Часть V Март 1346 года – декабрь 1348 года 6 страница

Наконец французские рыцари по скользкой после дождя земле подобрались к ловушкам, устроенным англичанами. Почти все лошади, попавшие в ямы, спотыкались, многие падали, сбрасывая ездоков на землю, под копыта других коней. Тяжелые всадники, как и планировали англичане, оказывались в узком гибельном пространстве, где в них стреляли и справа, и слева.

В этом и состояла суть английской тактики. Преимущество спешенных рыцарей стало очевидным. Верхом они не могли бы отразить сильнейшую атаку, а стрелкам пришлось бы опустить луки, чтобы не попасть в своих. Однако поскольку рыцари стояли рядом, врага можно было уничтожать без опаски.

Но до победы было далеко. Преисполненных отваги французов очень много. Когда рыцари очутились перед спешенными английскими всадниками между двумя группами стрелков, завязалось настоящее сражение. Кони пытались топтать передние ряды англичан, но беспомощно скользили по размокшей земле. Наконец их вынесло в гущу противника. Фитцджеральд внезапно оказался окружен со всех сторон. Он орудовал мечом, стремясь выводить из строя лошадей самым легким и надежным способом – перерезая жилы. Бились насмерть: англичанам отступать было некуда, а французы знали, что, если отойдут, придется пережить еще один ливень из стрел.

Порубленные мечами и секирами, вокруг Ральфа падали люди, убитых и раненых топтали железные копыта боевых коней. Он видел, как от удара французского меча рухнул граф Роланд. Его сын епископ Ричард взмахнул булавой, чтобы защитить отца, но конь отбросил его, и графа растоптало.

Англичан потеснили, и Ральф понял, что французы пробиваются к принцу Уэльскому. Ральф Фитцджеральд не испытывал особой любви к шестнадцатилетнему наследнику престола, но понимал, что его пленение или гибель нанесет сильный удар по духу войска еще с несколькими воинами он двинулся назад, влево, прикрывая принца щитом. Но французы не отступали и, будучи верхом, имели явное преимущество.

Принц стоял совсем рядом – Ральф узнал его по мантии в квадратах: лилии на синем, львы на красном. Вдруг на юного Эдуарда набросился французский всадник с секирой, и сын короля упал. Ах как скверно! Фитцджеральд ринулся на врага, вонзив длинный меч под мышку, где в доспехах зияла щель. Англичанин с удовлетворением почувствовал, что клинок вошел в плоть, и увидел брызнувшую из раны кровь.

Другой рыцарь в доспехах, расставив ноги, встал над упавшим принцем и, держа большой меч обеими руками, отбивался от французов. Знаменосец принца Ричард Фитцсаймон – это был он – набросил на своего господина знамя. Несколько минут Ричард и Ральф отчаянно защищали сына короля, не зная, жив он или мертв. Подоспело подкрепление в лице графа Арундела с большим, совсем свежим отрядом. Граф немедленно подключился к схватке и решил ее исход. Французы отступили. Принц Уэльский встал на колени. Фитцджеральд поднял забрало и помог ему подняться на ноги. Юноша, судя по всему, был легко ранен, и Ральф, отвернувшись, продолжил драться.

Скоро французы подались. Несмотря на безумную тактику, благодаря своему мужеству они почти смяли англичан, но все же побежали. Многие падали, сраженные стрелами, или не могли удержать равновесие на окровавленном склоне; послышались победные, хоть и осторожные крики англичан.

И вновь на поле боя появились валлийцы, перерезая глотки раненым и подбирая тысячи стрел. Стрелки также поднимали стрелы, пополняя запасы. Из обоза подошли повара с пивом и вином, врачи спешили на помощь раненым знатным воинам. Фитцджеральд видел, как над Роландом склонился Уильям Кастер. Граф дышал, но глаза были закрыты – казалось, он на волосок от смерти. Спаситель принца вытер окровавленный меч о землю и поднял забрало, чтобы выпить кружку эля. К нему подошел Эдуард Уэльский и спросил:

– Как твое имя?

