Лекция 5: Возрождение в Германии и Нидерландах. (2 часа).

1. Специфика Северного Возрождения в Европе
2. Творчество Себастьяна Бранта. Аллегоричность и мораль произведения «Корабль дураков».
3. Творчество Эразма Роттердамского.
4. «Похвала глупости» как прообраз эстетической картины мира.

Возрождение в Германии и Нидерландах. Историческая ситуация. Гуманизм и Реформация. С. Брант: призыв к обновлению жизни. Эразм Роттердамский: ученый-гуманист. "Письма темных людей" и Ульрих фон Гуттен: обличение человеческого неразумия. М. Лютер: новые взаимоотношения человека и бога. Т. Мюнцер: приближение к народной стихии. Г. Сакс: пафос житейской мудрости. "Народные книги".

Если Италия, в силу интенсивности своего социально-экономического развития, уже в XIV в. вступила в эпоху Возрождения, то в других европейских странах этот процесс проходил более медленно. В Германии гуманистически образованные люди, прокладывавшие пути новой культуре, начали появляться лишь в XV в. Ими публикуются переводы на немецкий язык античных ( Плавт, Теренций, Апулей) и итальянских авторов-гуманистов ( Петрарка, Боккаччо, Поджо).

Но что же представляла собой Германия накануне культурного перелома? В чем-то положение ее напоминало положение Италии. Подобно Италии, она была политически раздроблена. И хотя немецкие земли торжественно именовались "Священной Римской империей немецкой нации", власть императора была чисто номинальной. Местные князья вели нескончаемые междоусобные войны. В стране царила анархия, давал себя знать жесткий феодальный гнет. Теряя в новых исторических условиях свою былую власть, феодальное дворянство усиливало социальный гнет, вызывая в народных, преимущественно крестьянских, кругах активный протест.

Ненависть народа направлена была также и против католической церкви, которая, пользуясь государственной слабостью Германии, старалась выкачать из нее как можно больше денег. И достаточно было искры, брошенной Мартином Лютером, чтобы в стране в 1517 г. разразилась Реформация, до основания потрясшая ветхое здание Германской империи.

Зато поднималось немецкое бюргерство, возрастала его роль в международной торговле. Велики были успехи горного дела в Тироле, Саксонии и Тюрингии. Наглядным свидетельством культурного и технического прогресса явилось изобретение в середине XV в. книгопечатания. К концу XV в. типографии имелись уже в 53 немецких городах. В городах возникали университеты. Города, и прежде всего "вольные города", становились важнейшими очагами духовной жизни Германии, вступившей в эпоху возрождения.

Первые немецкие гуманисты, начавшие создавать новую культуру, не могли не использовать богатый опыт своих итальянских собратьев. Подобно им, они высоко чтили классическую древность и даже произведения свои предпочитали писать на латинском языке, только не на "кухонной" средневековой латыни, а на языке Древнего Рима и его великих писателей. Конечно, латинский язык замыкал немецких гуманистов в довольно узкую "республику ученых", зато он становился средством духовного единства в стране, разорванной на множество независимых государств и говорившей на разнородных диалектах.

Была у немецкого гуманизма и еще одна характерная особенность. Развиваясь в атмосфере приближающейся Реформации, когда недовольство охватило широкие общественные круги, он прежде всего тяготел к сатире, к насмешке и обличению.

Сатириками были почти все значительные немецкие писатели-гуманисты. При этом в их творчестве особенно большое место занимала антиклерикальная сатира. По той резкости, с какой наиболее воинствующие гуманисты Германии нападали на алчность, развращенность и обскурантизм католического клира, не щадя при этом официального богословия, они, несомненно, превосходили своих итальянских учителей. Эпикурейская тенденция, типичная для итальянского гуманизма, в немецком Ренессансе никогда не приобретала решающего значения. Для гуманистов Германии, писавших накануне Реформации, античное наследие было прежде всего арсеналом, который снабжал их оружием против папского засилья. Не удивительно поэтому, что из древних авторов наибольшей популярностью пользовался сатирик Лукиан, ядовито осмеивавший религиозные предрассудки своего времени. Разработанная Лукианом форма сатирического диалога прочно вошла в обиход немецкой гуманистической литературы.

Внимательно изучали немецкие гуманисты также Библию и творения отцов церкви. Устремляясь через голову средневековых комментаторов и переводчиков к первоисточникам вероучения, они получали возможность доказать, сколь мало обычаи и доктрины современного католицизма соответствовали заветам первоначального христианства. Тем самым гуманисты подготовляли Реформацию. Они, разумеется, не могли знать, что Реформация обернется против гуманизма, а Лютер со временем станет их открытым врагом.

У истоков немецкого гуманизма стоял выдающийся мыслитель и ученый Николай Кузанский (1401 - ок. 1464). Он изучал математику и естественные науки и в опыте видел основу всякого знания. Предвосхищая Коперника, он утверждал, что земля вращается и не является центром Вселенной. Будучи кардиналом римско-католической церкви, Николай Кузанский и в богословских сочинениях далеко выходил за пределы церковной догматики, выдвигая идею всеобщей рациональной религии, которая бы объединяла христиан, мусульман и иудеев. Одно время он даже ратовал за церковную реформу, долженствовавшую умалить роль папы, а также отстаивал государственное единство Германии.

Заметную роль в развитии новой гуманистической культуры сыграли "ученые общества", возникшие в различных частях Германии. Члены этих обществ содействовали изданию античных авторов, а также реформе университетского образования на основе гуманистических принципов. Встречались среди немецких гуманистов, писавших на латинском языке, и одаренные поэты. Крестьянский сын Конрад Цельтис (1459-1508) основал в городах Германии и Польши ряд "научных" и литературных обществ. Почитатель классической древности, он даже своему сборнику стихов дал название, заимствованное у Овидия: "Amores" (1502). Все это, однако, не означало, что немецкие гуманисты были безразличны к памятникам культуры немецкой. В качестве приложения к изданной им "Германии" Тацита Конрад Цельтис обнародовал план обширного труда "Германия в образах". Им же были найдены и опубликованы забытые в то время драматические сочинения немецкой монахини X в. Хротсвиты.

