Часть II 8–14 июня 1337 года 3 страница

– Французы нападают на нас, мы будем нападать на французов, – запричитала мать. – Ради чего?

– Женщине этого не понять! – рявкнул рыцарь.

– Чистая правда, – жестко отозвалась леди Мод.

Ральф сменил тему:

– Как брат?

– Стал хорошим ремесленником, – ответил отец.

Так барышник говорит, что малорослый пони – как раз то, что нужно женщине, подумал сквайр. Мать улыбнулась:

– Влюблен в дочь Эдмунда Суконщика.

– Керис? – Ральф улыбнулся. – Да, она всегда ему нравилась. Мы еще детьми играли вместе. Властная маленькая кокетка, но Мерфину, судя по всему, это не мешало. И что, собирается жениться?

– Думаю, да, – ответила Мод. – Когда закончится срок ученичества.

– Ну, нахлебается. – Ральф встал. – А где он сейчас?

– Работает у северного портала собора, – ответил отец. – Но может, сейчас обедает.

– Я поищу его.

Фитцджеральд поцеловал родителей и вышел. Вернулся 15 аббатство и прошелся по ярмарке. Дождь перестал. Отражаясь в лужах и поднимая пар от мокрых навесов, ярко светило солнце. Сквайр увидел знакомый профиль – прямой нос и сильный подбородок леди Филиппы, – и сердце его куда-то ухнуло. Она была чуть старше Ральфа – около двадцати пяти. Филиппа стояла у лотка и смотрела на рулон итальянского шелка, а влюбленный не мог оторвать взгляда от ее легкого летнего платья, стекающего с округлых бедер. Юноша отвесил вычурный придворный поклон. Супруга Кастера подняла глаза и слегка кивнула.

– Красивая ткань, – заметил он, пытаясь завязать разговор.

– Да.

В этот момент к ним подошел невысокий молодой человек с нечесаными рыжими волосами – Мерфин. Ральф был рад его видеть.

– Это мой умный старший брат, – представил сквайр.

Подмастерье обратился прямо к Филиппе:

– Купите бледно-зеленый. Он подойдет к вашим глазам.

Сквайр сморгнул. Это граничило с фамильярностью. Однако Филиппа, кажется, не обиделась, лишь с мягким упреком сказала:

– Если мне понадобится мнение мальчика, я спрошу своего сына. – Но улыбнулась почти кокетливо.

Ральф прошипел:

– Это же леди Филиппа, дурак! Прошу прощения за дерзость брата, миледи.

– Но как же его зовут?

– Я Мерфин Фитцджеральд; к вашим услугам в любое время, когда у вас возникнут сомнения относительно шелка.

Ральф взял родича за руку и оттащил, пока тот не ляпнул еще какую-нибудь глупость.

– Не знаю, как тебе это удается, – с раздражением и вместе с тем с завистью буркнул младший брат. – Значит, шелк подойдет к ее глазам, вот как? Если бы я брякнул что-нибудь в таком роде, меня бы высекли.

Он несколько преувеличивал, но Филиппа действительно обычно резко реагировала на дерзости. Ральф не знал, смеяться или сердиться, что леди так мягко отнеслась к Мерфину.

– Но это же я, – ответил Фитцджеральд-старший. – Мечта любой женщины.

Но прозвучало как-то грустно.

– Что-то не так? Как Керис?

– Я сморозил глупость. Потом расскажу. Пойдем посмотрим, пока солнце.

Ральф увидел лоток, с которого монах с пепельно-светлыми волосами продавал сыр.

– Гляди-ка. – Он подошел к лотку: – Этот выглядит аппетитно, брат. Откуда сыр?

– Из Святого Иоанна-в-Лесу. Небольшая обитель Кингсбриджского аббатства. Я тамошний настоятель, меня зовут Савл Белая Голова.

– Прямо слюнки потекли. Обязательно купил бы, но граф не дает сквайрам денег.

Монах отрезал от сырной головы кусок и передал Ральфу.

– Тогда получишь кое-что бесплатно, во имя Иисуса.

– Спасибо, брат Савл.

Уже отойдя, Ральф усмехнулся:

– Видишь? Это так же просто, как отобрать яблоко у ребенка.

– И почти так же достойно восхищения, – ответил Мерфин.

– Вот дурак – раздает сыр всем подряд, да еще с соплями!

– Наверно, считает, что лучше прослыть дураком, чем отказать в еде голодному.

– Ты сегодня прямо язва. Почему тебе можно дерзить леди, а я не могу выпросить у глупого монаха сыра?

Брат улыбнулся, что удивило Ральфа.

– Точно как в детстве, а?

– Точно! – Сквайр не знал, злиться или махнуть рукой. Тут к ним подошла симпатичная девушка с яйцами на подносе – худенькая, с маленькой грудью под домотканым платьем. Ральф улыбнулся ей и, хотя не собирался ничего покупать, спросил: – Сколько?

– Пенни за дюжину.

– Хорошие?

Та кивнула на соседний лоток:

– От тех куриц.

– А у курочек были хорошие петухи?

Мерфин в притворном отчаянии от выходки брата закатил глаза. Однако девушка усмехнулась и включилась в игру:

– Еще бы, сэр.

– А эти яйца приносят удачу?

– Не знаю.

– Ну конечно, откуда же. Девушки в этом ничего не смыслят.

Сквайр пристально смотрел на торговку. Светлые волосы и вздернутый нос. Лет восемнадцать, решил он. Худенькая моргнула и сказала:

– Пожалуйста, не смотрите на меня так.

Ее позвал крестьянин, стоявший у лотка, – несомненно, отец:

– Аннет! Иди сюда.

– Так тебя зовут Аннет, – подхватил Ральф.

Девушка сделала вид, что не слышала отца.

– Кто твой отец?

– Перкин из Вигли.

– Правда? Мой друг Стивен – лорд Вигли. Он тебя не обижает?

– Лорд Стивен справедлив и добр, – как положено, ответила девушка.

– Аннет! Ты мне нужна, – вновь позвал отец.

Ральф понимал, почему Перкин зовет дочь. Он, конечно, не против, если сквайр женится на Аннет: для нее это блестящая партия, – но боится, что тот поиграет с ней и бросит. И прав.

– Не уходи, Аннет из Вигли.

– Не уйду, пока не купите яиц.

– Что одна, что другой, – проворчал Мерфин.

– Да брось ты яйца и пойдем со мной. Прогуляемся по берегу.

Между рекой и стеной аббатства тянулся широкий берег, в это время года покрытый полевыми цветами; там часто прогуливались влюбленные. Но Аннет оказалась не такой уж простушкой.

– Отцу не понравится.

– Да брось ты.

Крестьянину очень трудно противостоять сквайру, особенно если тот в ливрее крупного графа. Поднять руку на одного из графских слуг – оскорбить вельможу. Перкин может попытаться уговорить дочь, но, удерживая ее силой, рискует. Однако подоспела помощь. Молодой голос произнес:

– Привет, Аннет, ты как?

Ральф повернулся. Юноша лет шестнадцати, но ростом почти с Ральфа, широкоплечий, с крупными руками, невероятно хорош собой: правильные черты, словно высеченные соборным скульптором, густые рыжевато-каштановые волосы и такая же, правда, редкая еще, борода. Сквайр спросил:

– Ты кто, черт подери?

– Вулфрик из Вигли, сэр. – Молодой человек был почтителен, но не робок. Он вновь повернулся к Аннет: – Я пришел помочь тебе продавать яйца.

Мускулистый юноша протиснулся между Ральфом и Аннет, загораживая девушку и оттесняя неожиданного соперника. Довольно дерзко, и Фитцджеральд-младший начал злиться:

– Отойди, Вулфрик из Вигли. Ты здесь не нужен.

Юноша так же уважительно, но бесстрашно ответил:

– Я помолвлен с этой девушкой, сэр.

– Истинная правда, сэр, они собираются пожениться, – вставил Перкин.

– Заткнись ты со своими крестьянскими бреднями, – презрительно бросил Ральф. – Плевать мне, замужем она за этим медведем или нет.

Графского сквайра раздосадовало, как с ним говорят вилланы.^[7] Еще они будут ему указывать.

– Пойдем, Ральф, – предложил Мерфин. – Я есть хочу, а Бетти Бакстер торгует горячими пирогами.

– Пирогами? – переспросил брат. – Я больше люблю яйца.

Взял с подноса яйцо, выразительно погладил его, затем положил обратно и дотронулся до груди девушки. Она была твердой и имела форму яйца.

– Что вы делаете? – возмущенно воскликнула Аннет, но не двинулась.

Ральф легонько, с удовольствием стиснул грудь.

– Проверяю товар.

– Уберите руки.

– Еще чего.

В этот момент Вулфрик сильно оттолкнул соперника, и Фитцджеральд, никак не ожидая, что крестьянин посмеет прикоснуться к нему, оступился и упал. Кто-то рассмеялся, и удивление сквайра сменилось униженностью. Он в бешенстве вскочил. Меча при нем не было, но на поясе висел длинный кинжал. Однако недостойно набрасываться с оружием на безоружного виллана, можно потерять уважение в глазах рыцарей графа и других сквайров. Придется наказать Вулфрика кулаками. Вышедший из-за прилавка Перкин быстро заговорил:

– Это нелепое недоразумение, сэр, он не хотел, мальчику очень жаль, уверяю вас…

Аннет, однако, не испугалась.

– Ребята, ребята! – Кажется, ей все это очень нравилось.

Ральф не обратил на возгласы никакого внимания. Сделал шаг к Вулфрику, занес правый кулак и, когда тот поднял руки прикрыть лицо, вонзил левый кулак в живот. Вопреки ожиданиям мышцы у крестьянского парня оказались вовсе не рыхлыми, но Вулфрик все же скорчился, поморщился от боли и закрыл руками солнечное сплетение. Правым кулаком Ральф ударил виллана прямо в лицо, в скулу. Тут же заболела рука, но на душе стало легче.

К его удивлению, Вулфрик не рухнул на землю, не застыл в ожидании, что его начнут пинать ногами, а вложил всю силу плеча в правый кулак. Ральфу показалось, что нос его взорвался кровью и болью. Сквайр заревел от гнева. Крестьянин кажется, сделал шаг назад, поняв весь ужас своего поступка, опустил руки и прижал их к туловищу ладонями внутрь.

Но жалеть было поздно. Ральф бил крестьянина кулаками по лицу, по корпусу, удары так и сыпались, а Вулфрик, пытаясь ослабить их силу, лишь выставлял руки и пригибал голову. Фитцджеральд бил, бил, но вместе с тем не переставал удивляться, почему Вулфрик не убегает, и решил, что деревенщина предпочел синяки и ссадины унижению. Парень с характером, и это приводило Ральфа в еще большее бешенство. Сквайр бил все сильнее, еще и еще, его душила ярость и одновременно восторг.

– Ради Бога, хватит. – Мерфин попытался успокоить брата, положив ладонь на плечо, но тот сбросил ее.

Наконец руки Вулфрика повисли вдоль тела, он зашатался, закрыл глаза и упал. Его красивое лицо было залито кровью. Ральф принялся пинать соперника ногами. Тут к ним подошел плотный мужчина в кожаных штанах.

– Ну все, сквайр, не убивай юношу, – твердо сказал он.

Узнав городского констебля Джона, Ральф крикнул:

– Он первым напал на меня!

– Ладно, больше не нападет – правда, сэр? – коли валяется на земле с закрытыми глазами. – Джон встал перед Фитцджеральдом. – Лучше бы обойтись без расследования коронера.

Вокруг Вулфрика собрались люди: Перкин, возбужденная Аннет, леди Филиппа, зеваки. Ральф обмяк, нос болел зверски. Дышать он мог только ртом, в глотке стояла кровь.

– Эта скотина сломала мне нос, – прогундосил сквайр.

– Значит, его накажут.

Подошли двое мужчин, похожие на Вулфрика. Отец и старший брат, подумал Ральф. Бросая сердитые взгляды на обидчика, они помогли Вулфрику встать на ноги.

– Сквайр ударил первым, – заговорил толстый Перкин с хитрым лицом.

– Но этот виллан толкнул меня! – вскипел Ральф.

– Сквайр оскорбил его невесту.

– Мало ли что сказал сквайр, – рассудил констебль. – Вулфрику следовало подумать, прежде чем поднимать руку на слугу графа Роланда. Боюсь, граф потребует сурового наказания.

– Разве издали новый ордонанс, констебль Джон, в котором говорится, что людям в ливреях закон не писан? – еле слышно спросил Вулфрик.

Люди одобрительно загудели. Молодые сквайры вели себя вызывающе и часто избегали наказания, поскольку носили ливреи какого-нибудь барона, что глубоко оскорбляло законопослушных торговцев и крестьян.

– Я невестка графа и все видела, – вмешалась леди Филиппа. Она говорила негромко, мелодично, но уверенно, как человек, облеченный властью. – Мне грустно об этом говорить, но вина за случившееся лежит исключительно на Ральфе. Сквайр недопустимо повел себя по отношению к девушке.

– Благодарю вас, миледи, – почтительно отозвался Джон Констебль. Обращаясь уже только к ней, он понизил голос: – Но думаю, графу не понравится, если крестьянский сын избегнет наказания.

Филиппа задумчиво кивнула.

– Нечего размусоливать. Посадите парня в колодки на двадцать четыре часа. В его возрасте это не повредит, но все будут знать, что справедливость восторжествовала. Граф останется доволен, ручаюсь вам.

Джон медлил. Ральф видел, что ему не нравится получать приказы от кого-либо, кроме хозяина – аббата Кингсбриджа. Однако решение Филиппы, несомненно, удовлетворит все стороны. Победитель, конечно, предпочел бы, чтобы Вулфрика высекли, но начинал смутно подозревать, что повел себя совсем не по-геройски и, потребуй он более сурового наказания, пожалуй, выйдет еще хуже. Наконец Джон произнес:

– Прекрасно, леди Филиппа, если вы берете на себя эту ответственность.

– Беру.

– Хорошо.

Констебль взял Вулфрика за руку и увел. Гот уже пришел в себя и шагал твердо. За ним двинулись родные. Наверное, пока наказанный будет сидеть в колодках, они принесут ему воды и еды и будут отгонять всех, кому захочется забросать его камнями и грязью. Мерфин спросил:

– Ты как?

Лицо брата вспухло, как воспаленный мочевой пузырь. Он гундосил, перед глазами плыло, все болело.

– Нормально. Лучше не бывает.

– Хорошо бы монах посмотрел твой нос.

– Нет. – Ральф не боялся драк, но терпеть не мог врачебные процедуры: всякие там кровопускания, банки, вскрытия нарывов. – Мне нужна только бутылка крепкого вина. Отведи меня в ближайшую таверну.

– Ладно, – буркнул Мерфин, но не двинулся, а искоса посмотрел на брата.

– Что с тобой? – спросил тот.

– Ты правда не меняешься.

Драчун пожал плечами:

– А разве кто-нибудь меняется?

Книга Тимофея привела Годвина в восторг. История Кингсбриджского аббатства, как большинство подобных книг, начиналась с сотворения Богом земли и неба. Но основное внимание в ней уделялось эпохе аббата Филиппа двухсотлетней давности, когда построили собор. Это время монахи теперь считали золотым веком. Автор книги, брат Тимофей, утверждал, что легендарный Филипп исповедовал железную дисциплину, однако не был лишен сострадания. Годвин не совсем понимал, как такое может совмещаться в одном человеке.

В среду ярмарочной недели, во время занятий перед службой шестого часа, Годвин сидел на высоком табурете в монастырской библиотеке; перед ним на пюпитре лежала открытая книга. Это было его любимое место в аббатстве: просторное, очень светлое, с высокими окнами; в запертом шкафу почти сотня книг. Обычно здесь стояла полная тишина, но сегодня доносился приглушенный гул ярмарки – тысячи людей продавали, покупали, торговались, ссорились; всё перекрывали выкрики торговцев, любителей петушиных боев и травли медведей.

В конце книги позднейшие авторы прослеживали родословную потомков строителей собора вплоть до нынешнего дня. Годвин с радостью – и искренним удивлением – нашел подтверждение уверениям матери о том, что ее предками были Том Строитель и его дочь Марта. Интересно, какие фамильные черты они переняли от Тома. Каменщик должен быть ловким дельцом, и дед Годвина, а также дядя Эдмунд обладали этим качеством. Да и двоюродная сестра Керис тоже, кажется, не промах. Может, Том смотрел на мир такими же зелеными глазами с золотыми пятнышками, как и все они.

Годвин узнал также кое-что о пасынке Тома Строителя Джеке, архитекторе Кингсбриджского собора, который женился на леди Алине и стал родоначальником династии графов Ширингов. Он был предком возлюбленного Керис Мерфина Фитцджеральда. Похоже на правду: молодого Мерфина уже можно назвать выдающимся плотником. В Книге Тимофея упоминались даже рыжие волосы Джека, которые унаследовали сэр Джеральд и Мерфин. Ральф, правда, нет.

Больше всего Годвина заинтересовала глава, где говорилось о женщинах. Судя по всему, во времена аббата Филиппа в Кингсбридже не было монахинь. Женщинам строго-настрого запрещалось входить на территорию аббатства. Автор, цитируя Филиппа, уверял, что по возможности монаху вообще не стоит смотреть на женщин, ради его же блага. Филипп не одобрял общие монастыри, считая, что преимущества совместного хозяйства меркнут по сравнению с возможностями Дьявола искушать людей. В таких монастырях, добавлял он, разделение братьев и сестер должно быть максимально строгим.

Годвина ободрила авторитетная поддержка его давно сложившегося мнения. В мужском обществе оксфордского Кингсбриджского колледжа он чувствовал себя хорошо. Университетскими преподавателями, как и студентами, были мужчины, без исключения. Он почти не разговаривал с женщинами семь лет, а по городу ходил с опущенными глазами, умудряясь их даже не видеть. А вот когда вернулся в аббатство, монахини стали ему мешать. Правда, у них имелась своя крытая аркада, трапезная, кухня и другие строения, но Годвин постоянно встречал их то в церкви, то в госпитале, то еще в каких-нибудь местах общего пользования. И сейчас хорошенькая молодая монахиня по имени Мэр, сидя всего в нескольких футах от него, справлялась по иллюстрированной книге насчет каких-то лекарственных трав. Еще хуже было встречать городских девушек в обтягивающих одеждах, с модными прическами, когда щеголихи свободно разгуливали по аббатству с разнообразными поручениями, приносили на кухню продукты или наведывались в госпиталь. Конечно, по сравнению с высокими принципами Филиппа аббатство пало. Вот ведь лишнее доказательство, что с Антонием монастырскую жизнь охватила какая-то всеобщая дряблость. Но возможно, ему удастся это исправить.

Прозвонил колокол на службу шестого часа, и ризничий закрыл книгу. Сестра Мэр, тоже захлопнув свой справочник, премило улыбнулась ему красными губами. Монах отвернулся и торопливо вышел.

Погода налаживалась: еще шел дождь, но пробивалось солнце. По небу неслись рваные облака, и витражи собора то вспыхивали, то мрачнели. Мысли Годвина тоже метались, отвлекая от молитвы. Он думал о том, как лучше использовать Книгу Тимофея, чтобы вдохнуть в аббатство новую жизнь, и решил поднять этот вопрос на ежедневном братском заседании капитула.

Строители уже много сделали после обрушения в минувшее воскресенье. Мусор убрали, часть собора отгородили веревками. В трансепт внесли и сложили в штабеля легкие каменные плиты. Работы продолжались и тогда, когда монахи запели. В течение дня было так много служб, что иначе строители застряли бы здесь навечно. Мерфин Фитцджеральд, отложив на время дверь, сооружал в южном приделе сложную конструкцию из веревок, перекладин и барьеров. Стоя на ней, каменщики будут выкладывать новый свод. Томас Лэнгли, отвечавший за строительство, беседовал в южном рукаве трансепта с Элфриком, указывая на обрушившийся потолок и, очевидно, обсуждая работу Мерфина.

Из Томаса вышел очень хороший помощник ризничего – решительный, требовательный. Когда строители по утрам опаздывали, что случалось нередко, он разыскивал их и выяснял, куда они запропастились. Если у него и имелся недостаток, так это излишняя независимость: редко докладывал Годвину о ходе дел или спрашивал его мнения – напротив, вел себя будто хозяин, а не подчиненный. Честолюбивого монаха глодало неприятное чувство, словно Томас недооценивает ею способности. Возможно, старший Лэнгли – ему было тридцать четыре – считал, что Годвина, которому шел тридцать второй год, под давлением Петрониллы продвигает Антоний. Однако бывший воин ничем не показывал, будто уязвлен. Просто все делал по-своему.

Механически бормоча псалмы, ризничий увидел, что беседу Томаса с Элфриком прервали. В собор быстрым шагом вошел лорд Уильям Кастер, высокий чернобородый мужчина, очень похожий на своего отца и такой же резкий, хотя говорили, что иногда его гнев смягчает жена Филиппа. Он подошел к Томасу и кивком велел Элфрику отойти. Монах развернулся к Уильяму и снова стал похож на рыцаря Томаса Лэнгли, который пришел в аббатство, истекая кровью. Из-за той раны он, вероятно, и потерял руку.

Годвину было очень интересно, о чем идет беседа. Лорд Уильям наклонился вперед и говорил очень настойчиво, оживленно жестикулируя. Томас не испугался и отвечал твердо. Вдруг ризничий вспомнил, что Томас так же держался и десять лет назад, в день появления в аббатстве. Лэнгли беседовал с младшим братом Уильяма, Ричардом, тогда священником, а теперь епископом Кингсбриджа. Может, вздор, но Годвин почему-то решил, что сейчас они говорят о том же. Однако о чем? Что общего у монаха с благородным семейством? Да такого общего, которое за десять лет, кажется, ничуть не утратило своей важности? Лорд Уильям тяжелыми шагами вышел из церкви, очевидно, недовольный, и Томас вернулся к Элфрику.

Разговор десять лет назад кончился тем, что Лэнгли стал монахом аббатства. Годвин помнил: чтобы монастырь принял Томаса, Ричард пообещал некое пожертвование, однако впоследствии никогда больше ни о чем таком не слышал. Интересно, поступило ли оно. За все это время никто в аббатстве, кажется, ничего не узнал о прошлом нового брата, что странно: монахи любят посплетничать. Их было не много – сейчас двадцать шесть, – они постоянно общались и знали друг о друге почти все. У кого на службе состоял Лэнгли? Где жил? Большинство рыцарей имели несколько деревень, получая с них оброк, дававший возможность покупать лошадей, доспехи, оружие. Были ли у Томаса жена и дети? Если да, что с ними стало? Никто ничего не знал.

Если забыть о тайнах прошлого, Лэнгли стал прекрасным монахом, благочестивым и трудолюбивым. Казалось, иночество устраивало его больше, чем жизнь рыцаря. Хоть он и воевал, в нем было что-то мягкое, как во многих монахах. Тесно дружил с братом Матфеем, ласковым добрым человеком, на несколько лет моложе. Никому и в голову не приходило подозревать их в каких-то грехах.

Ближе к концу службы Годвин всмотрелся в мрак нефа и увидел мать. Петронилла стояла одна, неподвижно, как колонна, а солнечный луч освещал гордую седую голову. Интересно, сколько она уже здесь стоит, подумал ризничий. Миряне редко ходили на службы в будние дни, и монах, испытав смешанное чувство радости и тревоги, догадался, что родительница пришла к нему. Вспоминая, чем пожертвовала ради него гордая мать, он готов был рыдать от благодарности. И все же в ее присутствии всегда беспокоился, не мог отделаться от чувства, что сейчас его будут обвинять в каких-то прегрешениях. Когда монахи выходили, Годвин отделился от них и подошел к матери:

– Доброе утро, мама.

Петронилла поцеловала сына в лоб и сказала с тревогой в голосе:

– Ты похудел. Тебе хватает еды?

– Соленая рыба и каша, но много.

– Ты чем-то взволнован. – Она всегда видела его насквозь.

Годвин рассказал ей о Книге Тимофея.

– Может, прочесть эту главу на заседании капитула?

– А остальные тебя поддержат?

– Теодорик и молодые монахи – несомненно. Многие из них недовольны тем, что все время видят женщин. Все-таки они уходили от мира в мужское сообщество.

Мать одобрительно кивнула.

– Это выводит тебя на роль лидера. Великолепно.

– Кроме того, меня любят за горячие камни.

– Какие камни?

– Я ввел новые зимние правила. В морозные ночи перед утреней каждому выдают горячий, завернутый в тряпку камень. Ноги не так мерзнут.

– Очень умно. И все же прежде заручись поддержкой.

– Конечно. Но это в русле того, чему учили в Оксфорде.

– То есть?

– Человек слаб, нельзя полагаться на собственный разум. Мы не можем надеяться понять мир, наш удел – лишь изумленно взирать на творение Божье. Истинное знание приходит только в откровении. Мы не должны подвергать сомнениям принятую догму.

Петронилла слегка нахмурилась. Миряне часто так реагировали, когда ученые люди пытались объяснить им высокую философию.

– И в это верят епископы и кардиналы?

– Да. Парижский университет запретил труды Аристотеля и Фомы Аквинского, потому что они основаны не столько на вере, сколько на разуме.

– А такие рассуждения помогут тебе войти в милость к вышестоящим?

Только это ее и беспокоит. Она хотела, чтобы сын стал аббатом, епископом, архиепископом, даже кардиналом. Годвин хотел того же, но, надеялся, не так цинично.

– Уверен.

– Хорошо. Но я не для того к тебе пришла. Эдмунда постиг удар. Итальянцы могут переехать в Ширинг.

Годвин ахнул:

– Он же разорится.

Но монах пока не понимал, зачем родительница пришла с этим к нему.

– Мой брат надеется, что они останутся, если мы благоустроим шерстяную ярмарку и прежде всего снесем старый мост и построим новый, более широкий.

– Погоди-ка, но ведь Антоний отказал.

– Эдмунд не сдается.

– Ты хочешь, чтобы я поговорил с дядей?

Петронилла покачала головой:

– Его ты не переубедишь. Но если вопрос встанет на заседании капитула, поддержи Эдмунда.

– Пойти против дяди Антония?

– Всякий раз, когда старая гвардия будет принимать в штыки дельные предложения, в тебе должны видеть лидера реформаторов.

Годвин восхищенно улыбнулся:

– Мама, откуда ты столько знаешь про политику?

– Я тебе объясню. – Она отвернулась и уставилась на большую восточную розетку, перенесясь мыслями в прошлое. – Когда мой отец начал торговать с итальянцами, знатные горожане Кингсбриджа решили, что он выскочка. Задирали нос перед ним и его родными и делали все, чтобы помешать. Мать умерла, когда я была подростком, но отец стал рассказывать все мне. – Ее лицо, обычно бесстрастное, исказили горечь и обида: глаза сощурились, губы искривились, щеки горели от перенесенного некогда стыда. – Он понял, что не освободится, если не подомнет под себя приходскую гильдию. И вот как мы решили действовать. – Петронилла перевела дух, как будто снова собирала силы для длительной войны. – Мы ссорили вожаков, натравливали одну партию на другую, заключали союзы, затем их разрывши, беспощадно топили противников и использовали сторонников до тех пор, пока они были нам удобны, а затем бросали. Это заняло десять лет, но в конце концов отец стал олдерменом гильдии и самым богатым человеком города.

Мать уже рассказывала ему о деде, но никогда столь откровенно.

– Так ты ему помогала, как Керис Эдмунду?

Она жестко усмехнулась:

– Да. Только когда Эдмунд перенял дело, мы были самыми знатными горожанами. Мы с отцом поднялись на гору, а брат просто спустился по противоположному склону.

Их прервал Филемон, вошедший в собор из аркады. Высокий, с костлявой шеей, похожий на голубя, он нес ведро: в обязанности двадцатидвухлетнего служки входила уборка. Филемон был явно взволнован.

– Я искал вас, брат Годвин.

Петронилла сделала вид, что не замечает его состояния.

– Здравствуй, Филемон. Разве тебя еще не сделали монахом?

– Не могу внести необходимое пожертвование, мистрис Петронилла. Я ведь из скромной семьи.

– Но ради благочестивых послушников аббатство не раз отказывалось от пожертвований. А ты служка уже много лет, и на жалованье, и без.

– Брат Годвин предлагал меня, но некоторые старшие монахи выступили против.

– Карл Слепой ненавидит Филемона, не знаю почему, – вставил ризничий.

Петронилла пообещала:

– Я поговорю с братом Антонием. Он должен переубедить Карла. Ты верный друг моему сыну, и я хочу, чтобы ты стал монахом.

– Спасибо, мистрис.

– Ну что ж, ты, похоже, сгораешь от нетерпения сказать Годвину нечто наедине. Ухожу. – Она поцеловала сына. – Не забудь, о чем мы говорили.

– Не забуду, мама.

Годвин испытал облегчение, как будто грозовая туча прошла мимо, разразившись над кем-то другим. Как только Петронилла отошла, Филемон прошептал:

– Епископ Ричард!

Ризничий поднял брови. Филемон умел вызнавать чужие секреты.

– Что епископ Ричард?

– Он в госпитале, в одной из отдельных комнат наверху, со своей двоюродной сестрой Марджери!

Хорошенькой Марджери было шестнадцать лет. Ее родители – младший брат графа Роланда и сестра графини Марр – умерли, и девочку взял на воспитание Ширинг. Теперь он хотел выдать ее замуж за сына графа Монмаута. Этот союз существенно укрепил бы положение Роланда как самого влиятельного человека в Юго-Западной Англии.

– И что они там делают? – спросил Годвин, хотя уже догадывался.

Служка понизил голос:

– Целуются!

– Откуда ты знаешь?

– Я покажу.

Филемон двинулся к выходу через южный рукав трансепта. Пройдя через крытую аркаду мужского монастыря, оба по лестнице поднялись в дормиторий, бедно обставленное помещение, где в два ряда стояли простые деревянные кровати с соломенными матрацами. Через стену располагался госпиталь. Филемон подошел к широкому комоду, в котором хранились одеяла, и с трудом отодвинул его. За ним из стены вынимался камень. Интересно, как служка его обнаружил, тут же подумал Годвин и решил: наверное, что-то там прятал. Проныра осторожно, стараясь не шуметь, вынул камень и прошептал:

– Смотрите, скорее!

Годвин помедлил и тихо спросил:

– И за кем ты еще подсматривал?

– За всеми, – удивившись вопросу, ответил тот.

Монах понимал, что сейчас увидит, и испытал неприятное чувство. Подглядывать за негодным епископом, может, нормально для Филемона, но постыдно и ниже достоинства ризничего. Однако любопытство подстегивало. В конце концов он спросил себя, что сказала бы мать, и сразу понял: нужно смотреть.

Отверстие в стене располагалось чуть ниже уровня глаз. Годвин пригнулся. В углу одной из гостевых комнат над госпиталем, перед фреской с изображением Распятия, стояла скамеечка для молитвы, два удобных кресла и несколько табуретов. Когда съезжалось много важных гостей, мужчинам отводили одну комнату, женщинам – другую. Это была явно женская комната, так как на столике виднелись элегантные гребни, ленты и таинственные кувшинчики и флакончики.