Часть III Июнь – декабрь 1337 года 2 страница

– Мы не можем ждать. – Суконщице показалось, что отец излишне резок, но такова его манера, и она промолчала. – Строительные работы нужно начинать прямо сейчас. Дерево не годится. Строить необходимо из камня. Это займет три года, а если затянем, то четыре.

– Каменный мост?

– И только каменный. Я говорил с Элфриком и Мерфином. Деревянный мост рухнет точно так же.

– Но расходы!

– Около двухсот пятидесяти фунтов, в зависимости от моста. По подсчетам Элфрика.

Брат Симеон поджал губы:

– Деревянный мост тянет на пятьдесят фунтов, и аббат Антоний на прошлой неделе отверг этот план из-за непомерных расходов.

– И вот вам результат! Сотни жертв, куда больше раненых, погибший скот, повозки, аббат скончался, а граф при смерти.

Карл жестко отчеканил:

– Надеюсь, вы не собираетесь возлагать вину за все это на усопшего аббата Антония.

– Мы не можем утверждать, что его решение пошло на пользу.

– Господь покарал нас за грехи.

Керис приуныла. Эдмунд вздохнул:

– Нам, простым людям, трудно знать замысел Божий. Но одно необходимо понять – без моста город погибнет. Мы уже проигрываем Ширингу. Если Кингсбридж как можно скорее не построит новый каменный мост, то скоро станет маленькой деревней.

– Возможно, это и есть Божий замысел.

Суконщик начал раздражаться:

– А возможно, Господа не устраиваете вы, монахи. Поверьте мне, если шерстяная ярмарка и рынок захиреют, здесь не будет ни аббатства с двадцатью пятью братьями, сорока сестрами и пятьюдесятью служками, ни госпиталя, ни хора, ни школы. Может, не будет даже собора. Епископ Кингсбриджа всегда жил в Ширинге. Что, если богатые купцы предложат ему построить великолепный собор на доходы от их процветающей торговли там? Ни рынка, ни города, ни собора, ни аббатства – вы этого хотите?

Карл встревожился. Ему явно не приходило в голову, что крушение моста в долгосрочной перспективе может повлиять на положение аббатства. Но Симеон повторил:

– Если монастырь не имеет средств построить деревянный мост, то чего уж говорить о каменном.

– Но вам придется его построить!

– А каменщики будут работать бесплатно?

– Разумеется, нет. Им нужно кормить семьи. Но мы уже объясняли, что горожане могут собрать деньги и одолжить их аббатству под мостовщину.

– Отобрать нашу мостовщину! – возмущенно воскликнул Симеон. – Вы опять за свое?

– Сейчас вы вообще ничего не получаете, – вставила Керис.

– Почему же, нам отходит плата за паром.

– Так вы нашли все же деньги заплатить Элфрику.

– Это намного дешевле, чем мост, и то наша казна пострадала.

– Паром работает слишком медленно, его недостаточно.

– Не исключено, что в будущем аббатство сможет построить новый мост. Если Господу будет угодно, он пошлет средства. И тогда мы получим причитающийся нам доход.

– Господь уже послал эти средства. Он внушил моей дочери, как собрать деньги. Такого еще никто не делал.

Карл сухо ответил:

– Пожалуйста, предоставьте нам решать, что замыслил Господь.

– Прекрасно. – Эдмунд встал, за ним Керис. – Мне очень жаль, что вы заняли такую позицию. Это катастрофа для Кингсбриджа и для всех, кто в нем живет, включая монахов.

– Я должен слушаться Господа, не вас.

Отец и дочь направились было к выходу.

– Еще одно, если позволите, – остановил их Карл.

Суконщик развернулся в дверях:

– Разумеется.

– Мирянам не дозволяется свободно заходить на территорию аббатства. В следующий раз, когда вам будет угодно повидать меня, пожалуйста, ступайте в госпиталь и пошлите послушника или служку аббатства найти меня, как полагается.

– Я олдермен приходской гильдии и всегда имел прямой доступ к аббату.

– Никаких сомнений, аббату Антонию, вашему брату, было неудобно настаивать на соблюдении обычных правил. Но эти дни миновали.

Керис посмотрела на отца. Он был в бешенстве и стиснул зубы:

– Ну что ж…

– Да благословит вас Господь.

