к тому же лишенной научного обоснования. Склонность индивида к интеллектуальной деятельности, как правило, сама по себе предполагает астенический, а не мышечный тип строения человека, но вряд ли данный критерий может считаться достоверным и надежным для отнесения к группе астеников и последующей дифференциации многочисленных и разнообразных представителей так называемой «интеллектуальной» преступности – мошенников, расхитителей, хакеров и т.д.

Ярый противник научной школы Ломброзо и его последователей С.В. Познышев в зависимости от психической конституции человека предлагал классифицировать преступные типы на две группы – эндогенных и экзогенных преступников.

В свою очередь, эндогенные подразделялись на:

1) идейных преступников;

2) резонеров, которые при помощи искусственных, софистических построений обосновывают свои корыстные стремления известными общими идеями;

3) расчетливо-рассудочных;

4) эмоциональных преступников, у которых главной целью, ради которой они совершают преступления, является приятное состояние, связанное с удовлетворением известного сильно развитого у них чувства;

5) импульсивных преступников, руководящий целевой комплекс которых сводится к получению приятных ощущений, связанных с совершением какого-либо действия или с обладанием чего-либо;

6) моральных психастеников, совершающих преступления в результате борьбы мотивов, нравственного раздвоения (6. С.111).

Очевидно, что в предложенной типологии не просматриваются различия между 4 и 5 группами преступников, поэтому предложенный С.В. Познышевым критерий – психическая конституция человека – вряд ли можно считать достаточно четким для научно обоснованной классификации.

По мнению Познышева, «…психическая конституция человека есть совокупность более или менее постоянных психических свойств человека. Психическая конституция в отношении преступления в нормальных условиях представляет собой как бы динамическую систему, находящуюся в равновесии под давлением окружающей среды. Преступник является эндогенным тогда, когда совершает преступление в большей мере в силу своей психической конституции, экзогенным – в большей степени под влиянием внешних факторов» (6. С.25-31). Но Познышев был абсолютным детерминистом, отрицавшим существование «случайного» преступника. Он писал по этому поводу: «Никто не становится преступником «случайно»; всегда есть ряд обстоятельств, которые привели человека к совершенному им преступлению. Каждое преступление имеет свой «личный» корень, но у одних преступников он иной, чем у других, и играет менее деятельную и видную роль в генезисе их преступлений» (6. С.31).

Данная позиция С.В. Познышева не получила широкого признания в криминологической литературе, где большинство авторов, хотя и признавая условность этого термина, под «случайным» преступником все же понимают такого, «…в сознании которого отрицательные нравственно-психологические свойства не получили своего заключительного развития» (12. С.9). По классификации Познышева таких индивидов следовало бы относить скорее к экзогенным преступникам, чем к эндогенным, т.к. в качестве запускающей детерминанты так называемого «случайного» преступления выступают именно внешние условия существования. И вновь обращаем ваше внимание на стихийный экзистенциализм С.В. Познышева, который писал: «Для того, чтобы признать преступника экзогенным нужно установить, что в жизни субъекта этому преступлению предшествовало известное внешнее событие, которое поставило его или кого-либо из близких ему лиц в более или менее тяжелое положение тем, что причинило или грозило причинить им страдания» (6. С.33).Чем тебе не описание, к тому же весьма красочное, момента трансцендирования, когда сложная дилемма выживания под воздействием жизненных обстоятельств решается в пользу совершения преступления. И, напротив, в поведении эндогенного преступника, психическая конституция и взгляды которого «…предписывают, оправдывают или разрешают совершение данного преступления и для которого совершенное им преступление служило средством получить известную сумму наслаждений от самого процесса его совершения или его последствия» (6. С.43), четко просматриваются элементы «метафизического бунта», того темного, мрачного и непознанного, что составляет природу человеческой экзистенции. Однако концепция С.В. Познышева, несмотря на ее научную обоснованность и логическую завершенность, практически не объясняет сложную диалектику случайного и необходимого, внешних и внутренних факторов формирования личности эндогенного преступника. Иначе говоря, остается без ответа немаловажный в криминологии вопрос – какие особенности психической конституции человека влияют на выбор им характера и способа совершения преступления: корыстной ли, насильственной либо иной направленности?

