HOMO LUDENS УМЕР

Из книги «Меандр»

Лев Лосев (род. в 1937 г. в Ленинграде) — поэт, эссеист, автор книг стихов «Чудесный десант» (1985) и «Тайный советник» (1987). Живёт в США.

Пришло письмо от Ерёмина. Как всегда напечатанное крупным шрифтом через три интервала, оно занимает полстранички. (Лапидарный стиль Ерёмина не лишен чувства, даже страсти; вернувшись несколько лет тому назад из Москвы в Ленинград, он охарактеризовал родной город следующим образом: «Развалины некрополя, населённые шпаной и ворьём»). На этот раз среди пятнадцати строк письма была такая: «Сэнди Кондратова похоронили, прободение, перитонит». Я сообщил печальную новость по телефону двум-трём общим знакомым. Знакомые пожелали покойному царствия небесного, подивились, что умер не старый и такой, казалось, здоровяк - и перешли к обсуждению дел, живо пока ещё трепещущих.

Лет сорок тому назад мы открыли Розанова. Розановские фразы вспыхивали то и дело в сыром хворосте нашей собственной юношеской невнятицы. Кондратов с особым удовольствием выговаривал: «Родила червяшка червяшку, червяшка поползала и умерла». И добавлял с легким вздохом, изображая очаровательное розановское лицемерие: «Такова и жизнь наша».

Синие чернила на белой бумаге я вспоминаю в первую очередь, вспоминая Кондратова. Вначале он исписывал кипы общих тетрадей — стихами, своими и выуженными в публичке из старых книг и журналов, прозой, математическими выкладками. Позднее, обзаведясь машинкой, Саша стал выделывать игрушечные книжечки в четвертушку листа. По складу своего ума, характера и таланта Саша имел великого предшественника в русской литературе — Андрея Белого. Будто бы синеглазый мистик, экзальтированный структуралист, насмешник-«гоголёк» вдруг возродился в нашу дурную эпоху и воплотился в рыжевато-белокурого мальчика из Белгорода ( из Каменска-Шахтинского – Э.К.), одетого в чернильно-синюю милицейскую форму. Отец погиб на фронте, Сашу опекал дядя, милицейский начальник. Он и пристроил племянника после школы в ленинградскую школу милиции (такогоне было,поступил братец сам –Э.К.)

Школа помещалась в здании Главного Штаба. Однажды Сашу послали красить крышу, и он говорил, что той же рыжей кровельной краской решил написать свое имя на чугунных мошонках коней, несущих колесницу русской Славы, - по букве на яйцо. Для САШАКОНДРАТОВ яйца не хватало, и это будто бы дало ему идею псевдонима: СЭНДИКОНРАД! (с восклицательным знаком). Возможно, на крыше построенного зодчим Росси здания таким образом был заключен завет с богом Гармонии, и Саше передалась плодотворная мощь божественных коней.

Только популярных книг - про Атлантиду, внеземное происхождение земных цивилизаций, древние загадочные письмена и т.п. - он издал пятьдесят, в науке выступал с оригинальными идеями и открытиями как стиховед, лингвист, религиовед, востоковед, в литературе он автор сотен (если не тысяч) экспериментальных текстов.

При этом Александр Михайлович Кондратов был человек абсолютно несерьёзный. Может быть, он и умер так внезапно, потому что вместо консультаций у профессоров, раздобывания заграничных лекарств (я бы ему прислал!) он лечил язву голоданием, медитацией, тибетскими вещами, отдающими игрой и шарлатанством. Если бы по-русски это можно было сказать не пренебрежительно, а с любовью и грустью, я бы сказал: «Доигрался!»

Я не виню наших общих друзей в чёрствости. Это, в конце концов, удача Кондратова, что все до конца приняли правила его игры и даже к смерти его отнеслись как бы не вполне всерьёз. Редко кому удавалось вот так и пройти до конца, играючи. Американский поэт только мечтал о труде, неотличимом от игры, а у Кондратова получалось.

Он действительно был широко известен как учёный. В семьдесят шестом году, провожая меня из Ленинграда навсегда в Америку, Саша сказал: «Передай привет Роману Осиповичу Якобсону». Я воспринял это как обычную несерьезную, игровую реплику: то великий филолог Якобсон, а то Сэнди Конрад! Да и вообще - как же! Будет мне, бесштанному эмигранту, на каждом шагу встречаться Роман Якобсон! Но вот не прошло и года, и я оказался на лекции Якобсона в Мичиганском университете. По окончании я пробился сквозь толпу аспирантов и добросовестно сказал: «Роман Осипович, Кондратов из Ленинграда просил передать вам привет». «Александр Михайлович? - бойко откликнулся восьмидесятилетний Якобсон, и сразу же какое-то реле сработало в гениальной голове лингвиста-семиотика, и он выпалил библиографию работ Кондратова по стиховедению. - Что он сейчас делает?» Я хотел сказать: «Исчезновение из лотоса - цирковой номер», но на секунду задумался. А знает ли Якобсон, что, оставив применение математических методов к анализу стиха, Саша защитил диссертацию по дешифровке «кохау ронго-ронго» - табличек острова Пасхи? Что в последние годы он занимается буддологией, тибетским ламаизмом? Пока я думал, аспиранты, каждому из которых одной двадцатой кондратовских трудов хватило бы на пожизненную академическую карьеру, оттеснили меня от Якобсона.