На грязной лужайке Эдмунд и Керис увидели жалкую горстку лотков. Девушка понимала, как тяжело отцу. Большинство беспокоилось, как прокормить семью. Олдермен беспокоился обо всем городе. На лбу пролегла тревожная складка. В отличие от Карла Эдмунд не станет воздевать руки к небу, а будет ломать голову, как решить проблему. Керис стало так жаль отца, она размышляла, чем помочь, если всесильное аббатство не помогло. Отец никогда не жаловался на груз ответственности, просто брал его на себя. Они вышли из монастыря на главную улицу, и, когда подходили к дому, Керис спросила:

– Что же нам теперь делать?

– Но это же очевидно, – ответил отец. – Нельзя допустить, чтобы Карла избрали аббатом.

Годвин очень хотел стать аббатом Кингсбриджа. Всем сердцем. Ему не терпелось реформировать финансы аббатства, навести строгий порядок в управлении землями и другим имуществом, чтобы монахам больше не нужно было ходить на поклон к матери Сесилии. Он хотел возвести стену между братьями и сестрами, а потом между всеми монашествующими и горожанами, чтобы иноки могли дышать чистым воздухом праведности. Но помимо этих высоких целей, ризничий страстно желал власти и титулов. По ночам он уже представлял себя аббатом.

– Прибери в аркаде, – говорил он какому-нибудь монаху.

– Да, отец-настоятель, иду.

Годвину нравилось, как звучит «отец-настоятель».

– Добрый день, епископ, – говорил он дружески, вежливо, но без подобострастия.

И Ричард отвечал, как один видный клирик отвечает другому:

– Вам также добрый день, аббат Годвин.

– Надеюсь, вы довольны, милорд архиепископ? – спрашивал настоятель уже более почтительно, но все же не как подданный, а как помощник большого человека.

– О да, аббат, вы проделали прекрасную работу.

– Ваше высокопреосвященство очень добры.

А может быть, в один прекрасный день, прогуливаясь по дворику подле богато одетого монарха, он скажет:

– Ваше величество оказали нам великую честь, посетив наше скромное аббатство.

– Благодарю вас, отец Годвин, но я приехал к вам за советом.

Ризничий очень хотел стать настоятелем, но не знал как. Думал об этом всю неделю, наблюдая за сотнями похорон и организуя воскресную службу – погребение Антония и одновременно поминальную службу по всем погибшим жителям Кингсбриджа. Однако монах ни с кем не заговаривал о своих чаяниях. Всего десять дней назад он познал цену бесхитростности, отправившись на капитул с Книгой Тимофея и сильными аргументами в пользу реформ, и старая гвардия, словно сговорившись, монолитом придавила его и размозжила, как колесо повозки лягушку. Такое больше не повторится.

В воскресенье утром, когда процессия монахов шла в трапезную на завтрак, один послушник прошептал Годвину, что в северном портале собора его ждет мать. Молодой реформатор незаметно отделился. Пока ризничий неторопливо шел по аркаде, а затем по собору, его тревожило предчувствие, что вчера нечто взволновало родительницу. Петронилла без сна пролежала полночи и утром проснулась с разработанным планом действий. Годвин был его частью. Значит, мать будет крайне нетерпеливой и настойчивой. Скорее всего ее план гарантирует успех, но даже если нет, она все равно будет требовать его выполнения. Петронилла стояла во мраке портача вся мокрая – опять пошел дождь.

– Эдмунд говорил вчера с Карлом Слепым. Брат передал мне, что Карл говорил в такой манере, будто он уже аббат и выборы – простая формальность.

Ее слова прозвучали так, словно виноват в этом Годвин, и монах начал защищаться:

– Старая гвардия сплотилась вокруг Слепого, еще прежде чем остыло тело дяди Антония. Они и слышать не хотят о других кандидатах.

– Хм-м. А молодые?

– Конечно, хотят меня. Им понравилось, как я выступил против аббата Антония с Книгой Тимофея, хоть меня и поставили на место. Но я ничего не ответил.

– А остальные претенденты?

– Лэнгли вне игры. Некоторые не любят его, так как он был рыцарем и по доброй воле убивал людей. Но Томас очень способный, хорошо работает и никогда не задирает послушников…

Петронилла задумалась.

– А какова его история? Почему он стал монахом?

Тревога Годвина постепенно рассеялась. Вроде мать не собиралась бранить за бездействие.

– Сам он говорит, что всегда стремился к благочестивой жизни и, когда оказался здесь на излечении, решил остаться.