Для ответа на этот вопрос в дополнение и развитие концепции С.В. Познышева мы предлагаем использовать в криминологии дополнительный классификационный критерий – «национально-религиозный психотип преступника».

До настоящего времени попыток исследовать национально-религиозную составляющую личности преступника в криминологической литературе не предпринималось. Между тем, игнорировать влияние национальности, а также религии, исповедуемой преступником, на выбор формы и способа преступного поведения, типа создаваемого преступного сообщества было бы неверно. На некоторые такие национальные особенности в организации преступных синдикатов – итальянской «Козы Ностры», китайских «триад», японских «якудза» – уже неоднократно обращалось внимание в криминологической литературе.

Так, в частности, подчеркивалось, что итальянская мафия обладает одной из самых сложных тайных структур. Под ней обычно понимается «Коза Ностра», сицилийская мафия, неаполитанская каморра, калабрийская ндрагета и др. преступные объединения. В основе итальянской мафии лежат закон умолчания и тесные связи, основанные на страхе, личных, семейных отношениях и функциональной зависимости. Возникнув в период слабого государства как структура самозащиты самоуправления, «Коза ностра» переместилась из сельской местности в городские районы, а затем и в транснациональный преступный бизнес. Расширение миграционных потоков позволило итальянской мафии наладить сбыт наркотиков в США, Германии и других странах, а также установить широкие связи с другими транснациональными преступными организациями (13. С.13).

Итальянская мафия достаточно консервативна в выборе форм преступного промысла и приемов борьбы с государством, а также конкурентами, отдавая предпочтение традиционным и жестоким – убийствам, похищениям людей, подкупу должностных лиц. В отличие от итальянской мафии китайские триады представляют собой более гибкую сетевую систему, структура которой может меняться в зависимости от той или иной преступной деятельности или операции. Это продиктовано тем, что Китай является сильным тоталитарным государством с весьма жестким социальным, партийным и государственным контролем. Преступное сообщество существует в КНР в более сложных условиях, чем в Италии, где семейственность создает прекрасные возможности для коррупции государственного аппарата, сращивания его с мафией. Гибкость китайских триад проявляется, прежде всего, в их всеядности при выборе вида и рода преступной деятельности. Они занимаются, причем быстро перестраиваясь, многими видами преступной деятельности, включая вымогательство, проституцию, азартные игры, незаконный оборот наркотиков, являясь крупными поставщиками героина в США и Западную Европу. «Триада» – традиционная форма преступного сообщества в Китае начиная со II века до н.э. Слово «триады» заимствовано из священного символа китайского общества – небо, земля, человек (треугольник). Этнические китайские преступные организации являются очень сплоченными, не допускающими постороннего внедрения. Они базируются в самом Китае, Гонконге, Тайване, в китайских общинах Северной Америки, на Дальнем Востоке России (14. С.34).

Экзистенциальной сущностью китайца вообще и преступника в частности, полагаем, являются потрясающие воображение психическая выносливость, долготерпение и упорство в решении поставленных задач. Пожалуй, в мире нет человека, подобно китайцу, умеющего терпеливо ждать и добиваться своего. Следует отметить также парадоксальное сочетание в личности китайца феноменальной скромности в потребностях и неуемной, весьма типичной для восточного человека, жадности к деньгам. В 90-х гг. в северной провинции КНР Хэйлудзян автору данной монографии приходилось общаться с китайцами, имеющими капитал в 3-5 млн. долл. наличными, которые спали на земляном полу в квартирах, лишенных каких-либо коммунальных удобств. Особенно бросается в глаза наплевательское отношение к своему и чужому здоровью, а иногда и жизни.

Японская «якудза» также несет на себе отпечаток восточного менталитета. Она получила распространение в середине 50-х гг., а ее пик пришелся на 1963 г., когда в стране насчитывалось 5216 преступных организаций, объединивших 18,5 тыс. чел. Японская «якудза» является одной из распространенных японских преступных организаций. В нее входят несколько крупных группировок, насчитывающих десятки тысяч человек (15. С.87).