Но Хротсвита - это далекое прошлое Германии, да и пьесы ее записаны на латинском языке. Между тем на исходе средних веков в немецких городах сооружались превосходные готические храмы и ратуши, украшенные скульптурами и живописью. У поднимавшегося бюргерства была своя поэзия, опиравшаяся на прочную национальную традицию. Это были занимательные шванки, родственные французским фаблио и ранним итальянским новеллам, басни и прочие назидательные произведения, подчас наделенные значительной социальной остротой, например безымянная сатирико-дидактическая поэма "Сети дьявола" (1415-1418), в которой развернута широкая панорама неустройства, царящего в Германии. Дидактизм, сочетающийся с живым интересом к повседневной жизни, с давних пор был присущ бюргерской литературе. Тяготела она и к жанру сатирико-дидактического "зерцала", позволявшего поэту вершить строгий суд над пороками всех сословий. По мере того как социальная обстановка в Германии все более и более накалялась, жанр этот приобретал несомненную актуальность. Его связанная со средневековыми традициями "старомодность" не могла отпугнуть немецкого поэта, ведь основные институты "вольного города" - городская ратуша и городской собор - являлись неизменными источниками дидактизма. Но тут же у стен ратуши и собора вздымались пестрые волны народного карнавала, всегда готового посмеяться над чванством власть имущих и их суетливыми приспешниками в светских и духовных одеждах.

Вот этим "городским духом", сочетающим бюргерский дидактизм с озорной насмешкой народного карнавала, и наполнено сатирико-дидактическое "зерцало" базельского гуманиста Себастиана Бранта (1457-1521) "Корабль дураков" (1494), написанное на немецком языке старомодным книттельферзом (силлабическим стихом) и имевшее огромный успех . Как и в средневековых "зерцалах", поэт аккуратно перечисляет пороки, обременяющие немецкую землю. Только если в средние века эти пороки осуждались как грехи, то поэт-гуманист зовет окружающий мир на суд Разума. Все уродливое, несправедливое, темное рассматривает он как проявление человеческого неразумия. Уже не грешники, но глупцы наполняют его сатиру. Поэт перестал быть церковным проповедником. На обширном корабле он собирает многолюдную толпу дураков, отправляющихся в Наррагонию (страну глупости). Этот парад дураков возглавляет мнимый ученый, всегда готовый пустить пыль в глаза. За ним следует длинная вереница дураков, олицетворяющих те или иные нравственные, социальные или политические изъяны.

Оглядываясь по сторонам, Брант видел великое неустройство, царящее в Германии как в малом, так и в большом. Не будучи апостолом Реформации, обнаруживая подчас консервативные взгляды, Брант в то же время ратует за обновление немецкой жизни. Он понимает, что страну ожидают потрясения. Ожидают они и католическую церковь: "Кораблик св. Петра сильно качает, я боюсь, как бы он не пошел ко дну, волны с силой бьют в него, будет большая буря и много горя". Брант представлял себе эту приближающуюся социальную бурю в грозных облаках "Апокалипсиса" (ср. "Апокалипсис" Альбрехта Дюрера).

Как сатирик Брант тяготеет к карикатуре, к лубочной ксилографической угловатости, к площадному острословию. Но лубочность Бранта далека от того могучего площадного гротеска, который спустя несколько десятилетий утвердился в романе Ф. Рабле. Конечно, фигуры дураков, наполняющие сатиру Бранта, связаны с традицией народного лицедейства. Вместе с тем сатирик не выходит за пределы житейской повседневности. Его дураки - это люди обычные, сатира Бранта лишена сказочного гиперболизма. Успеху ее несомненно содействовали и превосходные иллюстрации, гравированные по рисункам молодого А. Дюрера. В 1498 г. "Корабль дураков" был переведен на латинский язык гуманистом Я. Лохером и таким образом стал достоянием всей культурной Европы. На сатиру Бранта опирались немецкие сатирики XVI в. (Т. Мурнер и др.). "Литература о дураках" (Narrenliteratur) стала особой ветвью немецкой сатиры предреформационного периода.

Но Эразм гораздо смелее поднимается по ступеням социальной лестницы, чем Себастиан Брант. Он насмехается над дворянами, которые "хотя и не отличаются ничем от последнего поденщика, однако кичатся благородством своего происхождения", и над теми дураками, которые готовы "приравнять этих родовитых скотов к богам" (гл. 42); достается от него придворным вельможам, а также королям, которые, нимало не заботясь об общем благе, "ежедневно измышляют новые способы набивать свою казну, отнимая у граждан их достояние" (гл. 55). Вполне в духе времени усматривая в корыстолюбии источник многих современных пороков, Эразм делает бога богатства Плутоса отцом госпожи Глупости (гл. 7).

Еще резче отзывается Эразм о священнослужителях. Пренебрегая простыми и ясными заветами Евангелия, князья католической церкви "соперничают с государями в пышности" и, вместо того чтобы самоотверженно пасти своих духовных чад, "пасут только самих себя" (гл. 57). Утопающие в роскоши римские папы ради защиты земных интересов церкви проливают христианскую кровь. "Как будто могут быть у церкви враги злее, нежели нечестивые первосвященники, которые своим молчанием о Христе позволяют забывать о нем, которые связывают его со своими гнусными законами, искажают его учение своими за уши притянутыми толкованиями и убивают его своей гнусной жизнью" (гл. 59). Ничуть не лучше обстоит дело с монахами. Их благочестие заключается не в делах милосердия, завещанных Христом, а лишь в соблюдении внешних церковных правил. Зато "своей грязью, невежеством, грубостью и бесстыдством эти милые люди, по собственному мнению, уподобляются в глазах наших апостолам" (гл. 54). Не щадит Эразм и официального богословия, которое он дерзко называет "ядовитым растением". Надутые схоласты готовы любого человека, не согласного с их умозрениями, объявить еретиком. Их крикливые проповеди - образец безвкусия и нелепости. Про помощи "вздорных выдумок и диких воплей" подчиняют они "смертных своей тирании" (гл. 53, 54).