– Это я помню. Десять лет назад. Но не знаю, кто его ранил.

– Я тоже. Лэнгли не любит рассказывать о своем кровавом прошлом.

– А кто внес за него пожертвование?

– Как ни странно, и это мне неизвестно. – Годвин всегда поражался способности матери задавать самые важные вопросы. Может, она и тиранка, но он восхищался ею. – Возможно, Ричард. Помню, он обещал. Но своих средств у него не имелось – он тогда был не епископом, а простым священником. Возможно, попросил у графа Роланда.

– Выясни это.

Годвин колебался. Придется изучить все документы в монастырской библиотеке. Библиотекарь брат Августин не посмеет расспрашивать ризничего, но есть люди и повыше. И тогда честолюбцу понадобится правдоподобное объяснение. Если пожертвование поступило в виде денег, а не земель или какого-либо иного имущества – необычно, но возможно, – ему придется изучить все счета…

– В чем дело? – резко спросила мать.

– Ни в чем. Ты права. – Монах еще раз напомнил себе, что материнская тирания – признак любви; наверное, иначе Петронилла не умеет ее выразить. – Должна быть запись. Просто…

– Что?

– О таких пожертвованиях обычно трубят на всех углах. Аббат объявляет об этом в церкви, призывает благословение на голову жертвователя, затем читает проповедь о том, что люди, дарующие монастырям земли, вознаграждаются на небесах. Но я не помню ничего подобного в то время, когда у нас появился Лэнгли.

– Тем более нужно поискать в документах. Я думаю, у этого Томаса есть тайна. А тайна – всегда слабость.

– Я посмотрю. А что мне отвечать тем, кто хочет видеть меня аббатом?

Петронилла улыбнулась:

– Я думаю, лучше отвечать, что ты не собираешься выставлять свою кандидатуру.

Когда Годвин простился с матерью, завтрак уже закончился. По старинному правилу опоздавших не кормили, но трапезник брат Рейнард всегда находил что-нибудь для своих любимчиков. Годвин прошел на кухню и получил кусок сыра с хлебом. Ел стоя, а монастырские служки носили миски из трапезной и чистили железный котел, в котором варилась каша.

Ризничий обдумывал слова матери. И чем больше думал, тем умнее казался ее совет. Если он объявит, что не собирается выдвигать свою кандидатуру, каждое его высказывание покажется незаинтересованным мнением. Он сможет манипулировать выборами, не возбуждая подозрений в том, что действует ради собственной выгоды. А в последний момент сделает свой ход. Теплая волна благодарности родительнице за изворотливость ума и верность неукротимого сердца обдала ему душу. На кухне молодого реформатора и нашел брат Теодорик. Светлокожий монах пылал от возмущения.

– Брат Симеон за завтраком сказал нам, что Карл станет аббатом, – воскликнул он. – И что нужно продолжать мудрые традиции Антония. Слепой ничего не будет менять!

Хитро, подумал Годвин. Казначей воспользовался отсутствием Годвина и с позиции силы заявил то, что вызвало бы возражения ризничего, будь он на завтраке. Заговорщик поморщился:

– Это некрасиво.

– Я спросил, позволено ли другим кандидатам обратиться к монахам таким же образом за завтраком.

Годвин ухмыльнулся:

– Бог с тобой!

– Симеон сказал, что другие кандидаты не нужны. Дескать, у нас не турнир по стрельбе излука. По его мнению, решение уже принято: аббат Антоний избрал Карла своим преемником, назначив помощником.

– Какая ерунда.

– Точно. Монахи в бешенстве.

Это замечательно, подумал Годвин. Карл обидел даже своих сторонников, лишив их права выбора. Рубит сук, на котором сидит. Теодорик продолжал:

– Я думаю, нужно заставить Карла снять свою кандидатуру.

Годвин хотел воскликнуть: «Ты с ума сошел!», – но укусил себя за язык и попытался сделать вид, будто размышляет над этим предложением.

– Думаешь, так лучше? – спросил он, словно в самом деле сомневался.

Монах удивился:

– Ты о чем?

– Говоришь, братья в бешенстве от Карла и Симеона? Тогда они не проголосуют за Карла. Но если Слепой снимет свою кандидатуру, то старая гвардия выставит новую и, может, лучшую. Например, авторитетного брата Иосифа.

Теодорик был ошарашен:

– Я об этом не подумал.