– Ральф Фитцджеральд Вигли, милорд.

– Ты храбро бился. Завтра, если король прислушается ко мне, ты станешь сэром Ральфом.

Тот просиял от удовольствия:

– Благодарю вас, милорд.

Принц изящно кивнул и отошел.

Керис наблюдала начало сражения с другой стороны долины. Она видела, как пытаются бежать генуэзские арбалетчики, как их давят свои же рыцари, затем по цветам знамен определила первый крупный отряд Карла Алансонского.

Впервые стала свидетельницей боя, и ей было очень тяжело. Сотни рыцарей падали, сраженные английскими стрелами; их топтали копыта больших боевых коней. С большого расстояния девушка не различала подробностей рукопашной, но при виде мелькающих мечей, падавших людей ей хотелось плакать. В госпитале монахиня видела тяжелые увечья тех, кто рухнул с высоких лесов, или поранился острыми инструментами, или пострадал во время охоты, и всегда с болью смотрела на ампутированные руки, раздробленные ноги и разбитые головы. Но зрелище того, как люди намеренно наносят друг другу страшные раны, приводило ее в негодование.

Долгое время исход битвы оставался неясным. Дома, выслушивая новости о далекой войне, она, может, и желала бы победы англичанам, но после того, что ей пришлось увидеть за последние две недели, Керис чувствовала какую-то отстраненность пополам с отвращением. Целительница не могла сопереживать соотечественникам, убивавшим крестьян и сжигавшим их урожай, и не важно, что они совершали эти зверства в Нормандии. Конечно, англичане уверяли, что французы получили по заслугам, так как спалили Портсмут, но это так глупо. И глупость ведет к подобным ужасам.

Французы отступили. Керис решила, что они перестроятся и дождутся короля, который поставит новую задачу. Французы все еще превосходили англичан числом: десятки тысяч заполнили долину, и прибывали новые силы. Но армия не перестраивалась, каждый новый отряд сразу же бросался в самоубийственную атаку на английские позиции. Вторая и последующие окончились еще хуже первой. Кого-то английские стрелы подрубали, не успевали воины добраться до противника; остальных добивали копейщики. Холм блестел от крови сотен людей и коней.

После первой атаки Керис лишь изредка поднимала глаза на поле боя, поскольку помогала раненым французам, которым посчастливилось остаться в живых. Мартен Доктор понял, что юноша-помощник работает ничуть не хуже его, и, разрешив свободно пользоваться инструментами, оставил «братьев» трудиться самостоятельно. Час за часом сестры промывали, сшивали, накладывали повязки.

С передовой пришло известие о том, что пал Карл Алансонский. Керис не могла отделаться от чувства, что граф это заслужил. Она помнила его ребяческий энтузиазм и беспечность в отношении дисциплины. Несколько часов спустя прошел слух, что погиб король Богемии Иоанн, и врачевательница недоумевала, каким безумцем нужно быть, чтобы слепым ввязаться в бой.

– Господи, да что же они не остановятся? – спросила монахиня у Мартена, когда тот принес ей кружку эля подкрепиться.

– Боятся позора. Покинуть поле боя, не нанеся удара, постыдно. Лучше погибнуть.

– Тогда многим уже повезло, – угрюмо отозвалась врачевательница и, выпив эль, вернулась к работе.

Уровень ее знаний о человеческом теле резко возрос. Сегодня она увидела все: мозги под раздробленными черепами, гортань, мускулы вспоротых рук, сердце и легкие под раздавленными грудными клетками, склизкую мешанину внутренних органов, связки и суставы бедер, коленей, щиколоток. За час на поле боя целительница открыла для себя больше, чем за год работы в госпитале аббатства. Вот откуда Мэтью Цирюльник знает так много, поняла Керис. Ничего удивительного, что он настолько уверен в себе.

Бойня продолжалась до позднего вечера. Англичане зажгли факелы, опасаясь, что под покровом темноты начнется коварная атака, но Суконщица могла бы их заверить, что никакой атаки не будет. Французы разбиты наголову. Она слышала, как солдаты на поле боя окликают своих. Король, успевший присоединиться к одной из последних бесполезных атак, уехал. После этого побежали все.

От реки поднимался туман, заполняя долину и заволакивая далекие огни. Монахини заработались далеко за полночь при свечах. Все, кто мог ходить или хромать, при первой же возможности убрались как можно дальше, надеясь избежать завтрашней неминуемой кровавой расплаты – англичане наверняка решат добить врага. Сделав для раненых все возможное, госпитальные сестры тоже потихоньку ушли. Это их шанс.

При свете факелов они разыскали и вывели своих пони. Очутившись на ничейной земле, под покровом тумана и тьмы сняли мужскую одежду. Им страшно было даже подумать о том, что они вдвоем, раздетые, стоят на поле боя. Но их никто не видел, а через секунду странницы уже натянули монашеское облачение, на всякий случай упаковав мальчишескую одежду. Путь домой предстоит долгий.

Целительница решила не зажигать факел, испугавшись, что какой-нибудь английский лучник вздумает стрелять, оставив вопросы на потом. Держась за руки, чтобы не потерять друг друга, монахини пошли вперед, ведя пони под уздцы. Сестры не видели ничего: туман скрадывал все, что освещали звезды и луна. Керис и Мэр поднялись на холм к английским позициям. Запах стоял как в лавке мясника. Землю усеяло такое количество человеческих и конских тел, что обходить их не было возможности. Стиснув зубы, ступать приходилось прямо по телам. Скоро башмаки покрылись грязью, смешанной с кровью.

Затем тела поредели и скоро совсем исчезли. Приближаясь к английскому войску, Керис почувствовала огромное облегчение. Ради этого момента они с Мэр проехали сотни миль, кое-как жили две недели, рисковали жизнью. Смотрительница госпиталя уже почти забыла о том, что аббат Годвин нагло украл из сестринской сокровищницы сто пятьдесят фунтов, почему они и пустились в путь. После кровавой бани это казалось не таким уж и важным. Но все-таки она добьется у епископа Ричарда справедливости.

Монахини дошли до цели быстрее, чем Керис могла предположить, когда днем смотрела на долину. Сестра забеспокоилась, не заблудились ли они, ведь можно было пойти не в том направлении и проскочить мимо англичан. А вдруг войско осталось сзади? Она прислушалась – десять тысяч человек не могли не издавать звуков, даже если почти все уснули от усталости, – но туман приглушал все.

Поскольку король Эдуард расставил войско высоко на склоне, монахиня сообразила, что, поднимаясь наверх, они должны приближаться к людям. Но полный мрак действовал угнетающе. Если бы перед сестрами оказалась пропасть, путешественницы свалились бы в нее.

Когда послышалось тихое бормотание, туман уже посеребрил рассвет. Керис остановилась. Мэр стиснула ей руку. Стал слышен еще один мужской голос. Целительница не могла разобрать язык и уже испугалась, что они дали круг и вернулись к французам, но все же пошла на голос, держа спутницу за руку. Сквозь сероватую дымку пробивался красный свет огней, и смотрительница госпиталя с радостью двинулась туда.

Подойдя ближе, она с облегчением поняла, что говорят по-английски, а через секунду различила воинов. Некоторые, завернувшись в одеяла, спали, но трое сидели вокруг костра и беседовали. Один из них, вероятно, караульный, всматривался в туман, хотя то, что он не заметил их приближения, доказывало невыполнимость поставленной перед ним задачи. С целью привлечь к себе внимание Керис громко произнесла:

– Да благословит вас Бог, англичане.

Воины испугались, кто-то вскрикнул. Караульный с опозданием спросил:

– Кто идет?

– Две монахини из Кингсбриджского аббатства.

Победители в недавней битве уставились на сестер с суеверным ужасом, и целительница поняла, что их приняли за призраков.

– Не волнуйтесь, мы из плоти и крови, как и наши пони.

– Вы сказали – Кингсбридж? – удивленно привстал один из воинов. – Я вас знаю.

Керис узнала его:

– Лорд Уильям Кастер.

– Я теперь граф Ширинг. Час назад от ран скончался мой отец.

– Да упокоится душа его в мире. Мы пришли к вашему брату, епископу Ричарду, который является нашим аббатом.

– Опоздали, – ответил Уильям. – Брат тоже погиб.

Позже тем же утром, когда туман рассеялся и солнце осветило поле боя, граф Уильям отвел Керис и Мэр к королю Эдуарду. Все поражались, слушая, как две монахини двигались за английским войском по всей Нормандии, и воины, еще вчера смотревшие в лицо смерти, изумлялись их приключениям. Кастер предположил, что король захочет выслушать рассказ из собственных уст монахинь.

Высокий, широкоплечий, скорее импозантный, нежели красивый, тридцатидевятилетний Эдуард III правил уже девятнадцать лет. Лицо его было словно вылеплено для власти: крупный нос, высокие скулы, роскошные длинные волосы, начинавшие редеть на высоком лбу. Керис поняла, почему его называют львом.

Он сидел перед палаткой на табурете без доспехов, в модных двухцветных штанах-чулках и накидке с бахромой. При нем не было оружия: французы бежали, а выслеживать и добивать нерасторопных мстительно выслали специальный отряд. Короля окружали несколько баронов.

Повествуя о том, как они с Мэр искали пропитание и приют в опустошенной Нормандии, Керис думала, не воспримет ли король упоминание о пережитых ими трудностях как упрек. Однако не похоже, чтобы монарх возлагал вину за человеческие страдания на себя. Эдуард получал от рассказа о подвигах сестер такое же удовольствие, как если бы слушал храбреца, пережившего кораблекрушение. В конце целительница намекнула на огорчение, испытанное ею после всех перенесенных тягот при известии о гибели епископа Ричарда, с именем которого женский монастырь связывал свои надежды на справедливость.

– Я прошу ваше величество повелеть аббату Кингсбриджа вернуть сестрам украденные деньги.

– Вы храбрая женщина, но ничего не смыслите в политике, – снисходительно заметил Эдуард, печально улыбнувшись. – Король не может вмешиваться в церковные склоки. Возмущенные епископы выколотили бы наши двери.

«Может, оно и так, – подумала Керис, – однако ничто не мешает тебе вмешиваться в церковные дела, когда нужно», – но ничего не сказала. Монарх продолжал:

– Это лишь повредит вашему делу. Церковь придет в ярость, церковники восстанут против нас, невзирая ни на какие заслуги нашего правления.

Может, в этом что-то и есть, думала просительница, но король вовсе не так беспомощен, как желает показаться.

– Я уверена, вы не забудете обманутых монахинь Кингсбриджа. Прошу вас, когда будете назначать нового епископа Кингсбриджа, расскажите ему нашу историю.

– Разумеется, – ответил король, но Керис поняла, что забудет.

Беседа вроде бы закончилась, однако заговорил Уильям:

– Ваше величество, теперь, когда после кончины моего отца вы милостиво присвоили мне титул графа, встает вопрос, кто станет лордом Кастером.

– Ах да. Наш сын принц Уэльский предлагает сэра Ральфа Фитцджеральда, который за спасение его жизни был вчера возведен в рыцарское достоинство.

– О нет, – пробормотала Керис.

Уильям, в отличие от короля, ее расслышал и не смог скрыть негодования:

– Ральф разбойничал, совершил множество грабежей, изнасилований и был помилован, лишь поступив в армию вашего величества.

На короля это не произвело такого впечатления, как ожидала монахиня.

– Но он сражался семь лет и заслужил еще один шанс.

– Воистину так, – дипломатично ответил новый граф Ширинг. – Однако, учитывая его прошлые преступления, я бы хотел, чтобы он, прежде чем стать дворянином, какое-то время пожил законопослушным подданным.

– Ну что ж, вот вы, став его сюзереном, и будете за ним приглядывать, – решил Эдуард. – Мы не желаем навязывать его вам против вашей воли. Однако принцу хотелось бы как-то вознаградить Фитцджеральда. – Король несколько секунд подумал и сказал: – Нет ли у вас кузины, на которой он мог бы жениться?

– Матильда, – кивнул Уильям. – Мы зовем ее Тилли.

Керис помнила Тилли – она училась в монастырской школе.

– Вот и хорошо. Она воспитывалась у вашего отца Роланда. Ее родитель имел три деревни под Ширингом.

– У вашего величества прекрасная память.

– Выдайте Матильду замуж за Ральфа и передайте ему деревни ее отца.

Керис была в ужасе.

– Но девочке всего двенадцать лет! – вырвалось у нее.

– Молчите! – прикрикнул Уильям.

Эдуард холодно посмотрел на нее.

– Знать должна быстро взрослеть, сестра. Когда я женился на королеве Филиппе, ей было четырнадцать.

Монахиня знала, что нужно молчать, но не могла. Тилли была бы всего на четыре года старше ее дочери, если бы она оставила ребенка Мерфина.

– Между двенадцатью и четырнадцатью большая разница, – в отчаянии произнесла целительница.

Молодой монарх стал еще холоднее.

– В присутствии короля подданные высказывают свое мнение, только если их спрашивают. А король почти никогда не спрашивает мнения женщин.

Сестра поняла, что совершила ошибку, но ее негодование вызвал не столько возраст Тилли, сколько сам Ральф.

– Я знаю девочку. Ее нельзя выдавать замуж за грубого Ральфа.

Мэр испуганно прошептала:

– Керис, не забывай, с кем говоришь!

Эдуард посмотрел на Уильяма:

– Уведите ее, Ширинг, пока она не наговорила такого, что нельзя будет игнорировать.

Граф крепко взял монахиню за локоть и отвел от короля. За ними пошла Мэр. Строптивица еще услышала слова Эдуарда:

– Теперь я понимаю, почему она уцелела в Нормандии. Должно быть, навела ужас на всех местных жителей.

Бароны дружно рассмеялись.

– Вы с ума сошли! – прошипел Уильям.

– Вы так считаете? – Монарх уже не мог их слышать, и Керис повысила голос. – За последние шесть недель король погубил тысячи мужчин, женщин и детей, сжег их урожай и дома. Я лишь попыталась спасти двенадцатилетнюю девочку, которую собираются выдать замуж за убийцу. А теперь скажите мне, лорд Уильям, кто из нас сошел с ума?

1347 год в Вигли выдался неурожайным. Крестьяне, как всегда в таких случаях, меньше ели, откладывали приобретение шапок и поясов и спали, тесно прижавшись друг к другу. Старая вдова Губертс умерла раньше, чем ожидали; Джейни Джонс задыхалась от кашля, который мог затянуться на весь год, а новорожденный младенец Джоаны Дэвид, который в другой ситуации мог бы выжить, умер в первый же день.

Гвенда с тревогой смотрела на сыновей. Восьмилетний Сэм для своего возраста был крупным и сильным; говорили, что у него сложение Вулфрика, но Гвенда понимала, что на самом деле он похож на своего настоящего отца, Ральфа Фитцджеральда. Но даже Сэм заметно отощал к декабрю. Дэвиду, которого назвали в честь брага Вулфрика, исполнилось шесть. Малыш походил на Гвенду – невысокий, смуглый. Недостаток питания так ослабил его, что всю осень ребенок проболел: то простуда, то сыпь, то кашель.