Во всем этом уже чувствовалось приближение Реформации. Вместе с тем к насильственному ниспровержению существующих порядков Эразм не призывал. Все свои надежды, подобно Бранту, возлагал он на облагораживающую силу мудрого слова. Впрочем, окружающий мир не казался ему таким простым и понятным, как автору "Корабля дураков". Брант знал только две краски: черную и белую. Линии у него всегда отчетливые и резкие. У Эразма картина мира утрачивает свою наивную лубочность. Рисунок его отличается тонкостью и одновременно сложностью. То, что у Бранта выглядит плоским и однозначным, у Эразма приобретает глубину и многозначность. Разве мудрость, чрезмерно вознесшаяся над жизнью, не превращается в глупость? Разве навыки и представления тысяч людей, на которых свысока взирают одинокие мудрецы, не коренятся подчас в самой человеческой природе? Где же здесь глупость и где мудрость? Ведь глупость может оказаться мудростью, если она вырастает из потребностей жизни. И разве то, что говорит в начале книги госпожа Глупость, не содержит крупицы истины? Мечты мудрейшего Платона о совершенном общественном устройстве так и остались мечтами, ибо не имели под собой твердой жизненной почвы. Не философы творят историю. И если под глупостью разуметь отсутствие отвлеченной идеальной мудрости, то словоохотливая богиня права, утверждая, что "глупость создает государства, поддерживая власть, религию и суд" (гл. 27). Впрочем, очевидна здесь и сатирическая тенденция. Ведь то, что Эразм видел вокруг себя, достойно было самого решительного осуждения.

Эразм знает, что с незапамятных времен существовал разрыв между гуманистическим идеалом и реальной жизнью. Ему это горько сознавать. К тому же и мед жизни повсюду "отравлен желчью" (гл. 31), а "людская сутолока" напоминает жалкую копию возню мух или комаров (гл. 48). Подобные мысли придают жизнерадостной книге Эразма меланхолический оттенок. Разумеется, следует помнить, что обо всем этом говорит богиня Глупости и воззрения самого Эразма порой прямо противоположны ее воззрениям. Но нередко в книге Эразма ей отводится роль шута, показная глупость которого является всего лишь оборотной стороной подлинной глупости.

Но Эразм не только обличает. Он стремится утвердить своих читателей на верном жизненном пути. Так, безалаберному времяпрепровождению молодых гуляк он противопоставляет благородную жажду знания, требующую от юноши собранности и умения трудиться ("Рассвет"), ставит честную жизнь выше распутства ("Юноша и распутница"), не одобряя при этом и монашеский аскетизм. Утверждая, что "нет ничего противнее естеству, чем старая дева", он выступает с апологией разумного брака, служащего подлинным украшением земной жизни ("Поклонник и девица", "Хулительница брака, или Супружество"). С явным сочувствием изображает он доброжелательного Гликиона, который предпочитает мирить людей, нежели их ссорить, и умеет держать свои страсти в узде ("Разговор стариков, или Повозка"). В период, когда религиозная рознь приобретала все более драматический характер, подобные люди становились редкостью.

По своему характеру диалоги Эразма весьма разнообразны. В них затрагиваются самые различные вопросы, меняется место действия, мелькают разноликие фигуры. Порой они представляют собой живые жанровые сценки, напоминающие полотна нидерландских художников ("Хозяйственные распоряжения", "Перед школою", "Заезжие дворы"). Порой это веселые фацетии и шванки, вырастающие из забавных анекдотов ("Конский барышник", "Говорливое застолье").

Обе книги Эразма имели огромный успех. Особенно велик был успех, выпавший на долю "Похвалы глупости". Но и "Домашние беседы" привлекали к себе самое пристальное внимание. Из них охотно черпали такие выдающиеся писатели, как Рабле, Сервантес и Мольер.

При всем том в истории культуры Лютер оставил глубокий след. Выступив против автономного развития культуры гуманизма, он не отвергал использования ряда завоеваний гуманизма в интересах новой церкви. Гуманизм оказал несомненное воздействие на его идейное формирование. Среди сторонников Реформации встречались люди, в той или иной степени связанные с традициями гуманистической культуры. Сам Лютер обладал выдающимся литературным талантом. Его трактаты, памфлеты, особенно те, которые были написаны до Великой крестьянской войны, принадлежат к числу ярчайших образцов немецкой публицистики XVI в. Горячий отклик встретило, например, его послание "К христианскому дворянству немецкой нации об улучшении христианского состояния" (1520), в котором он обрушивался на римскую курию, обвиняя ее в личности, в том, что она разоряет Германию, профанирует веру Христову.

Большим событием в литературной и общественной жизни Германии явились духовные песни и шпрухи Лютера. Не разделяя классических увлечений гуманистов, видя вершину поэзии в ветхозаветных псалмах, он переводил их на немецкий язык, а также создавал по их образцу духовные песни, получившие широкое распространение в протестантских кругах. Одним из таких прославленных поэтических творений Лютера является "проникнутый уверенностью в победе хорал" (Ein feste Burg ist unser Gott - "Господь могучий наш оплот", переложение псалма 46), быстро ставший, по словам Ф. Энгельса, "Марсельезой XVI века" .

Есть в песнях Лютера отзвуки гуситских песен, старинных латинских гимнов и немецкой народной поэзии. Иногда Лютер прямо начинает свою песню словами, заимствованными из обихода народной песни ("Новую песню мы начинаем..." и т.п.). Лучшим песням Лютера присущи простота, задушевность и мелодичность, характерные для народной поэзии. Недаром такой взыскательный поэт, как Генрих Гейне, восторженно отзывался о песнях Лютера, "изливавшихся из его души в борьбе и бедствиях", и даже видел в них начало новой литературной эры.

Все же самым значительным начинанием Лютера стал перевод Библии на немецкий язык (1522-1534), давший основание Энгельсу сказать: "Лютер вычистил авгиевы конюшни не только церкви, но и немецкого языка, создал современную немецкую прозу" . Значение лютеровского перевода, опиравшегося не на латинский текст Вульгаты, как обычно бывало в то время, а на древнееврейский и греческий тексты, не только в том, что он несомненно точнее других переводов, появлявшихся до Лютера (между 1466 и 1518 гг. вышло из печати 14 переводов Библии на верхненемецкий язык, к 1480-1522 гг. относятся четыре издания Библии на языке нижненемецком), но и в том, что Лютеру удалось утвердить нормы общенемецкого языка и тем самым содействовать национальной консолидации. "Я не имею своего особого немецкого языка, - писал Лютер, - я пользуюсь общим немецким языком так, чтобы меня одинаково понимали южане и северяне. Я говорю на языке саксонской канцелярии, которой следуют все князья и короли Германии: Все имперские города и княжеские дворы пишут на языке саксонской канцелярии нашего князя, поэтому это и есть самый общий немецкий язык".

Но, используя грамматическую форму саксонской канцелярской письменности, Лютер черпал материал из живой народной речи. При этом он обнаружил изумительное чувство немецкого языка, его пластических и ритмических возможностей. И он призывал учиться богатому красочному и гибкому немецкому языку не у сухих педантов, но у "матери в доме", у "детей на улице", у "простолюдина на рынке" ("Послание о переводе", 1530). Успех лютеровской Библии был огромен. На нем воспитывалось не одно поколение немцев, в том числе такие самобытные национальные прозаики, как Гриммельсгаузен, и такие гиганты, как Гете.

Уже в XV в. Германию начали озарять вспышки крестьянских восстаний. Возбуждение народных масс росло по мере того, как их положение становилось все более и более тяжелым. То тут, то там вспыхивали восстания, возникали тайные крестьянские союзы. С конца XV в. народное освободительное движение, включавшее не только крестьян, но и городскую бедноту, приняло еще более грозный характер. Оно росло, ширилось, пока в годы Реформации в обстановке всеобщего потрясения не превратилось в пламя Великой крестьянской войны.

Победа княжеской партии означала победу феодальной реакции. Это наложило отпечаток на развитие немецкой литературы в последующие десятилетия. Утрачивая былой размах, она проникалась мещанскими тенденциями, мельчала, становилась провинциальной. В трагическом положении оказались немецкие гуманисты - они натолкнулись не только на религиозный фанатизм, но и на капитуляцию бюргерства.

И все же, если бросить ретроспективный взгляд на всю немецкую культуру конца XV - начала XVI в., то надо будет признать, что это было время большого литературного подъема. Привлекает в немецкой литературе тех лет и демократическая непосредственность, и энергичный протест против темного царства, нашедший выражение в разнообразных сатирических и публицистических формах.

Не следует забывать того, что именно в это время сложился и талант Альбрехта Дюрера (1471-1528), осуждавшего тех, кто привык "держаться старого пути", и требовавшего от "разумного человека, чтобы он смело шел вперед и постоянно искал нечто лучшее" ("Четыре книги о пропорциях", 1528) . Без творчества Дюрера нельзя составить себе ясного представления о немецком Возрождении. Ведь он был подлинным титаном той замечательной эпохи. И безусловно прав гуманист Эобан Гесс, видевший в Дюрере наиболее полное воплощение немецкого творческого гения. Гравюры и живописные полотна Дюрера, тяготевшего к жизненной правде, наделены силой и душевным порывом. Немецкий художник не устремлялся в мир отвлеченной красоты. Он внимательно присматривался к судьбам простых людей, ясно различая черты приближающегося социального катаклизма (цикл гравюр на дереве "Апокалипсис", 1498), а на картине "Четыре апостола" (1526) с суровым лаконизмом изобразил непреклонных борцов за истину .

Повсюду - в настоящем и прошлом, в былях и небылицах - находил он богатый материал для своих наблюдений и поучений. Мир как бы лежал перед ним обширным собранием поучительных лубочных картинок, где можно увидеть и обезглавленного Олоферна, и добродетельную Лукрецию, и челядинцев Венеры, и всадников, гарцующих на турнире, и трудолюбивых ремесленников, и еще многое другое. Как на подмостках средневекового театра, здесь чинно выступают аллегорические персонажи: г-жа Теология, веселая Масленица, Зима и Лето, Жизнь и Смерть, Старость и Младость. Земная сфера тесно переплетена с небесной, по суетному миру бродит кроткий Христос в сопровождении апостолов, Бог-отец спокойно смотрит из рая на проделки вороватых горожан, ватага горластых ландскнехтов приводит в ужас простоватого беса, посланного на землю Князем тьмы для уловления грешников.

Нередко его проделки являлись уроком скупости и жадности, оскорбительной для бедняка- плебея (гл. 10). Занимая место на нижних ступенях социальной лестницы, Уленшпигель мстил тем, кто готов был унизить его человеческое достоинство (гл. 76). Сатира пронизывает народную книгу. В ней ясно ощущается напряженная атмосфера десятилетий, непосредственно предшествовавших Реформации, переросшей в Великую крестьянскую войну. На ее страницах неоднократно появляются фигуры католических клириков, достойных осуждения. Попы погрязают в чревоугодии (гл. 37) и алчности (гл. 38), охотно принимают участие в мошеннических проделках (гл. 63), нарушают законы целибата (безбрачия). Упоминаются в книге и рыцари-грабители, от которых на рубеже XV и XVI вв. сильно страдали немецкие города. К одному такому "благородному господину" Уленшпигель даже поступил на службу, и тот, разъезжая вместе с ним "по многим местам, заставлял грабить, красть, отнимать чужое, как было в его обычаях" (гл. 10). О неустройстве, царящем в Германской империи, прямо говорится в известной шванке об очечном мастерстве (гл. 62).

За первым изданием народной книги последовали другие. Опираясь на английский перевод немецкой книги, современник Шекспира Кристофер Марло написал свою знаменитую "Трагическую историю доктора Фауста" (изд. 1604). Впоследствии Гете, а за ним и другие выдающиеся писатели не раз обращались к фаустовской легенде, впервые изложенной в народной книге на исходе XVI в.

Доктор Фауст не был вымышленной фигурой. Он действительно жил в Германии в начале XVI в. Сохранились воспоминания современников о его деяниях, позволяющих полагать, что он являлся энергичным авантюристом, каких немало было в то время. Народная легенда связала его с преисподней. Согласно этой легенде Фауст за великое знание продал свою душу дьяволу. Автор книги, по-видимому, лютеранский клирик, с осуждением относится к затее Фауста, который, поправ законы смиренномудрия и благочестия, дерзновенно "отрастил себе орлиные крылья и захотел проникнуть и изучить все основания неба и земли". Он полагает, что "отступничество" Фауста "есть не что иное, как высокомерная гордыня, отчаяние, дерзость и смелость, как у тех великанов, о которых пишут поэты, что они гору на гору громоздили и хотели с богом сразиться, или у злого ангела, который ополчился против бога".

Однако никаких подлинных знаний Фауст из союза с Мефистофелем не извлекает. Вся мудрость словоохотливого беса, касающаяся устройства мира и его происхождения, не выходит за пределы обветшавших средневековых истин. Правда, когда Мефистофель посмел изложить учение Аристотеля о вечности мира, который "никогда не рождался и никогда не умрет" (гл. 24), автор с негодованием называет концепцию греческого философа "безбожной и лживой".

