64 страница

Поповича и его 70 «храбров» в битве с татарами на Калке, о чем упоминают многие русские летописи XV—XVI вв. на основании былевых песен.

В недавно найденной новой «Повести об Александре Поповиче» XVI в. характерно смешивались черты общерусского служения Александра Поповича единому русскому князю с чертами местными и областническими, когда он выступал представителем одного из русских княжеств, обороняя его от других русских князей.

Богатырь Александр Попович служит местному залесскому князю Мстиславу, который хотя и сидит в Галиче на севере, но правит всей Русской землей. Под рукой у него 32 русских князя. Этого князя Александр обороняет от киевского князя Мстислава же, который идет на галицкого князя со всеми исконными врагами Руси — жемотью, печенегами и половцами. Александр со своим слугой Торопом выезжает для обороны Русской земли на реку Почайну, которая обычно является пограничной рекой Руси. Он бьется против воеводы, киевского князя Волчий Хвост.

Таким образом, служение местному князю переосмыслено как служение единому русскому князю, а выступление против киевского князя превратилось в выступление против врагов Руси.

Летописи XVI в. (Никоновская, Степенная книга) говорят об Александре Поповиче как о богатыре киевского князя Владимира I Святославовича, переводя его, следовательно, на два с лишком века назад. Это новый этап циклизации былин. Можно думать, что рассказы былин о приезде богатыря в Киев отражают такой же процесс циклизации вокруг Киева, а потом и князя Владимира русских былинных сюжетов. Циклизация совершалась путем присоединения к основному сюжету рассказа о переезде богатыря в Киев, а потом и путем перемены имени того киевского князя, к которому перешел служить богатырь, на имя Владимира.

В былинах XIX—XX вв. сохранились рассказы о приезде в Киев Александра Поповича и Екима Ивановича из Ростова, Ильи Муромца из Мурома, Добрыни из Рязани, Дюка Степановича из Волынца-Галича. Приезжают в Киев и Чурило, и Никита Залешанин и др. В некоторых былинах говорится, что богатырь приезжает в Киев, заслышав о нависшей над Киевом опасности, но только в «Описании» полностью раскрывается внутренний смысл этих переездов — это отказ богатыря от служения местным интересам ради служения родине. Киев и киевский князь выступают в рассказе «Описания» как символы общерусского единства: киевский князь прямо назван «единым» князем. Впоследствии в былинах смысл этих переездов затемнился и остался только самый факт приезда богатыря в Киев, а след его местности — в прозвище: Муромец, Залешанин (из Залесской местности).

В результате княжение Владимира I Святославовича вообще окружено в поздних летописях роем богатырских имен, свидетельствуя тем самым о наличии в XVI в. и в предшествующее время обширного богатырского эпоса. Одна из летописных статей Никоновской летописи имеет даже особый заголовок — «Богатыри». Под ним упоминается и Александр Попович, который вместе с другим богатырем, Яном Усмошвецом, избил множество печенегов и взял в плен князя из Родмана, приведя его с тремя сыновьями к князю Владимиру. Владимир устроил на радостях пир, роздал богатую милостыню и велел развозить по городу тем, кто не мог явиться на пир, великие кади и бочки меду и квасу, рыбу и мясо. Таких подвигов Александр Попович совершает несколько. Важно отметить, что противники Александра Поповича — Володарь и половцы — не могли появиться под стенами Киева. Половцев не было еще в южнорусских степях при Владимире Святославовиче. Володарь с половцами подступал к Киеву при Владимире Мономахе. Следовательно, былины колеблются между Владимиром Святославовичем и Владимиром Мономахом, делая то одного, то другого современником богатырей. Упомянем, что следы этого колебания заметны и в былинах Нового времени. В современных былинах Александр Попович выступает иногда как богатырь Владимира Мономаха: Тугарин Змеевич, с которым борется Алеша Попович в известной былине, — историческое лицо времени Владимира Мономаха — половецкий князь Тугорхан.