Особенно удивляет то, что «якудза» контролирует до 98% государственного и частного капитала, являя собой пример совершеннейшего симбиоза японского государства и преступного картеля (16. С.23). Менталитет японца, представляющего собой сплав абсолютного подчинения, законопослушности и скромности в потребностях, позволяет мирно уживаться и сосуществовать рядом членам «якудза», государственному чиновнику и воротилам финансово-промышленного мира – компаниям «Тойота», «Мацусита-дэнки», «Панасоник» и др. По всей видимости, именно поэтому Япония – одна из немногих стран, в статистических сборниках которой скрупулезно и без признаков неприязни деятельность преступных группировок отражается как обычное явление в общественной жизни страны.

Так, в Белой книге о преступности в Японии мафиозные группировки именуются «бориокудан». Они дислоцируются на территории Японии и занимаются контрабандным ввозом наркотиков на Гавайские острова, в Калифорнию, где находятся крупные японские общины, а также незаконным ввозом оружия в Японию. «Якудза» присутствует во многих странах. В юго-восточной Азии она занимается секс-бизнесом, азартными играми, мошенничеством, отмыванием «грязных» денег, внедряется в сферу законного предпринимательства (17. С.322).

Психологическая конституция японца весьма сложна, причудлива и часто не поддается российскому пониманию.

Например, русскому менталитету с присущим ему состраданием оказалась недоступной для восприятия скандальная шумиха вокруг японского людоеда с высшим юридическим образованием, устроившего ритуальное пожирание частей тела английских девушек-студенток, а также тот факт, что этот людоед в одночасье превратился в национального героя Страны Восходящего Солнца. Дело в том, что ритуальное убийство вполне укладывается в героику японского этноса, является своего рода гимном «мужской удали», а потому и вызвало столь неадекватную с российской точки зрения реакцию японской общественности. По всей видимости, дух самурайства незримо присутствует в общественном сознании Японии, составляя его экзистенциальную основу. Это косвенно подтверждают и последние ритуальные убийства детей, прокатившиеся по Японии и потрясшие весь мир. Особенно убеждает в этом сходство преступных репертуаров – все дети были примерно одного возраста, убиты исключительно холодным оружием и с особой жестокостью.

Конечно же, мы отдаем себе отчет в сложности и «неподъемности» для одного человека темы выбранного нами исследования. Исследовать все существующие национально-религиозные психотипы преступников во всем их многообразии – то же самое, что исследовать отдельно взятых представителей микромира. Ограничимся в настоящем эссе только тремя национально - религиозными психотипами: христианским, иудейским и исламским. Наш выбор, при этом, совсем не случаен, так как христианство, иудаизм и ислам представляют собой три авраамистические («богооткровенные») мировые религии, имеющие, к тому же, общие онтологические и гносеологические корни.

2.1. Преступный психотип русского «христианина»

Перед тем, как приступить к исследованию русского преступного психотипа, сразу же отметим условность самого этого термина - «русский христианин». Исторически сложилось так, что русскому народу вообще свойственен крайне низкий уровень религиозности. Он вспоминает о Боге лишь в самые тяжелые моменты своей жизни: в момент смертельной опасности, тяжелой болезни, войны и т.д. В остальное время русский человек живет по принципу абсолютного нигилиста: я не лезу в дела Бога, пускай и Он не лезет в мои дела!

Вот что, например, пишет в 1885 году в своем донесении Митрополиту Московскому и Всея Руси отцу Филиппу епископ Томский и Барнаульский отец Макарий, широко известный своей непримиримой борьбой со староверами на Алтае в конце 19 века: «Владыка, обращаюсь к Вам с просьбой обратить самое пристальное внимание на состояние нашей Святой православной церкви на Алтае. Дело в том, что здешний народец отличается крайне низкой набожностью. Мужчины не посещают храм вообще, женщины – лишь изредка, от случая к случаю. Староверы откровенно смеются и глумятся над служителями нашей православной церкви, а мужики хулят Бога, упиваясь до безобразия в дни Великих Постов!»