– Наверно, лучше, если кандидатом стариков останется Карл. Все знают, что он против любых перемен. Слепой стал монахом, так как ему нравится, что каждый новый день не несет ничего нового. Он намерен ходить по одним и тем же дорожкам, сидеть на том же стуле, обедать, молиться, спать в одних и тех же местах. Возможно, причиной тому его слепота, хотя я предполагаю, что он вообще такой. Но это не важно. По его мнению, менять здесь ничего не нужно. Однако многие монахи настроены иначе, поэтому Карла легко обойти. Другой кандидат той же старой гвардии, но ратующий за мелкие, несущественные реформы, победит скорее. – Годвин поймал себя на том, что отбросил показную неуверенность и принялся задавать программу действий. Осекшись, ризничий добавил: – Не знаю, конечно, а ты как думаешь?

– Я думаю, что ты гений, – ответил Теодорик.

«Не гений, – подумал честолюбец, – но быстро учусь».

Он направился в госпиталь, где нашел Филемона, который убирал гостевые комнаты. Их занимал лорд Уильям, оставшийся ждать, пока его отец придет в себя или умрет. С ним была леди Филиппа. Епископ Ричард вернулся в Ширинг, но должен был приехать сегодня на поминальную службу. Годвин отвел Филемона в библиотеку. Тот едва умел читать, но мог оказаться полезным.

В монастыре хранилось более сотни хартий. Большинство из них фиксировали заключение сделок, касающихся земель, в основном возле Кингсбриджа, хотя отдельные владения аббатства были рассеяны по всей Англии, а то и в Уэльсе. Некоторые хартии предоставляли монахам право учреждать обители, строить церкви, бесплатно брать камни из каменоломни во владениях графа Ширинга, делить землю вокруг аббатства на участки под дома и сдавать их в аренду, собирать мостовщину, проводить судебные заседания, а также раз в неделю рынок и шерстяную ярмарку, а также сплавлять товары в Малкомб по реке, не платя владельцам земель, по которым она протекала.

Хартии писались пером и чернилами на пергаменте. Тонкую кожу старательно зачищали, скоблили, белили и растягивали, чтобы она стала пригодной для письма. Длинный пергамент сворачивали в свитки, перевязывали тонкими кожаными ремешками и хранили в обитом железом сундуке. Он запирался на замок, но ключ хранился тут же, в библиотеке, в маленькой резной шкатулке.

Открыв сундук, Годвин недовольно нахмурился. Хартии не аккуратно лежали кучками, а были запиханы кое-как. Некоторые оказались измяты, обтрепались, все без исключения запылились. «Их нужно хранить в хронологической последовательности, – подумай ризничий, – пронумеровать, а список с номерами прикрепить к внутренней стороне крышки, чтобы каждый документ было легко отыскать. Если я стану аббатом…»

Филемон по одной вытаскивал хартии, сдувал пыль и клал на стол перед Годвином. Служку не любили почти все. Кое-кто из пожилых монахов не доверял ему, но только не Годвин: трудно испытывать неприязнь к человеку, который относится к тебе как к богу. Большинство привыкли к нему – он уже так давно в аббатстве. Претендент на пост аббата помнил его еще мальчиком, высоким и неуклюжим, который всегда торчал возле монастыря, расспрашивая братьев, какому святому лучше молиться и видели ли монахи когда-нибудь чудо.

Большинство документов писали на одном листе дважды. Затем между идентичными текстами большими буквами выводили слово «хирограф» и по этому слову зигзагом разрезали пергамент на две части. Потом половинки складывали, и, если хирограф совпадал, это служило доказательством, что оба документа подлинные. На некоторых хартиях имелись дыры – вероятно, там, куда живую еще овцу укусило насекомое. Другие были обгрызены – видимо, мышами.

Конечно, все хартии были на латыни. Свежие читались легче, но старинный шрифт давался Годвину с трудом. Сначала монах искал дату, ведь целью его являлась хартия, написанная вскоре после службы всем святым десять лет назад. Он просмотрел все и ничего не нашел.

Ближайшим по времени являлся документ, составленный несколько недель спустя, в котором граф Роланд давал позволение сэру Джеральду перевести земли во владение монастыря, в обмен на что аббатство прощало рыцарю долги и брало его вместе с женой на пожизненное иждивение.

Годвин не очень расстроился. Скорее наоборот. Либо Томаса приняли в монастырь без обычного пожертвования – что само по себе странно, – либо документ хранится в другом месте, подальше от любопытных глаз. В любом случае мать права и у Лэнгли действительно есть тайна.