Таким образом, в русских летописях отразилось несколько сюжетов былин об Александре Поповиче. В одних из них, наиболее древних, он выступает как местный герой, «ростовский житель», и действует при ростовском князе Константине Всеволодовиче в XIII в., защищая Ростов от других русских князей. В других он переезжает в Киев к «единому» русскому князю Мстиславу Романовичу и там гибнет за общерусское дело. В третьих он защищает Киев от половцев и Володаря при Владимире Мономахе. В четвертых, наиболее поздних записях, защищает Киев от врагов при Владимире Святославовиче и уже называется «богатырем».

Таким образом, Александр Попович как местный герой предшествует Александру Поповичу как «храбру» и богатырю общерусскому. Развитие былинных сюжетов идет параллельно

развитию и росту общенародного самосознания. Несомненно, что циклизация былин вокруг Киева и князя Владимира Красного Солнышка, начавшаяся еще до Батыева нашествия, усиленно продолжалась в XIV и в середине XV в., завершившись еще перед присоединением Новгорода к единому русскому централизованному государству. Вот почему новгородские былины (о Садке, о Василии Буслаевиче, о гостье Терентьище и др.) не вошли в киевский цикл, сохранив вместе с тем все отличительные новгородские особенности своего содержания. Русский эпос собирается вокруг Киева и Владимира, как русские земли собирались вокруг Москвы и московского князя. Это была все та же всепроникающая идея обращения ко временам национальной независимости, которая пронизала в конце XIV и XV в. всю русскую политическую жизнь, русское искусство, русскую литературу.

Эпические произведения идеализировали события и героев, которые были дороги для народного самосознания. Владимир стал представителем всего русского народа; он борется и с татарами, которые заслонили в сознании русских более ранних врагов Руси. Так же точно создался и цикл Карла Великого во французском эпосе. Грандиозная фигура Карла Великого стала представительницей всей «милой Франции». Карл «ведет войны с язычниками-саксами, но его тень потревожили и для старой борьбы с сарацинами» (А. Н. Веселовский).

К сожалению, в древнерусской письменности отразились только изменения в сюжете эпических преданий об Александре Поповиче. Хотя другие богатыри и упоминаются в летописях, но настолько эпизодически, что не дают возможности проследить сюжетных изменений.

Тем не менее мы можем говорить о том, что в XIV—XV вв. киевский князь Владимир и Киев вытеснили в былинах все другие города и всех других князей не потому, что забылись местные князья и местные центры, а в тесной связи с историческими воззрениями народа. Эта мысль была в свое время высказана замечательным ученым Ф. И. Буслаевым, назвавшим русский народный эпос «выражением исторического самосознания народа».

Обратимся к литературе. В литературе конца XIV—XV в. ясно чувствуется влияние памятников литературы домонгольской Руси: «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, «Повести временных лет», «Киево-Печерского патерика», и «Слова о полку Игореве». Влияние всех этих памятников особенно заметно в произведениях, посвященных национально-патриотическим темам.

Куликовская битва, принесшая с собой общий народный подъем, вызвала большое число различных произведений: летописных, житийных, повествовательных, фольклорных. Четыре произведения одно за другим возникли в конце XIV — начале XV в. на основе песен и рассказов о «Мамаевщине».

Первоначально появились летописные повести о Куликовской битве — краткая и пространная. Затем, после смерти Дмитрия Донского (1389), создается «Слово о житии и представлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго». Цель составления его — окружить ореолом святости род московских великих князей и тем способствовать укреплению его престижа. Оно помогало идеологически закрепить уже достигнутые успехи московской политики. В пространной похвале, составленной в новой литературной манере, Дмитрий называется «высокопаривым орлом», «огнем, попаляющим нечестие», «ветром, плевелы развевающим», «трубой спящим», «воеводой мирным», «венцом победе», «кораблем богатству» и т. д.

Разительною особенностью этого произведения явилось использование в нем народных причитаний. Плачу вдовы Донского — княгини Евдокии были найдены в народной поэзии многочисленные и очень близкие параллели: «Солнце мое, рано заходиши, — плачет вдовая княгиня по Дмитрии, — месяц мой красный, рано погибаеши, звездо восточная, почто к западу грядеши»; «Старые вдовы, потешите меня, а младые вдовы, плачите со мною, вдовья бо беда горчае всех людей».