И все-таки, отправляясь с Вулфриком на сев последней озимой пшеницы Перкина, она взяла мальчиков с собой. В поле дул резкий холодный ветер. Гвенда бросала в пашню семена, а Сэм с Дэвидом отгоняли наглых птиц, пытавшихся схватить зерно, прежде чем Вулфрик перевернет пласт земли. На ноги ребятам налипла грязь, но они бегали, прыгали, кричали, а Гвенда все дивилась, что эти два полноценных человеческих существа плоть от плоти ее. Озорники превратили разгон птиц в игру – кто больше, и ее так радовало чудо их воображения. Когда-то беспомощные младенцы, теперь они способны придумать такое, что матери и в голову не придет.

По краю большого поля текла быстрая речка, на том берегу стояла сукновальня, которую девять лет назад построил Мерфин, и теперь Гвенда с Вулфриком работали под глухой гул деревянных толмачей. На сукновальне трудились два чудака – Илай и Джек, оба неженатые, безземельные; в подмастерья братья взяли своего племянника. Они единственные во всей деревне не пострадали из-за плохого урожая: Марк Ткач платил им одинаково всю зиму.

В короткий зимний день Гвенда с Вулфриком закончили сеять, когда серое небо начато темнеть и отдаленный лес потонул в сумерках. Все устали. Осталось полмешка зерна, и пришлось нести его обратно. Подходя к дому, увидели самого хозяина с телегой, на которой сидела Аннет. Перкин возвращался из Кингсбриджа, куда ездил продавать последние яблоки и груши.

Аннет сохранила девичью фигуру, хотя ей было уже двадцать девять и она родила Моложавый облик, коротковатое платье и очаровательный беспорядок на голове притягивали взгляды. Какая дура, подумала Гвенда. Ее мнение разделяли все женщины в деревне и не разделял ни один мужчина. Батрачка с изумлением увидела, что телега полна плодов.

– Что случилось?

– У жителей Кингсбриджа такая же трудная зима, как и у нас, – мрачно ответил тот, – и нет денег на яблоки. Придется делать сидр.

Плохие новости. Гвенда ни разу не видела, чтобы Перкин возвращался из города с таким количеством непроданного товара. Аннет, судя по всему, было все равно. Дочь хозяина протянула руку, и Вулфрик помог ей сойти с телеги. Спускаясь, кокетка якобы не удержала равновесие и оперлась рукой о его грудь.

– Ой! – воскликнула она и улыбнулась ему.

Вулфрик вспыхнул от удовольствия. Слепой идиот, подумала Гвенда. Зашли в дом. Перкин сел за стол, жена принесла ему миску с супом. Хозяин отрезал толстый кусок хлеба. Затем Пегги накрыла остальным членам семьи – Аннет, ее мужу, сыну Робу и его жене. Немного получили и четырехлетняя дочь Аннет Амабел и двое мальчишек Роба. Затем старуха пригласила Вулфрика с семьей.

Гвенда начала жадно хлебать суп. Он был гуще ее супов: Пегги добавляла черствый хлеб, а у батрачки хлеб черстветь не успевал. Родные хозяина получили по кружке эля, безземельным работникам не предложили: в трудные времена гостеприимство не переходило определенной черты.

Перкин любил перешучиваться лишь с покупателями, но обладал угрюмым нравом, и атмосфера в его доме всегда царила довольно мрачная. Он уныло рассказал о кингсбриджском рынке. День у большинства продавцов не удался. Бойко шли дела только у торговцев самым необходимым – зерном, мясом, солью. Знаменитое теперь кингсбриджское алое сукно вообще никто не покупал. Пегги зажгла лампу. Гвенде хотелось домой, но они с Вулфриком ждали жалованья. Мальчики начали озорничать, бегая вокруг стола и путаясь под ногами.

– Им пора спать, – заметила батрачка, хотя время еще было.

Наконец Вулфрик сказал:

– Выдай нам жалованье, и мы, пожалуй, пойдем.

– Я не получил денег, – ответил Перкин.

Гвенда не поверила своим ушам. За девять лет, что они с Вулфриком работали на него, не слышала ничего подобного. Батрак повторил:

– Но нам нужно жалованье. Нужно есть.

– Ты ведь поел супа?

– Мы работаем за деньги, а не за суп!

– Но я не получил денег. Пытался продать на рынке яблоки, но не продал ни одного, так что у меня яблок больше, чем мы можем съесть, но денег нет.

Потрясенная Гвенда не знала, что сказать. Ей никогда не приходило в голову, что Перкин может просто не заплатить. Она поняла, что ничего не может поделать', и испугалась. Вулфрик спросил, растягивая слова:

– Ну и что же делать? Может, нам отправиться на Долгое поле и выкопать посеянное зерно?

– Я буду должен вам за эту неделю, – ответил хозяин. – Заплачу, когда дела наладятся.

– А следующая неделя?

– На следующей неделе у меня тоже не будет денег. Как ты думаешь, откуда им взяться?

– Тогда мы пойдем к Марку Ткачу, – предложила мужу Гвенда. – Может, он возьмет нас на сукновальню.

Перкин покачал головой.

– Я говорил с ним вчера в Кингсбридже – спрашивал, может ли он вас нанять, но Марк продал мало сукна; правда, решил оставить Джека, Илая и их подмастерье. У него еще полные склады. Ткач надеется, что торговля наладится, но лишних работников позволить себе не может.

Вулфрик растерялся:

– Как же нам жить? Как же ты будешь пахать весной?

– Вы можете работать за еду, – предложил сосед.

Батрак посмотрел на жену. Та подавила возмущенный ответ. Они попали в беду, не время ссориться, лучше быстро соображать. Выбор у них небогатый: питаться или умереть с голоду.

– Мы будем работать за еду, а ты будешь должен нам деньги.

Перкин опять покачал головой.

– То, что ты предлагаешь, может, и справедливо…

– Разумеется, справедливо!

– Хорошо, справедливо, но все-таки я не могу. Не знаю, когда у меня будут деньги, а к Троице задолжаю вам целый фунт! Работайте за еду или уходите.

– Тебе придется кормить всех четверых.

– Да.

– Но работать будет только Вулфрик.

– Ну, не знаю…

– Люди живут не одной едой. Детям нужна одежда, мужчине башмаки. Если ты не можешь платить, мне придется найти какой-нибудь другой способ добывать эти вещи.

– И как ты собираешься это делать?

– Не знаю. – Гвенда помолчала. Она понятия не имела и запаниковала. – Может, поговорю с отцом.

– На твоем месте я не стала бы этого делать, – вставила Пегги. – Джоби посоветует тебе воровать.

Гвенда оскорбилась. Какое право старуха имеет на такое высокомерие? Джоби никогда не нанимал людей, чтобы в конце недели сказать им, что не может заплатить. Но батрачка укусила себя за язык и мягко заметила:

– Он кормил меня восемнадцать зим, хоть и продал в конце концов разбойникам.

Пегги опустила голову и быстро начала собирать миски со стола. Вулфрик бухнул:

– Ну, мы пойдем.

Но его жена с места не двинулась. Все, что она может выбить, нужно выбивать сейчас. Когда батраки уйдут, Перкин решит, что сделка заключена, и условия уже не изменить. Молодая женщина напряженно думала. Вспомнив, как Пегги угостила элем только своих, добавила к сказанному:

– И кормить нас не сушеной рыбой и разбавленным пивом. Мы будем есть то же, что и вы: мясо, хлеб, эль – все, что будет на столе.

Пегги в знак протеста зашумела. Похоже, Гвенда прочла ее мысли.

– Это если ты хочешь, чтобы Вулфрик делал ту работу, что вы с Робом, – добавила батрачка.

Все прекрасно знали, что Вулфрик успевал больше, чем Роб, и в два раза больше, чем Перкин.

– Хорошо, – согласился хозяин.

– И все это на крайний случай. Как только у тебя появятся деньги, ты снова начнешь нам платить по-прежнему – пенни вдень каждому.