Да, как учёный Кондратов известен широко, но тоже как-то не совсем всерьёз. Например, на работу в академические учреждения ему никогда не удавалось толком устроиться. Можно понять научных администраторов, посмеивавшихся над его анкетой. Ну что это такое: кандидат наук, а образование - школа милиции и институт физкультуры! Но не только администраторы, а и сами учёные, которые ценили и цитировали труды Кондратова, относились к нему с усмешкой. Их настораживал его несолидный и непрофессиональный энтузиазм, а главное - то, что Кондратов, кроме статей и диссертаций, чего-то ещё пописывает: то ли антисоветское, то ли похабное. И они чувствовали, что эта несолидная и непрофессиональная писанина и есть для него самое главное. Так что получалось, что важное и серьёзное дело для Кондратова - как бы игра. И это обижало учёных, и они отвечали Кондратову тем, что не принимали его всерьёз. Кроме самых лучших учёных, которые знали тайну, что наука - тоже игра.

(В одной из своих машинописных книжечек Кондратов описывает новую науку - удологию. Как бы идя дальше теории четырех элементов Марра, он сводит происхождение человеческих языков к одному элементу, и этот элемент - «уд». Там имелся и этимологический-удологический словарь: труд - от «тру уд», удача - от «дача уда», ОРУД - это уд, который орет, и т.п. (!) Очень заразительное, между прочим, развлечение. Одно время мы только тем и занимались, что удологизировали. Помню, как-то по Эрмитажу проходил почтенный старец в чёрном мундире при орденах. Шарымов сказал ему вслед: «Удмирал удёт». В Америке ученик Якобсона профессор Матейка рассказал мне, что Якобсон считает слова «мудрость» и «муде» однокоренными и делает из этого далеко идущие семантические выводы. Это как-то даже слишком зарифмовалось с Кондратовым, с его игровой «удологией» и чугунными причиндалами коней Славы.)

И без того не слишком хорошо сложенный, Саша в институте Лесгафта был спринтером. У спринтеров мощные нижние конечности и неказистый верх. Увлекшись буддизмом, Саша занялся йогой. Еще у меня на глазах началось его преображение: на фотографии, которую он прислал мне пару лет тому назад: у него - мощнейший торс в форме идеального перевёрнутого треугольника. Он приписал, что, разглядывая такие фотографии, люди обычно приговаривают «...с достаточно тупой физиономией». Это он написал из застенчивости, и физиономия у него на снимке, при богатырской позе, застенчивая, и вообще он был застенчив. Заплетал ли он ноги за уши в невероятных упражнениях, повествовал ли о филологических открытиях, декламировал ли свои поэтические тексты, он делал это как бы пародируя кого-то, как бы не совсем всерьёз. Так ведут себя застенчивые подростки, когда хотят, преодолевая смущение, показать вам, какую увлекательную игру они придумали.

Стало быть, он однажды сообщил мне, что пытается устроиться на работу в цирк. «Я предложил такой номер. В центре арены - огромный раскрытый лотос. В луче прожектора из-под купола на канате спускаюсь я, причем держусь за канат исключительно зубами. Делаю несколько упражнений, раскалываю ребром ладони поленья и кирпичи и всё такое прочее. Потом сажусь в лотос в позу лотоса. Снова беру конец каната в зубы. Лепестки закрываются. Цветок со мной внутри начинает подниматься в воздух, одновременно раскручиваясь под музыку. Музыка становится всё быстрее и быстрее, а потом всё медленнее и медленнее, пока цветок снова не опускается в центр арены. Лепестки раскрываются - а меня там нет!..». Номер, по словам Саши, поразил видавшее виды московское цирковое начальство, но Сашу в цирк не взяли. Ha обязательном медосмотре дантист сказал, что с такими зубами булку нельзя есть, а не то что на канате висеть. И хотя Саша висел, не взяли.

Ему всегда была нужна служба, хотя писал он много и печатали его везде. Целое издательство, «Гидрометеоиздат», выполняло план за счет его книжек про «атлантиды» — единственная их продукция, которая приносила верный доход. Но смелость, с которой Саша брался за любую литературную работу, и ловкость, с какой он её исполнял, сводились на нет житейской робостью. Вечно платили ему по низшим ставкам, а то и вовсе не платили. Он уже давно был известным ученым и писателем, когда наконец сумел наскрести денег на плохонькую кооперативную квартиру в новостройке. Я пришел поглядеть на его первое в жизни собственное жильё. Саша принёс из ларька бидончик пива. Утварь составляли книжные полки и какие-то ящики. На книжных полках стояли издания Сашиных сочинений на двадцати пяти языках. На ящике валялось письмо от Тура Хейердала...