Крупнейшее произведение начала XV в. о Куликовской битве — «Задонщина», названная так по месту битвы на Куликовом поле, «за Доном». Уже первые повести о Куликовской победе, возникшие вскоре после событий 1380 г., характеризуются поисками героического стиля, способного отобразить величие события, и поиски эти привели к лучшим произведениям домонгольской эпохи — эпохи национальной независимости: к произведениям Илариона, к народной поэзии, к «Повести временных лет», а также к «Повести о разорении Рязани Батыем». В «Задонщине» этот героический стиль был найден: он явился в сочетании художественной манеры «Слова о полку Игореве» и народной поэзии. Автор «Задонщины» верно ощутил поэзию «Слова о полку Игореве», не ограничившись только поверхностными заимствованиями, сумев изложить героические события Куликовской победы в той же художественной системе, создав произведение большой эстетической силы.

«Задонщина», по существу, представляет собою обширное прославление победы. Прославление ее соединяется в «Задонщине» с элегической печалью по павшим. По выражению

автора «Задонщины», это «жалость и похвала»: жалость по убитым, похвала живым. Моменты славы и восхваления сочетаются в ней с мотивами элегических плачей, радость — с «тугою», грозные предчувствия — со счастливыми предзнаменованиями и т. д.

Обращение к «Слову о полку Игореве» стоит в связи с исторической концепцией «Задонщины», свидетельствует об интенсивности исторической мысли начала XV в., о глубине и оригинальности художественного замысла «Задонщины». Автор «Задонщины» имел в виду не только использование художественных сокровищ величайшего произведения древней русской литературы, но и вполне сознательное сопоставление самих событий прошлого и настоящего, событий, изображаемых в «Слове о полку Игореве», с событиями современной ему действительности. С точки зрения автора «Задонщины», «Слово о полку Игореве» повествует о начале монголо-татарского ига, кончившеюся после Куликовской победы.

События «Слова...» и события «Задонщины» во многом схожи между собой, но битва на Каяле противостоит битве на Дону, как начало обширного периода чужеземного ига — его концу. Начало и конец «жалости земли Русской» (так называет автор «Задонщины» монголо-татарское иго) во многом схожи, но во многом и противоположны. События сопоставляются и противопоставляются на всем протяжении «Задонщины». В этом сближении событий прошлого и настоящего — пафос исторического замысла «Задонщины», отразившей обычное в исторической мысли конца XIV — начала XV в. сближение борьбы с половцами и борьбы с татарами как двух этапов единой по существу борьбы со степью, с «диким полем» за национальную независимость.

Центральный момент и в «Слове о полку Игореве» и в «Задонщине» — битва с «погаными». И в «Слове...» и в «Задонщине» битва драматично развернута в двух эпизодах, но в «Задонщине» последовательность этих эпизодов обратна последовательности их в «Слове...». В «Слове о полку Игореве» исход первой половины битвы счастливый, второй — печальный. В «Задонщине», наоборот, первая половина грозит разгромом русскому войску, вторая — приносит победу. В «Слове о полку Игореве» грозные предзнаменования сопровождают поход русских войск: волки грозу сулят по оврагам, орлы клекотом на кости зверей зовут, лисицы лают на багряные щиты русских. В «Задонщине» те же зловещие знамения сопутствуют походу татарского войска: птицы под облака летят, вороны часто грают, а галицы свою речь говорят, орлы клекочут, волки грозно воют, а лисицы на костях брешут. В «Слове о полку Игореве» «дети бесови» (т. е. половцы) кликом поля перегородили; в «Задонщине» же русские сыны широкие поля кликом огородили. В «Слове...» черна земля под копытами была посеяна костьми русских; в «Задонщине» же черна земля под копытами костьми татарскими была посеяна. В «Слове...» кости и кровь русских, посеянные на поле битвы, всходят «тугою» по Русской земле; в «Задонщине» же восстонала земля «татарская», бедами и «тугою» покрывшись. В «Слове...» тоска разлилась по Русской земле; в «Задонщине» же по Русской земле простерлось веселие и буйство. В «Слове...» поганые приходили со всех сторон с победами на землю Русскую; в «Задонщине» же сказано о татарах, что уныло царей их веселие и похвальба на Русскую землю ходить. В «Слове...» готские красные девы звенят «русским» золотом; в «Задонщине» же русские жены восплескали «татарским «золотом».