– Да.

Наступило короткое молчание. Вулфрик спросил:

– Ну все, что ли?

– Думаю, да, – ответила супруга. – Пожмите руки в знак заключения сделки.

Батрак и работодатель пожали друг другу руки. Взяв детей, Гвенда с Вулфриком ушли. Было уже совсем темно. Облака закрывали звезды, и пришлось ориентироваться по свету, пробивавшемуся в щели ставней и дверей соседских домов. К счастью, они проделывали этот путь уже в который раз.

Пока жена укладывала мальчиков, Вулфрик зажег лампу и развел огонь. Хотя наверху были спальни – семья все еще жила в большом доме родителей Вулфрика, – спали все на кухне, где теплее. Гвенда уныло подоткнула под ребят одеяла и придвинула мальчиков поближе к огню. Она выросла с решимостью жить иначе, не так, как мать – в бесконечной тревоге и нужде, – стремилась к независимости: пятачок земли, работящий муж, разумный лорд. Вулфрик очень хотел вернуть землю отца. И ничего-то из всего этого не вышло. Сама – нищенка, муж – безземельный батрак, кому хозяин не может платить даже по пенни в день. «Я кончила точно тем же, что и мать», – думала Гвенда. Ей было слишком горько, чтобы плакать. Хозяин дома снял с полки глиняную бутылку и налил эля.

– Пей сам, – покачала головой крестьянка. – Какое-то время ты не сможешь купить себе эля.

Вулфрик размышлял вслух:

– Странно, что у Перкина нет денег. После Натана Рива он самый богатый в деревне.

– Да есть у него деньги. Под печкой кувшин с серебряными пенни. Я видела.

– Тогда почему же он нам не заплатил?

– Не хочет трогать сбережения.

Вулфрик оторопел:

– Так он мог бы заплатить, если бы хотел?

– Конечно.

– Тогда почему я согласился работать за еду?

Гвенда нетерпеливо хмыкнула. Как же он медленно соображает!

– Потому что иначе вообще не было бы работы.

Вулфрик решил, что их надули.

– Нужно было настоять.

– Так чего же ты этого не сделал?

– Но я не знал про кувшин под печкой.

– Господи, да неужели ты думаешь, что такой богач, как Перкин, обеднеет от того, что не продал телегу яблок? После того как он десять лет назад прибрал земли твоего отца, у него земли больше всех в Вигли. Еще бы не было сбережений!

– Да, понятно.

Пока муж допивал эль, Гвенда смотрела в огонь, потом легли спать. Он обнял ее, она положила ему голову на грудь, но большего не хотелось. Злилась. Говорила себе, что не надо валить все на мужа: их добил Перкин, не Вулфрик. Но злилась все-таки на Вулфрика – бешено злилась. Когда тот уснул, поняла, что злится не из-за жалованья. Такие неудачи время от времени выпадают каждому, это как непогода и заплесневевший ячмень. Тогда из-за чего же?

Вспомнила, как Аннет, спускаясь с телеги, оперлась на Вулфрика. За кокетливую улыбку и последовавшее радостное смущение мужа ей захотелось ударить его по лицу. «Я злюсь на тебя, – думала она, – потому что из-за этого пустого, вздорного кокетства ты все еще становишься полным идиотом».

В воскресенье перед Рождеством в церкви после службы состоялся манориальный суд. Было холодно, и сельчане жались друг к другу, кутаясь в плащи и одеяла. Председательствовал Натан Рив. Лорда манора Ральфа Фитцджеральда не видели в Вигли уже много лет. Тем лучше, думала Гвенда. Кроме того, он теперь стал сэром Ральфом и владел еще тремя деревнями, так что вряд ли его будут особенно интересовать бычьи упряжки и коровьи пастбища. На неделе умер бездетный вдовец Альфред Шортхаус, державший десять акров.

– Прямых наследников у Альфреда нет, – довел до сведения сельчан староста. – Его землю хочет взять Перкин.