За этим следует путешествия Фауста совместно с Мефистофелем по различным странам и континентам, во время которых Фауст позволяет себе те или иные проделки. Так, в Риме, в котором Фауст увидел "высокомерие, чванство, гордыню и дерзость, пьянство, распутство, прелюбодеяния и все безбожное естество папы и его прихлебателей", он с явным удовольствием издевается над "святым отцом" и его клеретами. В заключительных частях книги Фауст поражает многих своими магическими талантами. Так, императору Карлу V он показывает Александра Македонского с супругой (гл. 33), а в Виттенбергском университете по просьбе студентов вызывает к жизни Елену Прекрасную (гл. 49). Ее он делает своей наложницей, и она родит ему сына Юста Фауста (гл. 59). Много в книге занимательных шванков, придающих ей шутовской, балаганный характер. Одному строптивому рыцарю Фауст украсил голову оленьими рогами (гл. 34); у крестьянина, не пожелавшего уступить ему дорогу, проглотил сани вместе с телегой и лошадью (гл. 36); на радость студентам верхом на бочке выехал из винного погреба (изд. 1590, гл. 50) и т.п.

И все же, несмотря на стремление благочестивого автора осудить Фауста за безбожие, гордыню и дерзание, образ Фауста в книге не лишен героических черт. В его лице нашла отражение эпоха Возрождения с присущей ей жаждой великого знания, культом неограниченных возможностей человека, мощным бунтом против средневековой косности.

А теперь, если бросить на немецкие народные книги прощальный взгляд, можно сказать, что, несмотря на их наивность, шероховатость и порой примитивизм, есть в них много привлекательного, непосредственного и нарядного. Им присущ тот романтический дух, который то и дело оживал в творениях эпохи Возрождения, эпохи подвижной, поражавшей неожиданными поворотами, находками и прозрениями. На мировых подмостках разыгрывалась в то время удивительная пьеса, вмещавшая в себя как трагические, так и фарсовые сцены, наделенная жизненной правдой и смелым вымыслом. Нет ничего удивительного в том, что немецкие романтики, собственно и "открывшие" немецкие народные книги, а за ними и писатели более поздних поколений так охотно обращались к ним и так высоко их ставили.

лекция 6: Возрождение во Франции. (2 часа)

1. Специфика литературного процесса периода Возрождения во Франции.
2. Франсуа Вийон как ведущий поэт эпохи Возрождения.
3. Тема жизни и смерти и их поэтическая интерпретация в произведениях эпохи Возрождения.
4. «Баллада примет». «Баллада пословиц» как значимые произведения эпохи.

Ощущение праздничной яркости и жизнелюбия, нередко бьющего через край, невольно возникает у нас, когда мы обращаемся к литературе французского Возрождения. Однако путь, по которому шли французские писатели гуманисты, отнюдь не был легким. Им пришлось во многом разочароваться и многое испытать. Поэтому с годами в ренессансной литературе Франции все резче проступали трагические черты.

Но сложился французский гуманизм в атмосфере больших надежд. К началу XVI в. Франция превратилась в одно из самых могущественных государств Западной Европы с сильной королевской властью, развитым хозяйством и быстро развивающейся культурой. Победой закончилась Столетняя война с Англией (1337-1453), потребовавшая от страны страшного напряжения сил. По сей день Франция чтит подвиг Жанны д'Арк, смелой крестьянской девушки, сплотившей вокруг себя патриотические силы. В результате войны с Францией воссоединились обширные области, находившиеся под властью англичан. При Людовике XI (1461-1483), которого не без основания называют первым французским королем абсолютистского типа, в состав Французского королевства вошли герцогство Бургундское, графство Прованское и другие территории, принадлежавшие крупным феодалам. В конце XV в. настал черед герцогства Бретанского (Бретань). Эта победа политической централизации над феодальным партикуляризмом имела огромное значение. С ней связаны дальнейшие успехи торговли и промышленности. Она стимулировала рост национального самосознания и открывала перед французской культурой новые перспективы.

О возросшей мощи Франции свидетельствовали итальянские походы (1494-1559), предпринятые преемниками Людовика XV. Правда, Франции не удалось закрепиться на Апеннинском полуострове, так как против нее выступили такие грозные противники, как Испания и Германская империя. Однако она приобрела Лотарингию (1559), что означало большой успех в деле собирания французских земель.

В итальянских походах заинтересовано было прежде всего французское дворянство, жаждавшее славы и богатой добычи. Оно являлось основной социальной базой абсолютной монархии, и королевская власть не могла с ним не считаться. Но и городские круги, видевшие в абсолютизме оплот против феодального своеволия, тяготели к новым порядкам. Французское бюргерство не было еще таким самостоятельным, чтобы открыто посягать на феодальные устои. Только в конце ХVIII в. оно низвергло абсолютизм, в конце же ХV и в начале ХVI в. оно было заинтересовано в укреплении королевской власти, которая не только содействовала успехам торговли и промышленности, но и широко привлекала представителей третьего сословия для участия в разного рода государственных органах в качестве финансистов, юристов, чиновников и т.п. Зато тяжелым продолжало оставаться положение крестьянства, а также городских низов. В народной среде не угасал протест против феодального гнета и алчности толстосумов, приведший во второй половине ХVI в. к ряду восстаний. Этот протест нашел свое отражение в смелых идейных исканиях передовых мыслителей и писателей эпохи Возрождения.

В царствование Франциска I (1515-1547) Франция окрепла и возмужала. Даже могущественному императору Карлу V не удалось поставить ее на колени, хотя он и выиграл в 1525 г. битву при Павии и захватил в плен самого французского короля. Позднее, когда имперские войска вторглись в пределы Франции и угрожали Парижу, все жители, как во времена Жанны д'Арк, поднялись на борьбу с завоевателем и дали ему решительный отпор.

Впрочем, со времен Жанны д'Арк во Франции многое изменилось. Надменные феодалы утратили былую власть. Французская экономика успешно развивалась. Париж стал самым крупным европейским городом с населением свыше 300 тыс. человек, с богатой и разнообразной промышленностью . Творческая энергия нации била ключом. В различных сферах жизни чувствовались новые веяния.