«Туга», разошедшаяся в «Слове о полку Игореве» после поражения по всей Русской земле, сходит с нее в «Задонщине» после победы русских. То, что началось в «Слове...» кончилось в «Задонщине». То, что в «Слове...» обрушилось на Русскую землю, в «Задонщине» обратилось на ее врагов.

Начало того исторического периода, с которого Русская земля «сидит невесела», автор «Задонщины» относит к битве на Каяле, когда были разбиты войска Игоря Северского; «Задонщина» повествует, следовательно, о конце эпохи «туги и печали», эпохи чужеземного ига, о начале которой повествует «Слово о полку Игореве».

Центральная идея «Задонщины» — идея отплаты. Куликовская битва рассматривается в «Задонщине» как отплата за поражение, понесенное войсками князя Игоря на Каяле, сознательно отождествляемой автором «Задонщины» с рекой Калкой, поражение на которой в 1223 г. явилось первым этапом завоевания Руси татарами. Вот почему в начале своего произведения автор «Задонщины» приглашает братий, друзей и сынов русских собраться, составить Слово к Слову, возвеселить Русскую землю и ввергнуть печаль на восточную страну, на страну исконных врагов — татаро-половецкую степь, провозгласить победу над Мамаем, воздать похвалу великому князю Дмитрию.

Сопоставляя события прошлого с событиями своего времени, автор «Задонщины» тем самым ориентировал и само «Слово о полку Игореве» на современность, придал новое, злободневное звучание его содержанию, дал новый смысл призывам «Слова о полку Игореве» к единению, во многом проделав ту же работу, что и московские

летописцы, вводившие в обращение аналогичные идеи «Повести временных лет».

В середине XV в. было создано еще одно произведение на ту же тему, получившее огромное распространение на Руси в XV, XVI и XVII вв., — «Сказание о Мамаевом побоище». Оно неоднократно переделывалось впоследствии, и соотношение его редакций составляет один из самых сложных вопросов изучения древнерусской литературы.

Содержание событий подверглось здесь значительному оцерквлению. Текст прерывается нескончаемыми молитвословиями, морализированием, благочестивыми рассуждениями. Моральные оценки татар и русских усилены; краски даны слишком резко, контрасты увеличены. Победа изображена как неизбежная, отчего «Сказание...» теряет в занимательности. Гордость и злоба татар резко противопоставлены смирению русских. Все повествование окрашено типичным для XV в. сентиментализмом: оба брата — Дмитрий Донской и Владимир Серпуховской — нежно любят друг друга и т. п. Художественные описания в «Сказании...» заимствованы из «Задонщины», но образы «Слова о полку Игореве» потеряли уже свою связь с замыслом всего произведения в целом.

Ценность «Сказания...» — в тех новых эпизодах, которые оно дает сравнительно с предшествующими произведениями о Мамаевщине. В основе некоторых из них лежат, очевидно, заимствования из народной поэзии, из каких-то эпических народных произведений о Куликовской битве. Таков, например, эпизод единоборства монаха — богатыря Пересвета с татарским исполином. Таков и эпизод с гаданием: в теплую и ясную ночь перед боем князь Дмитрий со своим спутником Дмитрием Волынцем выезжают в поле гадать по приметам о грядущей битве: они прислушиваются к земле, к крикам зверей и птиц, присматриваются к огням обоих станов.

Постоянное и внимательное обращение к временам национальной независимости вызвало развитие исторических знаний. Летописание становится одним из важнейших явлений русской культуры. Собственно уже в домонгольской Руси летописи занимали ведущее место в русской письменности. Однако Батыево нашествие, а затем тяжелые годы иноземного ига привели в первой половине XIV в. к упадку патриотического и исторического самосознания и вместе с тем к явственному упадку летописания. Лишь в Новгороде, непосредственно не затронутом нашествием, и в Твери летописание продолжалось без перерывов.

Со второй половины XIV в. выдвигается новый важный центр летописания — Москва, которая как бы предваряет свою политическую деятельность ее исторической подготовкой.