В этом парадоксальном отношении русского человека к религии, а также к одному из смертных грехов – преступлению, на наш взгляд, как раз и заключается феномен так называемой «загадочной русской души», который сейчас нам предстоит исследовать.

Феномен «загадочной русской души» уже порядочно набил оскомину как в художественной, так и научной литературе, давно превратившись в предмет многочисленных спекуляций шовинистического толка. Постулат «это и есть загадочная русская душа» часто звучит бравадой в устах отдельно взятого русского человека для оправдания своего пьянства, невежества и безделия. Природа русского человека в силу ее сложности, самобытности и парадоксальности всегда вызывала и вызывает раздражение у европейцев, которые, не утруждая себя экзистенциальным анализом особенностей русского характера, создали его достаточно примитивный имидж пьяницы и совершенно неуправляемого бездельника. По образному замечанию Ф.М. Достоевского, «…в лице России европейцы видят лишь спящее, гадкое, пьяное существо, протянувшееся от финских хладных скал до пламенной Колхиды, с колоссальным штофом в руках» (18. С.39).

Пьянство в России – одно из многих и весьма своеобразных проявлений предельной экзистенциальности русской натуры. Не случайно Снегирев в «Братьях Карамазовых» восклицает: «В России пьяные люди у нас и самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные!». Очень глубокая мысль. Самыми добрыми являются лишь люди в ненормальном состоянии. Каков же нормальный человек в этой России? Видимо, норма – зло. Последняя часть высказывания не оставляет места для двусмысленности - пьют добрые (19. С.18).

Не в малой степени русскому пьянству способствует и исторически сложившееся отношение православной церкви к спиртным напиткам.

Например, мы считаем, что евхаристия и прочие церковные обряды, так или иначе связанные с употреблением вина — это прямой путь к алкоголизму русской нации, узаконенный христианской церковью, с подведенной под это идеологической платформой и красивой риторикой «богослужения». Да и сама евхаристия, честно говоря, очень напоминает обряд инициации вампиров. «Пейте вино, это — моя кровь!» - говорил Иисус своим ученикам, что они и делают до сих пор, во всем христианском мире, стараниями «дорогого» Учителя.

Экзистенциализм русского человека доведен до крайности и насквозь пропитан духом садомазохизма, часто ведущим к полному разрушению личности как в моральном, так и физическом плане. Пьянство – лишь одно из проявлений такого саморазрушения, которому русский человек отдается самозабвенно, со всей страстностью своей необузданной натуры. Саморазрушитель вообще, как известно, несет в себе мощный деструктивный заряд, в т.ч. направленный на окружающих людей. Может быть это отчасти объясняет то обстоятельство, что русский человек испокон веков является прекрасным воином, и гораздо в меньшей степени – строителем.

Испытывая ипохондрию и жесточайшую скуку от ежедневного систематического труда, русский человек в силу эмоционально-волевых особенностей его психотипа более склонен к аффектированным поступкам, часто направленным на разрушение, чем на созидание. Не случайно энергетике русского преступника более отвечают преступления корыстно-насильственной направленности. Здесь есть агрессия и побуждающий к активным, часто разрушительным действиям, весьма привлекательный для русского человека корыстный мотив.

Так, доля осужденных, отбывающих наказание за корыстно-насильственные преступления в исправительной колонии УБ-14/1 общего режима, составляет 43,7%; в колонии строгого режима УБ-14/3 эта доля уже составляет 53,2%. Учитывая, что доля этнических русских в данных исправительных учреждениях преобладает (97%), указанные цифры являются достаточно репрезентативными для логических умозаключений о национальных предпочтениях вида и способа преступления у русского человека.

Однако доведенный до крайности русский экзистенциализм проявляется и здесь – русский человек может успешно создавать, когда им овладевает глобальная национальная идея, например, всемирного общественного переустройства (опять же осуществляемого в соответствии с русскими представлениями о «всемирном счастье»). Поэтому вполне очевидно, что коммунизм как теория садомазохистского толка бросил семена на весьма благодатную российскую почву – ведь пожертвовать собой во имя даже самой абсурдной и утопичной идеи для русского человека гораздо легче, чем заниматься ежедневным систематическим трудом созидания.