Однажды летом журнал «Костёр» послал в командировку в Псков и Пушкинские Горы художника Ковенчука, Юру Михайлова и меня. Кондратов поехал с нами за компанию. У Саши как научного обозревателя «Недели» было удостоверение нештатного сотрудника «Известий», и эта красная книжечка обеспечивала нам всем четверым вечно-дефицитные номера в гостиницах. При этом именно на Сашу администраторы и коридорные косились подозрительно. В гостиницу или в ресторан его пропускали явно нехотя, только потому, что «с нами». Мы трое в их глазах выглядели более или менее солидно, а у него, в неизменных тренировочных штанах, заношенной жёлтой футболке с надписью KARHU и в солдатской пилотке, подобранной с псковской мостовой, был вид беспризорника средних лет.

Служба ему была всегда нужна, и он обрадовался, когда его наняли в Музей истории религии и атеизма, в Казанском соборе, заведовать отделом буддизма. Как положено, он начал с инвентаризации. Коллекции, по его словам, были огромны, так как в тридцатые годы, когда позакрывали почти все калмыцкие и бурятские дацаны, их имущество велено было свезти в Ленинград, в музей. Практически чуть не вся «материальная часть» российского буддизма оказалась в Казанском соборе.

Итак, Саша лазал со старыми сопроводительными листами по запасникам музея, чтобы составить по крайней мере предварительное представление о коллекциях. И очень скоро он наткнулся на одну недостачу. Не хватало одного Будды! Это был такой Будда, что затеряться он никак не мог, даже в Казанском соборе: самый большой Будда на территории Российской Империи. Саша нашел в архивах всю документацию, начиная с прошения на имя Государя с просьбой позволить верующим бурятам собрать средства на воздвижение бронзового бурхана. А именно: все относящееся к его изготовлению и воздвижению в начале века, к демонтажу и транспортировке в Ленинград в начале тридцатых годов. И даже протоколы заседаний учёного совета, на которых обсуждалось, куда Будду ставить. (Вопрос, кстати сказать, не из легких, ибо Будда был действительно очень большой. Если установить в самом соборе, то православный собор сразу превратится в тибетское капище. Поставить перед собором — тогда Кутузов и Барклай де Толли будут выглядеть как два карапуза по бокам бронзовой няни.)

Статуя прибыла в Ленинград, о приёмке сохранился соответствующий акт и решение временно положить Будду в запасник в разобранном виде. И так как на этом документация, относящаяся к самому большому Будде, заканчивалась, естественно было предположить, что где-то в утробе собора он и продолжает лежать в виде больших бронзовых частей. Но ни на чердаке, ни в подвалах - нигде в Казанском соборе Саша не нашел никаких следов. Взволнованный, он доложил об этом директору музея. И получил совет заняться другими делами, не обращая внимания на выявленную им пропажу.

Почему-то эта история его потрясла. Я понимал его изумление - действительно, ведь не иголка. Я бы на его месте успокоился на мысли, что за тридцать лет все сменявшие друг друга завхозы музея сдавали ценную бронзу кусками в утиль, а деньги пропивали. Но, в отличие от меня, у Саши была настоящая исследовательская жилка и более, что ли, сакральное отношение к таким вещам. Он всё искал ниточку, за которую можно было бы ухватиться, всем рассказывая историю загадочной пропажи.

Я тогда заведовал в «Костре» отделом спорта, и у меня пописывал тренер Б. Как-то Б. рассказал: один его приятель, тоже из спортяг, продвинулся по комсомольской части, и его назначили директором Казанского собора. Вчера Б. встретился с ним и приобщился на денёк ко всем номенклатурным радостям: сауна, бассейн, шашлык, коньяк. Потом с лёгкой душой и блестящими проборами вернулись в кабинет директора атеизма, и тот сказал: «Погоди, сейчас ещё чего-то будет». Он позвонил секретарше. Через несколько минут секретарша ввела в кабинет уморительного типа. Директор с напряжёнными от сдерживаемого смеха скулами спросил у него что-то насчет Будды. Тот с места в карьер давай кипятиться и чуть ли не со слезами на глазах доказывать, что «был Будда, был». Вот действительно была потеха!

По учению о метемпсихозе, за грехи тебя в следующем воплощении понизят в должности по шкале эволюции. Например, предстанешь перед людьми в виде навозной мухи. За что ж в этой-то жизни унижение наоборот?

II

Я собирался сказать несколько слов о Кондратове в своём еженедельном выступлении по «Голосу Америки». Пришлось на 25 мая, что как раз было сороковым днём после его смерти. О числе 40 у Кондратова есть по крайней мере четыре произведения: «Сорок музыкантов», «Али-Баба и сорок разбойников», «Сорок о сорокаградусной» и «Сорок о сорокалетии». Последнее написано на случай собственного сорокалетия: