Лабораторная работа № 6. 3 страница

* Этот пример заимствован у Стиглера (Stigler, 1976). См. также обсуждение системы вознаграждения в науке и связанные с этим проблемы у Мертона (Merton, особенно ч. 4).

Из экономического подхода, следовательно, вытекает, что возросший спрос избирателей или различных групп со специальными интересами на те или иные интеллектуальные выводы будет стимулировать рост их предложения, если основываться на упомянутой выше теореме о действии повышения цен на объем предложения. Точно так же, если приток средств из благотворительных или правительственных фондов направляется на изучение каких-то, пусть даже самых нелепых проблем, от заявок на их исследование не будет отбоя. То, что экономический подход считает нормальной реакцией предложения на изменения в спросе, другие, когда дело касается науки и искусства, могут именовать интеллектуальной или творческой "проституцией". Быть может, это и так, однако попытки провести четкую грань между рынком интеллектуальных и художественных услуг и рынком "обычных" товаров оборачивались непоследовательностью и путаницей (см.: Director, 1964; Coase, 1974).

Экономический подход исходит из посылки, что преступная деятельность— такая же профессия, которой люди посвящают полное или неполное рабочее время, как и столярное дело, инженерия или преподавание. Люди решают стать преступниками по тем же соображениям, по каким другие становятся столярами или учителями, а именно потому, что они ожидают, что "прибыль" от решения стать преступником — приведённая ценность всей суммы разностей между выгодами и издержками, как неденежными, так и денежными — превосходит "прибыль" от занятий иными профессиями. Рост выгод или сокращение издержек преступной деятельности увеличивают число людей, становящихся преступниками, повышая — сравнительно с другими профессиями — "прибыль" от правонарушений.

Таким образом, этот подход предполагает, что условные преступления, вроде краж или грабежей, совершаются в основном менее состоятельными людьми не вследствие аномии или отчуждения, а из-за недостатка общего образования и профессиональной подготовки, что сокращает для них "прибыль" от занятия легальными видами деятельности. Подобным же образом безработица в легальном секторе увеличивает число преступлений против собственности (см.: Erlich, 1973) не потому, что она пробуждает в людях тревожность или жестокость, а потому, что она сокращает "прибыль" от легальных профессий. Число и тяжесть преступлений среди женщин возросло по сравнению с мужчинами (см.: Bartel, 1976) потому, что им стало "прибыльнее" участвовать в рыночных видах деятельности, включая и преступную (см.: Mincer, 1963).

Наиболее спорный вывод из экономического подхода к анализу преступности состоит в том, что наказания "делают свое дело", то есть что повышение вероятности поимки преступников и последующего их наказания сокращает уровень преступности, потому что доходы от нее становятся меньше. Если преступники правильно предвидят вероятность и тяжесть наказаний, то высокий уровень рецидивизма нисколько но удивителен и по нему нельзя судить о провале карательной системы, точно так же как по доходу от столярного дела при высокой доле безработных или получивших производственные травмы столяров нельзя заключить, что масштабы безработицы или производственного травматизма среди столяров никак не влияют на их численность. Продолжая аналогию, можно сказать, что программы реабилитации преступников в целом потерпели неудачу (Martinson, 1974) по той же причине, что и программы переподготовки в легальном секторе: если люди избирали свои профессии, в том числе криминальные, обдуманно, то на их решения не могут сильно повлиять ни проповеди, ни незначительные изменения в перспективах занятости для других профессий.

Наказания сдерживают как преступления "страсти"* вроде изнасилования или терроризма (Landes, 1975), так и экономические преступления, вроде растрат и ограблений банков (Ozenne, 1974). Помимо всего прочего, этот вывод ставит под сомнение ссылки на вменяемость или невменяемость, наличие или отсутствие умысла и другие разграничения, используемые при ведении следствий и вынесения судебных приговоров преступникам. Экономический подход означает, например, что смертные приговоры должны способствовать большему сокращению числа убийств, чем те наказания за это преступление, которые применяются сейчас в Соединённых Штатах и многих других странах Запада (Ehrich, 1975; 1977; National Academy of Science, 1977).

* Даже страсти поддаются исчислению.