Хотя в некоторых богатых монастырях старшим церковникам выделяли отдельные кельи, в Кингсбридже все, кроме настоятеля, спали в одной большой комнате. Почти наверняка искомая хартия о приеме Томаса находится в доме аббата, который теперь занимает Карл.

Это усложняло дело. Слепой не позволит Годвину там шарить. Хотя шарить-то, может, и не придется. Скорее всего где-нибудь на видном месте стоит шкатулка или ларец с личными документами покойного аббата: дневник поры послушничества, дружеские письма от архиепископа, проповеди. Вероятно, после смерти Антония старик уже все просмотрел, но это вовсе не значит, что он разрешит Годвину сделать то же самое.

Раздумывая, монах нахмурился. Если Эдмунд или Петронилла попросят просмотреть бумаги покойного брата. Карлу будет сложно отклонить такую просьбу. Но прежде Слепой может кое-что изъять. Нет, искать нужно тайком.

Зазвонил колокол на службу третьего часа. Годвин понял, что единственное время, когда Карла наверняка не будет в доме, это соборная служба. И придется пропустить часы. Потребуется правдоподобное объяснение, а найти его нелегко: он ризничий, единственный человек, который ни при каких обстоятельствах не должен пропускать службы. Но выбора не было.

– Подойди ко мне на службе, – велел монах Филемону.

– Хорошо, – встревожился тот. Служкам не разрешалось заходить в алтарь во время службы.

– Зайди сразу после начала и пошепчи что-нибудь на ухо. Не важно что. Не обращай внимания на мою реакцию, продолжай шептать.

Филемон беспокойно нахмурился, но кивнул в знак согласия. Для Годвина он сделает все.

Ризничий вышел из библиотеки и присоединился к процессии, двигавшейся в собор. В нефе стояло всего несколько человек: большинство горожан придут позже, на поминальную службу. Монахи заняли свои места в алтаре, и служба началась.

– Господи, помилуй, – взмолился Годвин вместе с остальными.

Начался первый гимн. Появился Филемон. Все монахи уставились на него, как бывает, когда по ходу знакомой церемонии случается что-то необычное. Брат Симеон неодобрительно насупился. Регент Карл почувствовал смятение и удивился. Служка подошел к Годвину и наклонился.

– Блажен муж, который не ходит на сонет нечестивых, – прошептал он.

Монах сделал вид, что удивился, но не прервал его, а Филемон продолжал читать первый псалом. Через несколько секунд Годвин энергично потряс головой, как бы отклоняя некую просьбу. Затем вновь прислушался. Ризничий хотел, чтобы его пантомима оставила впечатление, будто возникла сложная проблема. Может, он потом скажет, что его матери необходимо было немедленно переговорить с ним о похоронах брата и она угрожала войти в алтарь, если Филемон не передаст известие Годвину. Личность Петрониллы в сочетании с семейным горем делала эту историю вполне правдоподобной. Когда служка дочитал до конца псалом, хитрец в рясе смиренно встал и вышел из алтаря.

Оба спешно обошли собор. В доме аббата молодой служка подметал пол. Он не посмеет задать вопрос монаху. Может потом наябедничать Карлу, что приходили Годвин и Филемон, но будет поздно.

Ризничий считал дом аббата позором. Он меньше дома дяди Эдмунда на главной улице, в то время как настоятель должен иметь подобающий его сану дворец, как у епископа. А в этом сарае ничего величественного. Да, стены покрыты коврами с библейскими сценами, они сдерживают сквозняки, но все убранство какое-то блеклое, не внушающее почтения, – все как покойный Антоний.

Монах и Филемон быстро все осмотрели и скоро нашли то, что искали. Наверху в спальне, в сундуке возле скамеечки для молитв лежал довольно большой баул из мягкой козьей кожи имбирно-коричневого цвета, красиво шитый алой нитью. Наверняка дар какого-нибудь набожного городского кожевника. Филемон пристально смотрел на Годвина: тот открыл баул, в котором увидел около тридцати пергаментов, переложенных защитными льняными тряпочками. Ризничий быстро их просмотрел.

Какие-то скучные записи про псалмы: вероятно, Антоний когда-то думал написать книгу толкований, да так и не написал. Более всего Годвина удивило лирическое стихотворение на латыни. Заголовок «Virent oculi» говорил о том, что оно адресовано человеку с зелеными глазами. У дяди Антония, как и у всех членов семьи, были зеленые глаза с золотыми пятнышками.

Годвин недоумевал, кто автор. Не так уж много женщин свободно владеют латынью, чтобы писать стихи. Или автор мужчина? Пергамент старый, пожелтевший: любовная история, если таковая имела место, произошла в юности покойного настоятеля. Может, Антоний и не был таким уж сухарем, как казалось Годвину. Филемон спросил:

– Это что?

Монах почувствовал себя виноватым. Он заглянул в укромный уголок личной жизни дяди и пожалел об этом.

– Ничего, просто стихотворение.

Взяв в руки следующий пергамент, ризничий замер. Хартия, датированная Рождеством 1327 года. Десять лет назад. Речь шла о пятистах акрах возле Линна в Норфолке. Владелец на тот момент недавно умер. Бесхозные владения передавались Кингсбриджскому аббатству и оговаривался ежегодный оброк – зерном, руном, телятами, цыплятами. Выплачивать его аббатству должны были вилланы и свободные крестьяне. Указывалось имя крестьянина, назначаемого старостой и отвечавшего за ежегодные поставки в монастырь. Документ предусматривал также денежные выплаты вместо продуктов – доминирующая ныне практика, особенно когда земли далеко от местожительства владельца.

Обычная хартия. Каждый год после сбора урожая представители десятков таких деревень появлялись в аббатстве, привозя монахам добро. Из ближних селений приезжали ранней осенью, остальные – в разные сроки до Рождества. В документе указывалось, что дар пожертвован в благодарность за то, что монастырь принял сэра Томаса Лэнгли в монахи. Ничего особенного. Но подпись на документе привлекала внимание. Хартию подписала королева Изабелла.

Вот это уже интересно. Неверная супруга Эдуарда II подняла мятеж против короля, посадив на престол своего четырнадцатилетнего сына. Вскоре свергнутый король умер, и аббат Антоний ездил на погребение в Глостер. Томас появился в монастыре примерно в это же время.

Несколько лет в Англии хозяйничали королева и ее фаворит Роджер Мортимер, но недавно, несмотря на молодость, их оттеснил от власти Эдуард III. Новому королю было двадцать четыре года, однако правил он крепкой рукой. Мортимер умер, а Изабелла в свои сорок два года поселилась в роскошном, но уединенном замке Райзинг в Норфолке, недалеко от Линна.

– Вот оно! – Годвин повернулся к Филемону. – Лэнгли стал монахом благодаря королеве Изабелле.

Филемон нахмурился.

– Но почему?

Служка хоть и неучен, но сообразителен.

– А в самом деле, почему? – задумался монах. – Может, она хотела вознаградить его или заставить замолчать, а может, и то и другое. Ведь это случилось в год свержения короля.

– Должно быть, Томас оказал ей какую-то услугу.

Годвин кивнул.

– Например, доставил какую-нибудь записку, или открыл ворота замка, или выдал планы короля, или заручился для нее поддержкой важного барона. Но почему это тайна?

– Это не может быть тайной, – покачал головой Филемон. – Казначей должен знать. И в Линне все должны знать. Староста ведь говорит с кем-то, когда приезжает сюда.

– Но если никто не видел этой хартии, то как можно знать, что за всем этим стоит Лэнгли?

– Так вот она, тайна: королева Изабелла внесла пожертвование за Томаса.

– Воистину так.

Аккуратно переложив листы пергамента льняными тряпочками, Годвин засунул их обратно в баул, а баул в сундук. Филемон спросил:

– Но почему это нужно хранить в тайне? В таком пожертвовании нет ничего бесчестного или позорного. Обычное дело.

– Не знаю почему, да нам это и не нужно. Вполне достаточно того, что кто-то пытается сохранить секрет. Пойдем.

Честолюбец ликовал. У Лэнгли есть тайна, и он, Годвин, об этом знает. Это власть. Теперь он может выдвинуть на должность аббата кандидатуру брата Томаса. Но в глубине души снедала тревога: однорукий вовсе не дурак.

Заговорщики вернулись в собор. Литургия скоро закончилась, и ризничий начал готовиться к поминальной службе. По его указанию шестеро монахов поставили гроб с телом Антония на возвышение перед алтарем, а вокруг разместили свечи. Уже собирались люди. Годвин кивнул двоюродной сестре Керис, которая повязала черный шелковый платок, и заметил Томаса. Тот вместе с послушником нес большое красивое кресло – епископский престол, или кафедру, которая и давала собору статус кафедрального. Годвин тронул его за руку.

– Пусть это сделает Филемон.

Монах ощерился, решив, что собрат предлагает помощь калеке:

– Я справлюсь.

– Знаю, что справишься. Мне нужно поговорить с тобой.

Лэнгли был старше Годвина на три года, но в монастырской иерархии ризничий стоял выше. Тем не менее он всегда робел перед Томасом. Помощник неизменно почтительно относился к нему, но тому казалось, что ровно настолько, насколько требуется, не больше. Обмануть его будет непросто, а именно это Годвин и намеревался сделать.

Лэнгли передал Филемону престол и отошел следом за ризничим в боковой придел.

– Говорят, что ты можешь стать аббатом.

– То же самое говорят о тебе, – ответил Томас.

– Я не буду выдвигать свою кандидатуру.

Бывший рыцарь поднял брови:

– Ты удивляешь меня, брат.

– По двум причинам. Во-первых, мне кажется, ты лучше справишься с этой работой.

Томас удивился еще больше. Видимо, он не предполагал в Годвине подобной скромности. И был прав: ризничий лгал.

– Во-вторых, у тебя больше шансов. – Вот теперь честолюбец говорил правду. – Молодые предпочитают меня, ноты нравишься всем.

Лэнгли сощурил красивые глаза. Он искал ловушку.

– Я хочу тебе помочь, – продолжал между тем ризничий. – Убежден, следует выбрать аббата, который реформирует монастырь и приведет в порядок хозяйство.

– Думаю, мне это по силам. Но чего ты хочешь за поддержку?

Годвин понимал, что ничего не просить нельзя. Томас все равно не поверит. Он заготовил правдоподобную ложь:

– Я хочу стать твоим помощником.

Однорукий монах кивнул, но согласился не сразу.

– И как ты собираешься мне помогать?

– Прежде всего обеспечу тебе поддержку города.

– Считаешь, для этого достаточно иметь в дядьях Эдмунда Суконщика?

– Не так все просто. Городу нужен мост. Карл ничего не обещает. Город не хочет видеть его аббатом. Если я скажу олдермену, что ты начнешь строить мост сразу после избрания, за тебя встанут все.

– Но тогда многие монахи за меня не проголосуют.

– Я не был бы так категоричен. Не забудь, выбор братьев должен одобрить епископ. Епископы, как правило, достаточно осторожны и оглядываются на мнение мирян. Ричард не станет нарываться на неприятности. Поддержка города очень важна.

Годвин видел, что Томас ему не верит. Лэнгли пристально смотрел на него, и ризничий взмок, изо всех сил стараясь ничем себя не выдать. Однако Томас согласился с его доводами:

– Разумеется, нам нужен новый мост. Какая глупость со стороны Карла уходить от решения этого вопроса.

– Пообещаешь построить мост?

– Ты весьма настойчив.

Интриган прикрылся руками:

– Я вовсе не хотел. Конечно, следует делать то, что считаешь Божьей волей.

Томас вновь прищурился. Он не верил в бескорыстие собрата, но все же ответил:

– Я буду молиться.

Ризничий понял, что большей ясности сегодня от Лэнгли не добиться, а давить сильнее боялся.

– Я тоже. – Он отошел.

Томас действительно будет молиться. Для себя ему почти ничего не нужно. Если решит, что на то воля Божья, выставит свою кандидатуру, нет – нет. В данный момент Годвин больше ничего не мог сделать.

Гроб с телом Антония стоял в кругу свечного пламени. Собор заполнился горожанами и крестьянами из окрестных деревень. Претендент на дом аббата поискал глазами Керис. Сестра стояла в южном рукаве трансепта и осматривала леса Мерфина в приделе. Годвин любил вспоминать те времена, когда Керис была маленькой, а он – всезнающим старшим братом. Монах обратил внимание, что после крушения моста дочь дяди Эдмунда ходила мрачной, но сегодня повеселела, и Годвин обрадовался: он любил ее.

– У тебя, кажется, все хорошо, – ризничий коснулся ее руки.

– Да, – улыбнулась та. – Любовный узел развязался. Но тебе этого не понять.

– Да куда уж.

«Ты и понятия не имеешь, – подумал Годвин, – сколько любовных узлов среди монахов. Но зачем мирянам знать о монашеских грехах?»