Весьма своеобразное отношение в России и к уголовщине. Великий русский актер Федор Иванович Шаляпин в своих мемуарах по этому поводу писал: «Игра в разбойники привлекательна, вероятно, для всех детей повсюду, во всем мире. В ней много романтического – враг, опасность, приключения. Но особенно любима эта игра российскими детьми. Едва ли где-нибудь в другой стране разбойники занимают такое большое место в воображении и играх детей, как у нас.

Может быть, это потому так, что в России всегда
было много разбойников и что в народной фантазии они срослись с величественной декорацией дремучих лесов России и великих российских рек. С образом разбойника у русского мальчишки связано представление о малиновом кушаке на красной рубахе, свободолюбивой песне, вольной, широкой, размашистой жизни. Быть может, это еще и потому, что в старые времена, когда народ чувствовал себя угнетенным барами и чиновниками, он часто видел в разбойнике-бунтаре своего защитника против господского засилья. Кто же из разбойников особенно полюбился России? Царь-разбойник – Стенька Разин. Великодушный и жестокий, бурный и властный, Стенька восстал против властей и звал под свой бунтарский стяг недовольных и обиженных. И вот замечательно, что больше всего в Разине легенда облюбовала его дикий романтический порыв, когда он, «веселый и хмельной», поднял над бортом любимую персидскую княжну и бросил ее в Волгу-реку – «подарок от донского казака», как поется о нем в песне. Вырвал, несомненно, из груди кусок горячего сердца и бросил за борт, в волны… Вот какой он, этот популярный русский разбойник!» (20. С.61). В этом примере также отчетливо просматривается русское садомазохистское начало – как в образе самого Стеньки Разина, так и в русском этносе вообще.

И далее Ф.И. Шаляпин пишет: «Не знает как будто середины русский темперамент. До крайности интенсивны его душевные состояния, его чувствования. От того русская жизнь кажется такой противоречивой, полной резких контрастов. Противоречия есть во всякой человеческой душе. Это ее естественная светотень. Во всякой душе живут несходные чувства, но в серединных своих состояниях они мирно уживаются рядом в отличном соседстве. Рядом с поэзией и красотой в русской душе живут тяжкие, удручающие грехи. Грехи-то, положим, общечеловеческие – нетерпимость, зависть, злоба, жестокость, но такова уж наша странная русская натура, что в ней все, дурное и хорошее, принимает безмерные формы, сгущается до густоты необычной; не только тоска наша особенная – вязкая и непролазная, но и апатия русская – какая-то, я бы сказал, пронзительная. Сквозная пустота в нашей апатии, ни на какой европейский сплин не похожая. Быть может, это от некоторой примитивности русского народа, от того, что он еще «молод», но в русском характере и в русском быту противоречия, действительно, выступают с большей, чем у других, резкостью и остротой. Широка русская натура, спору нет, а сколько же в русском быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предельной нежностью, предельной жалостью одарено русское сердце, а сколько в то же время в русской жизни грубой жестокости, мучительного озорства, иногда просто бесцельного, как бы совершенно бескорыстного. Утончен удивительно русский дух, а сколько порою в русских взаимоотношениях топорной нечуткости и оскорбительной подозрительности, и хамства. Да, действительно, ни в чем, ни в хорошем, ни в дурном, не знает середины русский человек!» (20. С.62).

Кстати, не в малой степени отношение русского человека к преступлению сформировалось и под влиянием христианского религиозного сознания. Русская православная церковь демонстрирует чудеса просто невиданной доселе толерантности по отношению к уголовникам, опираясь на известную библейскую легенду, согласно которой распятый на кресте Иисус перед смертью даровал разбойнику Дисмасу прощение, сказав при этом свою знаменитую фразу: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мной в раю!»

Этим христианским принципом руководствуются и современные преступники, которые, оказавшись в местах лишения свободы, неожиданно для всех и для себя, в том числе, становятся жутко религиозными, но, едва освободившись, вновь и вновь, еще с большим энтузиазмом, принимаются за «старое», полагая, что, в любом случае, за свои преступления получат прощение у «добренького дедушки» Бога.

Туземное, иногда совершенно первобытное начало проявляется в русском человеке и в мотивации совершаемых им преступлений, порой поражающих воображение своей бессмысленностью, несоразмерностью желаемого и средств для достижения преступной цели. Вот как об этом просто говорит, причем с понимающей улыбкой на губах главный персонаж романа Ф.М.Достоевского «Идиот» князь Мышкин: «Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг друга, приятели, напились чаю и хотели вместе, в одной каморке, ложиться спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные, на бисерном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот человек был не вор, был даже честный и, по крестьянскому быту, совсем не бедный. Но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он, наконец, не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькой молитвой: «Господи, прости ради Христа!», зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы» (21. С.211).

Этим примером можно хорошо проиллюстрировать определенно экзистенциальное отношение русского человека и к религии, и к чужой жизни. В этой связи вспоминается уголовное дело об убийстве бывшего осужденного колонии строгого режима города Новоалтайска Никифорова. Несмотря на тривиально-бытовой характер данного убийства, описанная ниже криминальная ситуация демонстрирует весьма своеобразное отношение русских людей к общечеловеческим ценностям и нормам общественного поведения.

Три товарища, три бывших осужденных колонии строгого режима, отбывавших наказание в хозобслуге учреждения, шумно и с обильным возлиянием спиртного праздновали «светлый» праздник Октября. Все трое мужчин возраста 25-30 лет по существующей тюремной иерархии, безусловно, относились к касте так называемых «козлов». «Козлы» – это открытые сотрудники администраций колоний, которые согласились принять какую-нибудь должность – завхоза, заведующего клубом, библиотекаря, коменданта зоны, либо те, кто вступил в СПП – «секцию профилактики правонарушений», т.е. во внутреннюю полицию лагеря. Еще их называют «суками». «Ссученный» – согласившийся работать на тюремщиков. Администрация называет козлов «активом», «лицами, твердо вставшими на путь исправления». Конечно, зэки относятся к ним плохо, а если учесть, что на каждой зоне между администрацией и заключенными война идет – то «холодная», то настоящая, - такое отношение станет понятным» (22. С.100). Несмотря на столь экстремальные, прямо скажем, экзистенциальные условия совместного отбывания наказания Никифоров, Новичихин и Егоров сдружились друг с другом, продолжая поддерживать отношения и на свободе. Эта дружеская встреча оказалась последней и роковой для хозяина квартиры Никифорова.

Казалось, ничего в этом заурядном застолье не предвещало столь драматичных событий. Плавно лилась беседа и водка в стаканы, воспоминания из тюремной жизни «а ля ностальжи» будоражили ум и навевали сентиментальные настроения. И тут, после очередного стакана, Никифоров поставил в упрек Егорову то, что, дескать, тот выставил его в невыгодном свете перед «кумом», передав последнему недовольство Никифорова методами и стилем управления исправительной колонией, ее администрацией. «Кум» – заместитель начальника колонии по режимной и оперативной работе (в настоящее время – зам. по БОР), помнится остался тогда недовольным высказыванием Никифорова и чуть не перевел его в разряд «петухов», заставив убирать «запретку» (запретную зону исправительного учреждения – исключительную «привилегию» касты «опущенных»). Егоров, в свою очередь, возразил, что сделал это в отместку Никифорову, который, получив посылку от родственников, не поделился с земляками куревом и чаем. Никифоров, постепенно раздражаясь, заявил всем, что не собирается делиться с «крысами», волей судеб проживающими с ним в одном боксе. В колонии он проживал в одной комнате с Егоровым и Новичихиным в отряде хозяйственного обслуживания. Тут пришла пора раздражаться Новичихину, который, не обладая ораторскими способностями двух своих друзей, одним ударом кухонного ножа разрубил «гордиев узел» вспыхнувшего спора – воткнул нож в глазницу Никифорова. Последний только и успел прохрипеть: «Суки!» – и замертво повалился на пол. «Нет, ты смотри, как он нас обозвал!» – воскликнул Егоров и, схватив топор в углу, раскроил Никифорову череп. И пошла «потеха» двух озверевших зеков – глумление над уже мертвым телом.