Подобно гуманистам других стран, французские гуманисты верили в силу человеческого разума и добрую волю людей. Они стремились освободить науку, искусство и литературу от гнета теологии. Их привлекала классическая древность, и среди них было немало выдающихся знатоков античного мира. Таким знатоком был, например, Гильом Бюде (1468-1540), много сделавший для изучения и пропаганды древнегреческого языка. Он перевел на латинский язык несколько трактатов Плутарха и написал книгу о древнеримских монетах.

Новые ренессансные формы утверждались в ваянии и архитектуре (замок Шамбор и новый фасад Лувра). В живописи, в связи с возросшим интересом к человеческой личности, большого расцвета достиг портрет, особенно реалистический карандашный портрет, явившийся, пожалуй, наиболее значительным завоеванием французского национального искусства ХVI в. (Жан и Франсуа Клуэ). Если крупнейший французский живописец ХV в. Жан Фуке обычно изображал портретируемых во время молитвы, то у мастеров ХVI в. портрет превратился в жанр вполне светский, исполненный глубокого социального и психологического содержания. Даже в церковные росписи проникают гуманистические мотивы. Так, в соборе в Пюи появилась живописная композиция "Свободные искусства", выполненная художником Жаном Перреалем, поместившем у трона муз портретные изображения ряда французских гуманистов и с ними Эразма Роттердамского .

Естественно, что на формирование французского Ренессанса заметное влияние оказала Италия. Во время итальянских походов многие образованные французы непосредственно соприкоснулись с ее культурой. А так как Франция уже стояла на пороге Ренессанса, то и впечатления, полученные на родине Боккаччо и Петрарки, оказались весьма плодотворными. Во Франции издаются сочинения итальянских гуманистов. Франциск I, желая прослыть покровителем передовой мысли и искусства, привлекает к своему двору наряду с выдающимися деятелями французского Возрождения также многих известных итальянских художников и зодчих. При королевском дворе одно время работал талантливый итальянский живописец Андреа дель Сарто. Последние годы своей жизни провел здесь гениальный Леонардо да Винчи. В 1532 г. по инициативе Франциска I итальянские художники-маньеристы основывают в Фонтебло школу светской живописи и скульптуры ("Школа Фонтебло"). Французские писатели охотно обращаются к жанру новеллы, освященному авторитетом Боккаччо. Во французской поэзии прочное место занимает сонет, до высокого совершенства доведенный Данте, Петраркой и другими итальянскими стихотворцами.

В то же время французский Ренессанс отнюдь не был копией итальянского. У него был свой ярко выраженный национальный характер. Это проявлялось и в портретной живописи, долго сохранявшей навыки и приемы, присущие французским миниатюрам позднего средневековья, и в литературе, в которой продолжал жить свободолюбивый озорной дух фаблио, народных песен и сатир.

Как уже отмечалось, Франциск I стремился идти в ногу со временем. Он содействовал развитию гуманистической образованности и создал в 1530 г. в Париже в противовес схоластической Сорбонне новый светский университет, получивший впоследствии название Французского колледжа (College de France). Его возглавил Гильом Бюде. Большое внимание уделялось здесь изучению древних языков (греческого, латинского и еврейского). Колледж сразу же стал одним из важнейших очагов передовой гуманистической культуры.

Не удивительно, что французские гуманисты видели в короле своего надежного союзника и подобно Ульриху фон Гуттену искренне радовались тому, что умы пробуждаются, науки и искусства процветают, а призраки средневековья рассеиваются при свете разума. И конечно, Францию начала 30-х годов XVI в., а не сказочную Утопию имел в виду Франсуа Рабле, когда он в своем гениальном романе словами Гаргантюа восхвалял успехи просвещения. С глубоким удовлетворением отмечает мудрый Гаргантюа, что прошли времена средневекового варварства, что науки восстановлены и окружены почетом, что древние языки возрождены и широко распространено книгопечатание. "Всюду мы видим ученых людей, образованнейших наставников, обширнейшие книгохранилища, так что, на мой взгляд, даже во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труднее учиться, нежели теперь, и скоро для тех, кто не понаторел в Минервиной школе мудрости, все дороги будут закрыты" ("Гаргантюа и Пантагрюэль", кн. II, гл. 8. - Пер. Н.М. Любимова).

Но прошло не так много лет, и положение во Франции резко изменилось. Итальянские походы тяжелым бременем легли на плечи страны. Огромных средств требовали королевский двор, разбухший бюрократический аппарат и армия. В связи с этим все усиливался налоговый гнет. Обострялись социальные и политические антагонизмы. Подняли голову те, кто не оставил надежд на возвращение былых феодальных "вольностей". В стране росло недовольство, приобретавшее подчас довольно резкие формы.

Зато там, где преобладали местные интересы, кальвинизм быстро распространялся. В 30-е и 40-е годы у него появилось много сторонников среди горожан и особенно дворян на юге и юго-западе Франции. Здесь еще помнили о временах феодальной независимости и надеялись под стягом "истинной" веры отстоять свою провинциальную автономию. В дальнейшем к гугенотам (как называли во Франции кальвинистов) стали присоединяться феодалы из разных областей Франции, тяготившиеся политической централизацией и видевшие в секуляризации церковных земель удобный способ поправить свое пошатнувшееся экономическое положение. Последние короли из династии Валуа не обладали энергией и дарованиями Франциска I. Феодальная оппозиция использовала их слабость и неспособность. Положение в стране становилось все более напряженным, пока в 1562 г. не вспыхнула открытая гражданская война, продолжавшаяся с перерывами до 1598 г. и известная в истории под названием "религиозной войны". Война эта велась с большим ожесточением, ослабляя и разоряя страну, ухудшая тяжелое положение народа, открывая путь произволу и всякого рода бесчинствам.

И только в царствование Генриха IV Бурбона (1594-1610) политическое и экономическое положение Франции вновь стало прочным. Новому королю, несомненно, умному и дальновидному, удалось прекратить гражданскую войну. Одним из его важнейших начинаний был изданный в 1598 г. Нантский эдикт, согласно которому во Франции официально утверждалась веротерпимость. Государственной религией был признан католицизм, но и гугеноты могли без помех исповедовать свою веру. Наконец-то Франция смогла вздохнуть спокойно. Но то, что на протяжении десятилетий люди дышали едким пороховым дымом и дымом костров инквизиции, не могло не наложить трагического отпечатка на французскую литературу ХVI в.

Возникшая в начале ХVI в. французская ренессансная литература очень быстро достигла замечательного расцвета. Среди первых французских писателей-гуманистов были талантливые поэты и новеллисты. Выступая против церковного обскурантизма, против всего, что сковывало свободный полет человеческой мысли и принижало человеческую личность, они охотно обращались к сатирическим жанрам. Вместе с тем их привлекало и красочное многообразие земного бытия.

Когда эти писатели вступили в схватку с уходившим средневековьем, они имели основание верить в конечную победу своего дела. Их окрыляла бодрость и энергия. Они радостно прославляли век, в котором "вновь расцветает столь пышно прекрасный вертоград наук и искусств". В то же время буквально каждому из них пришлось испытать на себе тяжелую и властную руку реакции. Достаточно было прослыть вольнодумцем, чтобы навлечь на себя ярость могущественных сорбоннистов. Начиная с 1535 г. это было крайне опасно. Но и ранее, когда король еще претендовал на славу покровителя гуманизма, столкновение с Сорбонной не сулило ничего хорошего.

Немало пришлось испытать, например, Клеману Маро (1496-1544), крупнейшему французскому поэту первой половины XVI в. Это был жизнерадостный человек, наделенный остроумием и развитым чувством изящного. Одно время он работал в конторе стряпчего, затем служил при дворе Маргариты Наваррской (1492-1549) - покровительствовавшей гуманистам сестры Франциска I, и самого Франциска. В 1525 г. он сражался при Павии, был ранен и попал в плен. Не успел Маро вернуться на родину, как был обвинен в лютеранстве и брошен в темницу. И хотя по повелению короля Маро вскоре был выпущен на свободу, он продолжал оставаться на подозрении у церковных властей. Тем более, что Маро не скрывал своего критического отношения к католической церкви. В ряде эпиграмм, посланий, баллад и рондо он открыто насмехался над глупыми прожорливыми монахами, над невежественными сорбоннистами, готовыми предать огню всех инакомыслящих, над укоренившимся лицемерием католического клира. Более того, Маро несомненно тяготел к протестантизму, стремившемуся "очистить" христианскую религию от вековой скверны. Несмотря на то что церковь запрещала перевод Священного писания на новые языки, он переложил на французский язык псалмы Давида. И хотя переложения Маро имели большой успех при дворе, где их распевали придворные кавалеры и дамы под аккомпанемент "лютни, виолы, спинета и флейты", Сорбонна внесла их в список запрещенных книг. Зато у гугенотов они стали наиболее популярными песнопениями. Когда в начале 1535 г. появился грозный королевский эдикт, направленный против "последователей лютеранской секты и их приспешников", вспомнили и о Клемане Маро. Во время домашнего обыска у него были найдены еретические книги. Решив, что "французский воздух для него вреден", Маро спешно покинул пределы Франции. В 1541 г. он сделал попытку обосноваться в Женеве, куда его приглашал сам Ж. Кальвин, однако не нашел общего языка с местными кальвинистами. Умер Маро в Италии, в глубокой нищете.

Трагически сложилась судьба друга Клемана Маро ученого-гуманиста Бонавентюра Деперье (ок. 1500-1544?), знатока древних языков, совместно с Пьером Оливетаном переведшего на французский язык Библию (изд. 1535). Не раз ему приходилось бороться с нуждой, напряженным трудом зарабатывать себе на хлеб. Однако его воодушевляли успехи французского Ренессанса. Он помогал гуманисту Этьену Доле составлять обширные "Комментарии к латинскому языку". Он поддерживал Клемана Маро, которого почтительно называл "отцом французских поэтов". Ценил он также гений Франсуа Рабле, с которым сблизился в 1535 г. по своем приезде в Лион. Годы пребывания в Лионе (1535-1538) можно считать наиболее благополучным периодом в жизни Деперье. Лион был в то время крупнейшим центром французской ренессансной культуры. Современники недаром называли его "очагом науки, свободной мысли и искусства". Маргарита Наваррская, покровительствующая гуманистам, приблизила к себе Деперье, сделав его своим секретарем. В это время и расцветает литературный талант Деперье. Он пишет множество придворных стихотворений, а также создает сборник новелл "Новые забавы и веселые разговоры", который увидел свет лишь после смерти автора, в 1558 г. Французские гуманисты охотно обращались к новеллистическому жанру, освещенному авторитетом итальянского Ренессанса. Новеллы писала сама Маргарита Наваррская. Еще в 1486 г. увидел свет первый сборник французских новелл "Сто новых новелл". И хотя новеллистка во Франции не расцвела столь пышно, как в Италии, все же такие книги, как "Новые забавы" Деперье или "Гептамерон" Маргариты Наваррской (также опубликованный посмертно в 1558 и затем в 1559 г.), бесспорно относятся к лучшим образцам европейской ренессансной культуры.

Подобно другим новеллистам эпохи Возрождения, Деперье черпал из различных источников. Чаще всего встречаются у него заимствования из "Ста новых новелл", "Декамерона" Боккаччо и "Фацетий" Поджо. Не пренебрегал он также анекдотами, которые рассказывались во дворце, в таверне или на ярмарке. Он вплетал в новеллы пословицы и слова народных французских песен, цитировал Клемана Маро и ссылался на роман Франсуа Рабле. С Рабле его сближало не только жизнерадостное вольномыслие, но и некоторые литературные приемы. Деперье любил, например, поболтать с читателем, озадачить его каким-нибудь неожиданным вопросом или обращением. Так, начав рассказ о неком почтенном господине, "крайне уродливом, нелепом и неряшливом", он прерывал его словами: "Милостивые государыни! На ком бы нам его женить? Не тронул ли он у кого-нибудь из вас сердечка своими достоинствами?" (Новелла 83). Другую новеллу Деперье закончил словами: "Вы смеетесь, значит, рассказ вам не понравился" (Новелла 87).

Деперье хочет, чтобы его читатели смеялись, чтобы в годы, омраченные невзгодами затянувшейся войны, его "шуточные рассказы" помогли людям "хоть ненадолго забыть о тяжелых временах". "А когда придет время, - добавляет писатель, - мы заставим вас и серьезно призадуматься". Стремление к простате и реалистической конкретности не мешало ученому автору, обращавшемуся прежде всего к гуманистически образованному кругу, вводить в новеллы латинские слова и фразы и остроумно "обыгрывать" их. Деперье считает также нужным указать на французский характер своих шуточных рассказов. По его словам, он не ходил за ними ни в Константинополь, ни во Флоренцию, ни в Венецию и ни в какие другие дальние места. "Неужели для того, чтобы вас позабавить, - замечает автор, - я не мог воспользоваться теми происшествиями, которые совершаются у нас за порогом, и должен был идти куда-то за тридевять земель?" (Новелла 1. В виде предисловия).

Но и в том случае, когда сюжет восходил к Поджо или Боккаччо, под пером Деперье он приобрел французский колорит. Нередко новеллы начинаются с точного обозначения места действия: "В приходе Сен-Жорж Ле-Манской епархии служил один священник..."; "Еще совсем недавно в городе Анжере отличился один пройдоха, по имени мастер Пьер Фефе...". Подчас в новеллах речь идет о людях, достаточно хорошо известных в стране, будь то королевский шут Трибуле (изображенный позже Виктором Гюго в драма "Король забавляется"), популярный комедиант и драматург начала XVI в. Жан дю Понтале или приближенный Франциска I гуманист Жак Колен, покровительствующий Клеману Маро и другим писателям.

В книге выступает множество людей разного звания и обличия. Здесь и находчивый муж, отучивший жену от блуда; и врач-шарлатан, преуспевавший с помощью сообразительного аптекаря; и педант-адвокат, говоривший со своей служанкой по-латыни; и невежественный судья, который "знал всю Библию наизусть, кроме ее начала, середины и конца", и т.п. С видимым удовольствием повествует автор о ловких проделках, любовных похождениях и находчивом острословии. Иногда веселые рассказы Деперье приобретают сатирический оттенок. Особенно часто достается от него попам и монахам. Он высмеивает их невежество, распутство, чревоугодие и пьянство, прикрываемые громкими словами о воздержании. И конечно, автора ничуть не удивляет, что обманутые мужья сурово мстят святым отцам за свой позор (Новелла 60). Он всецело на стороне умного и образованного аббата Сен-Амбруаза (в миру Жак Колен), бывшего не в ладах со своими монахами, "которые... заставляли его постоянно держать в памяти известную пословицу: "Бойся быка спереди, мула сзади, а монаха со всех сторон" (Новелла 47).

Выполняя волю Юпитера (Бог-отец), вестник богов Меркурий (Христос) отправляется на землю, чтобы отдать в переплет обветшавшую "Книгу судеб". Однако два ловких мошенника похищают эту священную книгу (диалог первый) и изрядно наживаются на ней. Они продают с нее копии астрологам и за определенную плату сулят людям, что внесут их имена в реестр бессмертия. Нетрудно догадаться, что Деперье осмеивает здесь как церковное учение о божественном промысле, так и церковную алчность, которая столь наглядно проявилась в торговле индульгенциями.

Не только католицизм дает Деперье повод к едкой насмешке. Во втором диалоге он не щадит и его религиозных противников. Ему представляется бессмысленной грызня представителей различных религиозных течений, претендующих на обладание истиной, поскольку такой объективно вообще не существует. Он рассказывает, что Меркурий однажды зло подшутил над людьми. Он уверил их в том, что у него есть чудодейственный философский камень, а когда сумасброды-философы (богословы) начали у него выпрашивать эту реликвию, он заявил, что готов им отдать драгоценный камень, но чтобы никого не обидеть, он раздробил его на мелкие части, из которых каждая обладает великой силой. С тех пор богословы с необычайным рвением роются в пыли и песке, разыскивая осколки небесного камня. При этом "одни говорят, что для успешных поисков нужно одеваться в красное и зеленое, другой уверяет, что для этого полезнее одеваться в голубое и желтое. Один думает, что нужно есть не более шести раз в день и только определенное блюдо, другой полагает, что для этого нужно воздерживаться связи с женщинами... Кричат, беснуются, бранятся и бог знает каких только не учиняют злодеяний!"

Деперье дает понять, что все эти схоластические мудрствования не имеют никакой цены. К тому же, как полагает один философ, Меркурий хочет, чтобы люди "любили друг друга, как братья", ибо, завещав им " поиски столь ценной и святой вещи", он хотел поселить между ними "не раздоры, а любовь". Но люди, ослепленные религиозным фанатизмом, делают все наоборот. Во имя призрачной истины они наполняют мир братоубийственной рознью. Небесный камень (если он вообще существует, а не является выдумкой Меркурия) остался на небесах. Поэтому тщетны все усилия богословов найти то, что, по словам самого Меркурия, "невозможно найти". Им не помогут в этом ни различные одеяния, ни посты, ни целибат (безбрачие), ни церковные обряды. И, конечно, у сторонников Лютера или Кальвина нет никаких преимуществ перед католиками.

Религиозного скепсиса Деперье, граничащего с атеизмом, было совершенно достаточно, чтобы вывести из равновесия клерикальные круги. Ведь Деперье брал под сомнение самые основы христианского вероучения, иронизируя над земной миссией Христа, посмеиваясь над божественным промыслом и многим иным. Но его сатира не ограничивалась этим. Она смело поражала религиозный фанатизм, который в то время зажигал костры инквизиции и грозил самому существованию гуманизма. А поскольку королевская власть уже шла рука об руку с церковной реакцией, сатира Деперье приобрела политический привкус. Не удивительно, что Франциск I в союзе с сорбоннистами потребовал осуждения книги и примерного наказания автора. И хотя Деперье удалось ускользнуть из цепких лап королевской юстиции, положение его вскоре стало поистине трагическим.

Конечно, кое-кому было известно, кто написал крамольную книгу. Тем более Деперье, видимо, не отличался особенной осторожностью и вскоре после осуждения книги осмелился ее вторично напечатать, на этот раз в Лионе. Его не тронули, вероятно, только потому, что он был приближенным Маргариты Наваррской. Но положение самой Маргариты, покровительствующей "еретикам", в годы католической реакции заметно пошатнулось. Ей самой приходилось искать защиты венценосного брата. При таком положении дел она сочла за лучшее отстранить Деперье от двора. Одинокий, преследуемый нуждой, видя, как все более наглеет реакция, Деперье мог ожидать для себя самого худшего. Его душевная депрессия росла, и в 1544 г. он погиб, бросившись на шпагу.

Так завершилась жизнь писателя-гуманиста, которого французский романтик Шарль Нодье назвал "наиболее наивным, наиболее оригинальным и наиболее острым из все талантов своей эпохи".