Я не утверждаю, что экономический подход используется всеми экономистами при изучении всех аспектов человеческого поведения или хотя бы большинством экономистов при изучении основной его части. В самом деле, многие экономисты не могут устоять перед искушением и прячут свой собственный недостаток понимания за разглагольствованиями об иррациональности поведения, неискоренимом невежестве глупости, сдвигах ad hoc в системе ценностей и тому подобном, что под видом взвешенной позиции означает просто-напросто признание своего поражения. Например, когда владельцы бродвейских театров назначают такие цены, при которых зрителям приходится подолгу ждать возможности купить билеты, начинаются разговоры о том, будто владельцы театров не имеют представления о максимизирующей прибыль структуре цен, а не о том, что исследователь не имеет представления, каким образом существующие цены способствуют максимизации прибыли. Когда лишь какая-то незначительная часть вариации в заработках поддается объяснению, то необъяснённый остаток начинают приписывать действию удачи или случая,* а не неведению исследователя или его неспособности оценить дополнительные систематические факторы. Угольная промышленность объявляется неэффективной, потому что это следует из каких-то расчетов издержек и объёмов выпуска в ней (Henderson, 1958), хотя не менее правдоподобной альтернативной гипотезой было бы допущение, что сами расчёты содержат серьёзные ошибки.

* Крайний случай являет собой Дженкс (Jenks. 1972). Он чудовищно недооценивает даже ту долю вариации в заработках, которая поддается объяснению, поскольку итерирует имеющие важное значение исследования Минцера и других (Mincer, 1974).

Войны, как полагают, развязывают безумцы, и вообще поведением в сфере политики руководят глупость и невежество. Напомним хотя бы высказывание Кейнса о "безумцах, стоящих у власти, которые слушают голос с неба" (Кейнс, 1978). И хотя Адам Смит, основоположник экономического подхода, истолковывал некоторые законы и уложения тем же самым образом, что и рыночное поведение, даже он без долгих размышлений неуклюже расправлялся с другими законами и уложениями как "порождениями глупости и невежества".*

* См.: Stigler, 1971. Смит не объясняет, почему невежество властвует при принятии одних законов и бездействует при принятии других.

В экономической литературе нет недостатка в ссылках на сдвиги в шкале предпочтений, вводимых для удобства ad hoc, чтобы объяснить поведение, которое ставит исследователя в тупик. Образование, как считают, изменяет структуру предпочтений (чего бы они ни касались — всякого рода товаров и услуг, кандидатов на выборах или желательного размера семьи), а не уровень реальных доходов или относительных издержек различных вариантов выбора.* Бизнесмены, как принято думать, начинают вещать о социальной ответственности бизнеса, потому что на их установки влияет публичное обсуждение этих вопросов, а не потому, что вся эта словесная шелуха необходима им для максимизации прибылей, если принять во внимание господствующий в обществе климат государственного интервенционизма. Или еще пример утверждают, будто бы рекламодатели наживаются на податливости потребительских предпочтений, однако при этом не делается никаких попыток объяснить, почему, скажем, реклама распространена в одних отраслях много шире, чем в других, почему ее значение в той или иной отрасли со временем меняется и почему к ней прибегают как в высоко-конкурентных, так и в монополизированных отраслях.**

* Интерпретация действия образования на потребление исключительно в герминах эффекта цен и эффекта дохода предложена Т. Майклом (Michael, 1972).

** Анализ рекламы, согласующийся с предпосылкой стабильности предпочтений, предполагающий, что реклама может быть даже важнее для конкурентных отраслей, чем для монополизированных, см. в работе Стиглера и Беккера (Stigler and Becker, 1977). Полезное обсуждение проблемы рекламы, которое также обходится без сдвигов ad hoc в структуре предпочтений, содержится в работе Нельсона (Nelson, 1975).

Естественно, то, что для экономистов, номинально приверженных экономическому подходу, является искусом, превращается в непреодолимый соблазн для тех, кто не знаком ни с этим подходом, ни с научными разработками в области социологии, психологии или антропологии. С изобретательностью, достойной лучшего применения, любое мыслимое поведение приписывается власти невежества и иррациональности, частым необъяснимым сдвигам в системе ценностей, обычаям и традициям, неизвестно как действующим социальным нормам или категориям "ego" и "id".*

* Категории психоанализа, введенные З. Фрейдом.

Я не собираюсь утверждать, что такие понятия как ego и id, или социальные нормы лишены научного содержания. Мне хотелось бы только заметить, что они наравне со многими понятиями из экономической литературы выступают орудиями искушения и ведут к бесплодным объяснениям человеческого поведения ad hoc. Можно к примеру, ничтоже сумняшеся, доказывать одновременно и что резкое повышение рождаемости в конце 40-х — начале 50-х годов было обусловлено возобновившимся желанием иметь большие семьи, и что длительное падение рождаемости, начавшееся буквально несколько лет спустя, было связано с нежеланием стеснять себя большим количеством детей. Или утверждать, будто жители развивающихся стран слепо копируют "ответственное" отношение ко времени, присущее американцам, тогда как намного плодотворнее объяснять распространившееся среди них стремление экономить время его возросшей экономической ценностью (Becker, 1965). Высказываются и соображения более общего порядка, согласно которым традиции и обычаи станут искореняться в развивающихся странах, потому что молодежь так совращена американским образом жизни; при этом не обращают внимания, что обычаи и традиции крайне полезны в относительно стабильной среде, но часто превращаются в помеху в динамичном мире, особенно для молодежи (Stigler and Becker, 1977).

Даже те, кто убежден, что экономический подход приложим к формам человеческого поведения, признают, что многие неэкономические факторы также имеют важное значение. Очевидно, что математические, химические, физические и биологические законы оказывают огромное влияние на человеческое поведение, воздействуя на структуру предпочтений и производственные возможности. То, что человеческое тело подвержено старению, что коэффициент прироста населения равен коэффициенту рождаемости плюс коэффициент миграции минус коэффициент смертности; что дети интеллектуально более одаренных родителей обладают лучшими умственными способностями, чем дети интеллектуально менее одаренных родителей; что люди должны дышать, чтобы жить; что гибридные сорта растений приносят один урожай при одних внешних условиях и совсем другой при других, что месторождения золота и нефти расположены лишь в определенных частях земного шара и эти полезные ископаемые не могут делаться из древесины; или что конвейерная линия действует по определенным физическим законам, — все это и многое другое влияет и на процесс выбора, и на производство людей и вещей, и на эволюцию общества.

Однако признавать это — не то же самое, что заявлять о "неэкономическом" характере, скажем, коэффициентов рождаемости, миграции и смертности или скорости распространения гибридных сортов сельскохозяйственных культур на том основании, что экономический подход не в состоянии дать им объяснение. На самом же деле ценные выводы о численности детей в различных семьях были получены исходя из допущения, что семьи стремятся к максимизации полезности при стабильной структуре предпочтений и при ограничениях, которые задаются ценами и наличными ресурсами, хотя при этом и признавалось, что цены и объем ресурсов в определенной мере зависят от сроков достижения детородного возраста и прочих неэкономических переменных (Becker, 1960; Becker and Lewis, 1973; Schultz, 1974). Подобным же образом оказалось, что темп распространения гибридных сортов кукурузы в различных районах Соединенных Штатов получает вполне удовлетворительное объяснение исходя из предпосылок максимизации прибыли фермерами новые гибридные сорта были выгоднее и поэтому осваивались раньше в районах с более благоприятными погодными, почвенными и прочими естественными условиями (Griliches, 1957).

Учет многообразных неэкономических переменных столь же необходим для объяснения человеческого поведения, как и использование достижений социологии, психологии, социобиологии, истории, антропологии, политологии, правоведения и других дисциплин. Хотя я утверждаю, что экономический подход дает продуктивную схему для понимания всего человеческого поведения в целом, я не хочу умалять вклад других наук и тем более полагать, что вклад, вносимый экономистами, важнее всех остальных. К примеру, предпочтения, которые принимаются как данные и предполагаются стабильными в экономическом подходе, анализируются социологией, психологией и наиболее, на мой взгляд, успешно — социобиологией (Wilson, 1975). Как предпочтения стали такими, как сейчас? Как протекала их, по-видимому, медленная эволюция во времени? Эти вопросы имеют прямое отношение к объяснению человеческого поведения. Ценность иных научных дисциплин не умаляется даже полным и восторженным принятием экономического подхода.

В то же время мне не хотелось бы смягчать выводов, вытекающих из моих рассуждений, ради того, чтобы обеспечить им быстрейший и более благосклонный прием Я заявляю, что экономический подход предлагает плодотворную унифицирующую схему для понимания всего человеческого поведения, хотя, конечно, и признаю, что многие его формы не получили пока объяснения и что учет неэкономических переменных, а также использование приемов анализа. И достижений иных дисциплин способствуют лучшему пониманию человеческого поведения. Всеобъемлющим является именно человеческий подход, хотя некоторые важные понятия и приемы анализа разрабатываются и будут разрабатываться другими научными дисциплинами.

Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий характер, в другом — нет, в одном мотивируется стабильными предпочтениями, в другом — неустойчивыми, в одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом не приводит. Можно скорее полагать, что все человеческое поведение характеризуется тем, что участники максимизируют полезность при стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков.

Если мои рассуждения верны, то экономический подход дает целостную схему для понимания человеческого поведения, к выработке которой издавна, но безуспешно стремились и Бентам, и Маркс, и многие другие.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ КАК УНИВЕРСАЛЬНАЯ НАУКА*

Экономическая теория превратилась в царицу социальных наук. Это единственная отрасль социальных исследований, по которой присуждается Нобелевская премия. Она удостоилась издания фундаментального четырехтомного энциклопедического словаря, насчитывающего 4 миллиона слов, через которые как нить Ариадны проходит мысль о том, что экономическая наука наконец вышла за узкие пределы ее прежнего царства — царства производства и распределения — и может теперь заявить свои права на обширную территорию, простирающуюся от семейных отношений до спорта, от антропологии до государственного права (The New Palgrave, 1988; Heilbroner, 1988). Ещё более показательно то, что экономическая наука заслужила честь стать примером для других социальных дисциплин. Строгая манера доказательств, применение математического аппарата, сжатость формулировок и точная логика сделали ее образцом, на который равняются более "вольные" социальные науки. Неудивительно поэтому, что, читая оду "расширению пределов" экономической теории, принадлежащую перу Джека Хиршлайфера, испытываешь скорее шок узнавания, чем шок недоумения:

"По существу, четко очертить сферу экономической науки, сопредельной с другими общественными дисциплинами, но имеющей свою собственную обособленную территорию, невозможно. Экономическая теория пронизывает все социальные науки точно так же, как эти последние пронизывают ее саму. Социальная наука едина. Экономическая теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что используемые ею аналитические категории — ограниченность ресурсов, издержки, предпочтения, выбор — являются по сфере своего применения подлинно универсальными. Не менее важна и присущая нашей науке структуризация этих понятий в рамках отдельных, хотя и взаимосвязанных процессов оптимизации на уровне индивидуальных решений и равновесия на уровне всего общества. Таким образом, экономическая теория — это поистине универсальная грамматика общественной науки" (Hirshleifer, 1985).

* Автор — Р. Л. Хейлбронер.

По мнению Хиршлайфера, экономическая наука имеет высокий статус благодаря тому, что она составляет часть "образцовой" социальной теории. Другую её часть составляет социобиология. Объединение этих двух наук и даёт ту единую общественную науку, в которой "некоторые исходные принципы, например ограниченность ресурсов и учет издержек упущенной выгоды, а также универсальные биоэкономические процессы конкуренции и отбора имеют непреходящее значение для анализа и предсказания человеческого поведения и хода развития социальной организации" (Hirshleifer, 1985. Р. 66).

Не знаю, многие ли экономисты согласятся с этой смелой формулировкой Хиршлайфера, но совершенно несомненно, что имперские амбиции или несколько менее агрессивная, но не менее самонадеянная установка на универсальность собственных принципов отчётливо прослеживаются в современной неоклассической теории.*

* В работе "Экономический подход к человеческому поведению" (в альманахе THESIS) Генри Беккер пишет: "Я пришёл к убеждению, что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению" (Беккер, 1992. С. 29).

Вопрос, который я собираюсь здесь рассмотреть, заключается в том, являются ли эти амбиции или установки обоснованными, иначе говоря, действительно ли экономическая теория располагает столь широкими возможностями анализа и прогноза и обнаруживает некоторые фундаментальные атрибуты, которые ставили бы её выше других социальных наук? Я считаю, что это не так. Как я писал в одной из своих работ, многие считают экономическую теорию первой дамой среди общественных наук, однако, возможно, её следует разжаловать в валеты (Heilbroner, 1980).

Первобытное и командное общества

Я намерен начать рассмотрение имперских притязаний экономической науки с изучения её места и роли в изучении тех социальных формаций, на которые приходится большая часть человеческой истории, а именно: с первобытного и командного общества. Главная моя мысль может быть сформулирована кратко: в этих обществах предмет нашей науки, то есть экономика как таковая, отсутствовал. На протяжении большей части своей истории человечество прекрасно обходилось без всякой экономики.

Попробуем, например, обнаружить экономику в укладе жизни племени кунг, населяющего пустыню Калахари в Южной Африке. Разумеется, мы без труда обнаружим у них производство и принципы распределения. Внутри племени и между соседними племенами возникают и отношения обмена — пусть в незначительных масштабах. Решения по текущим делам, а также по более важным вопросам, например о том, не пора ли сменить место охоты, принимаются на общем сходе (Thomas, 1959; Shostak, 1981).

Но даже если мы досконально изучим обычаи охотников и собирателей, их взаимодействие в обыденной жизни и разговоры вокруг костра на общих сходах, будет ли это означать, что мы исследовали "экономику" народности кунг? Это очень "неудобный" вопрос. Если ответить на него отрицательно, то где же тогда её искать? Если ответить положительно, то в чём же состоит эта экономика? Какой аспект изученных нами обычаев и занятий позволяет отнести их к сфере "экономики", а не просто к общей ткани общественной и политической жизни племени? Чтобы разобраться в жизни племени, желательно иметь подготовку в области этнологии, антропологии и политологии, но сомнительно, чтобы нам пригодились знания по экономической теории. Труды таких авторов, как Элизабет Маршал Томас, Маршалл Салинз и Мортон Фрид,* были бы, наверное, необходимы, что вряд ли можно сказать про учебник Пола Самуэльсона.

* Э. М. Томас, М. Салинз и М. Фрид — известные этнографы и антропологи.

Давайте теперь несколько расширим постановку проблемы, обратившись к обществам с командной экономикой, примерами которых являются Древний Китай и Римская империя. Была ли у этих империй экономика? Была ли она у их более современных, высоко-централизованных аналогов, в частности у доперестроечной России? Нужна ли экономическая теория, чтобы понять механизм функционирования командных систем?

На первый взгляд этот вопрос кажется более простым, чем в случае с первобытным обществом. Обнаружить экономику в Римской империи ненамного сложнее, чем в Америке; расчётливость, без сомнения, присуща и жителям Древнего Китая с его развитой внутренней и внешней торговлей. Панорама промышленных предприятий, железных дорог и фабрик в Советском Союзе ассоциировалась с тем, что принято считать экономикой.

Но если приглядеться повнимательней, то и тут начинают закрадываться сомнения. Принципиальное различие между этими более высоко структурированными обществами, основаны ли они на оброке или на плане, и первобытными племенами заключается в том, что в первом случае значительная роль отводится централизованному распределению труда, тогда как во втором случае оно просто отсутствует. Таким образом, если допустить, что в централизованных обществах имеется экономика, то она должна быть неизбежно связана с ролью государства.

Однако здесь возникает больше вопросов, чем ответов. Каким образом расширение роли государства связано с возникновением сферы экономики? Точнее говоря, разве не является политическая власть главным элементом централизованного распределения труда и разве не социальные изменения, выражающиеся, в частности, в возвышении бюрократии, являются характерными признаками этой новой "экономической" сферы? Эти вопросы показывают, что однозначно очертить границы собственно экономической сферы в командных системах не так-то просто, во всяком случае, ничуть не легче, чем в первобытном обществе. Кроме того, они ясно показывают, с чего следует начать при выяснении обоснованности имперских притязаний экономической науки — нужно выделить то, что мы называем "экономикой", из всех прочих сторон общественной жизни.

При решении этой задачи я буду исходить из той предпосылки, что сохранение общества как стабильного целого предполагает наличие структурно оформленных институтов обеспечения социального порядка. Эти институты включают в себя широкий круг формальных и неформальных явлений, начиная от устоявшихся традиций и повседневных привычек до официальных институтов охраны правопорядка. Говоря об этом спектре явлений, я буду различать явления социальные и политические. Термин "социальный" я буду использовать в несколько нетрадиционном смысле — применительно ко всем способствующим утверждению порядка влияниям, которые имеют место в частной жизни. Главным из этих явлений, несомненно, является прессинг социализации, оказываемый родителями на своих детей, — давление, направленное на то, чтобы обучить их правильно вести себя, когда они станут взрослыми. Второй термин — "политический" — я буду употреблять в обычном смысле, то есть применительно к тем институтам, посредством которых некоторая группа людей или класс могут навязывать свою волю другим группам или классам, входящим в общество. Точное определение этих терминов не так важно; главная моя задача — описать защитную броню соглашений, формирующих поведение, — отчасти неофициальных и частных, отчасти официальных и государственных, ограждающих общество от действий, представляющих угрозу его стабильности.

Как социальные, так и политические элементы этой защитной брони связаны главным образом с тем аспектом общественного порядка и внутренней согласованности общественной системы, о котором обычно упоминают лишь вскользь. Этот аспект — общая степень законопослушности и умения подчиняться, без которой весь арсенал прав и привилегий, определяющий любой общественный порядок, можно было бы сохранить только силой и открытыми репрессиями. Адам Смит со свойственной ему прямотой назвал этот необходимый аспект всякого общества "субординацией". "Гражданское правительство — писал он, — предполагает некоторое подчинение" (Смит, 1962. С. 513). Мы неоднократно будем еще возвращаться к этой теме, но проблема, по-видимому, уже ясна. Это — "неудобная" мысль о том, что экономика — всего лишь скрытая социализация* или субординация.

* См.: Heilbroner, 1985. Ch. 2, 3. Я не касаюсь здесь социобиологии, которая лишь вскользь поминается в статье Хиршлайфера и не имеет прямого отношения к нашей теме.

Я вижу два разных контраргумента, которые мог бы выдвинуть защитник истинной веры в ответ на этот вызов. Прежде всего меня можно было бы обвинить в том, что я проглядел ключевой аспект проблемы общественного порядка, который присутствует как в первобытных, так и в командных обществах, а именно, что поведение в этих обществах — будь то организация охоты, получение и использование государством дохода или какой-нибудь другой, более отвлеченный вид деятельности — само "заключает" в себе элемент понуждения к порядку.

Этот аспект можно определить как стратегию действий, диктуемую ситуацией, как логику выбора, если говорить на языке экономики. Эта логика заставляет всех нормальных людей действовать определенным образом, если они хотят (а так оно, вероятно, и есть) получить благодаря этим действиям максимально возможную пользу. Одно из достижений экономической теории заключается как раз в том, что ей удалось доказать, что для достижения такого "оптимального" состояния необходимо взвесить предельные издержки и выгоды всех возможных действий и выбрать такое их подмножество, для которою предельные издержки будут равны предельной полезности. Элемент, понуждающий к дисциплине, о котором здесь идет речь, заключается в негласном присутствии этой логики, управляющей поведением отдельных людей независимо от того, сознают они это или нет. Элемент субординации при этом не отменяется — он просто переносится в иную плоскость и предстает теперь не как результат действия социальных сил, а как свойство человеческой природы — и как таковой не заслуживает специального рассмотрения.

Таким образом (я продолжаю говорить от имени своего воображаемого оппонента), если выделить или идентифицировать "экономическое" поведение в чистом виде не удается, то это еще ничего не значит. Оно все равно существует и воплощается в каждом принятом решении независимо от того, как эти решения называть — социологическими, политическими или экономическими. Иными словами, большинство, если не все человеческие действия можно объяснить в терминах единой логики, которая накладывает на них свой универсальный отпечаток — отпечаток расчета и оптимального выбора, который и есть "экономика". С этой точки зрения экономика не есть какое-то особое множество поведений, но внутренний поведенческий принцип. Это образ мышления, который нетрудно обнаружить даже там, где все на первый взгляд подчинено лишь социальным и политическим факторам; он пронизывает все стороны общественной жизни. Если вновь повторить слова Хиршлайфера, "экономическая теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что используемые ею аналитические категории — ограниченность ресурсов, издержки, предпочтения, выбор — являются по сфере своего применения подлинно универсальными понятиями".

Но верно ли, что за решениями любого рода стоит логика выбора? Идея о том, что организующая сила, управляющая человеческим поведением, заключается в расчете на собственную выгоду, имеет веские права на нашу симпатию. Адам Смит называл это стремлением "улучшить свое положение" и утверждал, что подобный расчет, как правило, сопровождает нас на протяжении всей жизни, а благодаря смягчению некоторых требований теории максимизации полезности современным экономистам удалось подвести под нее широкий спектр альтруистических и социально ориентированных типов поведения.*

* См.: Смит, 1962. С. 253. По поводу "гуманизации" теории выбора см.: Frank, 1988. Детальный разбор этого подхода дается в работе (Evensky, 1990).

Трудность с неоклассической концепцией теории выбора заключается не в подобных интерпретациях общего социального императива собственной выгоды, не выходящих за рамки здравого смысла. Она связана скорее с теми формальными постулатами, которые неоклассические теоретики выдвигают в качестве аксиоматических основ экономической теории. В своем современном виде теория максимизации полезности утверждает, что получить оптимальный результат можно только при условии, что рациональный выбор может быть полностью реализован — то есть в ситуациях, правдоподобие которых по меньшей мере сомнительно, вспомним, например, знаменитое, лежащее в основе неоклассической теории условие бесконечного множества рынков, которые должны обеспечить экономического агента всеми необходимыми альтернативами.*