Первоначальное летописание Москвы сосредоточивается главным образом при дворе русского митрополита, где внимательно следили за судьбами всех подчиненных ему в церковном отношении русских областей. Положение митрополита «всея Руси», стоящего над всеми церковными организациями отдельных областей, его общерусские связи позволяли митрополичьей канцелярии собирать у себя списки, а иногда и подлинники летописей, ведшихся по городам, княжествам, монастырям всей Великой Руси. Интересы церкви делают митрополитов сторонниками устойчивого политического строя и прекращения усобиц.

Московские митрополиты первыми руководят созданием общерусских сводов, соединивших впоследствии все огромное разнообразие русских летописей.

Общерусские летописные своды имели существенное значение в политической деятельности Москвы. Ведя политику собирания русских областей в единое целое, Москва нуждалась в идеологическом обосновании своих действий. Благодаря соединению в ней областных летописей московское митрополичье летописание приобрело общерусский характер. Содержание московского митрополичьего летописания, обилие включенных в его состав областных летописей уже в XIV в. свидетельствуют, по словам академика А. А. Шахматова, «об общерусских интересах, о единстве земли Русской в такую эпоху, когда эти понятия едва только возникали в политических мечтах московских правителей».

В 1409 г. в Москве был составлен обширный общерусский свод, осветивший русскую историю с точки зрения единства Русской земли. Инициатива составления этого свода принадлежала незаурядному писателю того времени — митрополиту Киприану, но закончен этот свод был уже после его смерти.

Киприан соединил в своих руках управление русской церковью во всех русских областях, в том числе и в тех, которые находились в составе Литвы. Для составления своего свода Киприан собирает с различных концов Руси местные летописи, действуя для этого через подчиненные ему церковные организации. К своду были привлечены Новгородская летопись, Рязанская, Смоленская, Тверская, Суздальская и предшествующая Московская летопись XIV в. Кроме того, в свод Киприана впервые были включены известия по истории Литвы.

Все эти местные летописи подвергались в своде Киприана лишь незначительной обработке. Составители свода намеренно сохранили обвинения новгородской летописи против тверичей,

предшествующей московской летописи — против новгородцев и суздальцев и т. д. Московская летопись намеренно сталкивает областные интересы, чтобы тем удобнее было восхвалять политику московских князей — потомков Ивана Калиты. Этому последнему летопись посвящает особую похвалу, отмечая, вопреки исторической действительности, сорокалетнюю «великую тишину» и отдых народа от «истомы» и «тяготы» татарских насилий. Московский характер свода отразился также в количественном преобладании известий по истории Москвы над известиями тверскими, новгородскими, ростовскими и др.

Иллюстрация:

Дмитрий Донской объезжает войска,
подбадривая их перед битвой

Лицевой летописный свод XVI в.
Б-ка Академии наук СССР

Однако летописец митрополичьего двора сохраняет значительную свободу суждений по отношению к действиям московского великого князя. Путем косвенных намеков и исторических примеров летописец всячески поучает современных ему московских правителей. Так, например, в назидательных целях в состав летописи была включена похвала уму и военным талантам литовского князя Ольгерда. Летописец особенно удивляется его умению хранить военную тайну и внезапно нападать на противников. «Не столько силою, сколько умением воевал», — говорит о нем летописец, стремящийся поставить себя выше московско-литовской борьбы.

Уже после смерти Киприана свод, начатый при его жизни, был заключен «Повестью о нашествии Едигея на Москву». В этой повести летописец, с точки зрения необходимости обратить все военные усилия обеих сторон только против татар, заново перерабатывает киприанскую идею московско-литовского единства. Составитель утверждает, что степные народы — исконные враги Руси. Это была та поправка к киприанской идее, которую подсказывало русскому составителю повести о нашествии Едигея его живое чувство любви к родине. Составитель «Повести о нашествии Едигея» настойчиво проводит мысль об особой опасности внезапных, втайне подготовленных набегов степных кочевников. При этом он отождествляет татар и половцев как общих врагов Руси. Татары заключают ложные «миры», надеясь, что русские в «бесстрашии будут», натравливают литовцев на русских и выжидают ослабления обеих сторон. Татарские отряды, призываемые на помощь русскими князьями, как прежде половцы, стремятся высмотреть расположение русских и их вооружение, чтобы затем самим напасть на них. Этой же политики придерживался и Едигей, всячески заверявший русских в своей дружбе, чтобы легче вторгнуться в русские земли.

Автор «Повести о нашествии Едигея» пересмотрел взаимоотношения Руси со степью от XI до XV в. с точки зрения исконности их вражды, сопоставляя Киевскую Русь с Московскою, как это делал и творец «Задонщины». Он упрекает московских великих князей за то, что они не слушают советов «старцев» и призывают себе на помощь против Литвы «половцев»-татар.

При этом летописец, желая оправдать свою резкую критику недостаточно активной политики московских великих князей против «половцев»-татар, ссылается на пример киевского летописца и на историческую объективность одного из редакторов «Повести временных лет» — игумена Сильвестра, «не украшая пишущего», не стеснявшегося без украс оценивать политику великого князя. Это рассуждение летописца о задачах летописания показывает, какого широкого взгляда на свою работу держался московский летописец, какая острота

политического обличения влагалась им в летописные своды начала XV в. и каким авторитетом пользовалась в то время древняя киевская летопись XII в. — «Повесть временных лет».

Вскоре после составления свода 1409 г. потребовалась новая переработка летописания. Политические идеи свода 1409 г. не могли удовлетворить московскую политику. Слишком явно противоречила киприанская идея сохранения распределения русских земель между Литвою и Москвой реальным интересам русского народа. Вместе с тем противоречили тем же интересам резкие выпады узкоместных тенденций русских областей. Поэтому в 1418 г. при митрополите Фотии было предпринято составление нового летописного свода.

Свод Фотия в еще большей мере, чем свод Киприана, стремился стать на общерусскую точку зрения в бесстрастной и «объективной» манере изложения. Поэтому сглаживается изложение борьбы Москвы с соперничающими областными русскими центрами, опускаются некоторые узкоместные московские известия, сведения семейно-княжеского характера и т. д. Изъятию подверглись пренебрежительные выпады против новгородцев, тверичей, суздальцев. Такая переработка предшествующего летописного свода Киприана, несомненно, была вызвана тем, что в своей объединительной политике и борьбе с антимосковскими силами Москва стремилась опереться на местное демократическое население и была заинтересована в прекращении областной вражды, не желала распространять обвинения на всех суздальцев, новгородцев, тверичей и т. д. Благодаря этому московское летописание становилось подлинно общерусским не только по количеству привлеченных местных летописей, но и по отношению к историческому прошлому всей Русской земли в целом. Это был умный политический шаг, который сразу же оказал свое действие: свод Фотия был принят во всех главных летописных центрах Руси. Он лег в основание новгородского летописания, тверского, ростовского и других, став повсюду проводником идеи объединения Руси.

Иллюстрация:

Противостояние войск Мамая
и Дмитрия (вверху), поединок Осляби
и татарского богатыря (посередине)
и гибель их обоих (внизу)

Лицевой летописный свод XVI в.
Б-ка Академии наук СССР

Настойчивая забота о соединении в единую летопись разрозненных летописей множества разобщенных областей свидетельствует о вполне созревшей мысли о единстве Руси. Мысль эта сочеталась пока с бережным использованием тенденций и не диктовала еще сурового сокращения и цензурования местных летописей, как это было позднее. Напротив, московская летопись в эти годы начала занимать более демократическую позицию, ставя во главу угла роль горожан в защите Руси от кочевников. Иную трактовку получила, например, в новом своде осада Москвы Тохтамышем. В предшествующем летописном своде Киприана главная роль в защите Москвы от войск Тохтамыша принадлежит внуку великого литовского князя Ольгерда Остею, заменившему ушедшего в Кострому на сборы войска великого князя Дмитрия Ивановича. Гибель этого литовца сломила якобы сопротивление Москвы. В новой редакции «Повести о нашествии Тохтамыша на Москву» составитель фотиевского свода с особым вниманием говорит о московских купцах-гостях: «сурожанах» (купцах, ведших торговлю через Сурож — Судак в Крыму) суконниках и др. Они названы поборниками земли Русской; против них главным образом направлена ненависть татар. Литовский князь Остей не выступает уже защитником Москвы от Тохтамыша, как в своде Киприана: сами горожане оберегают город. В повествование введен новый рассказ о подвиге суконника

Адама, который, заметив с Фроловских ворот Кремля (ныне Спасских) важного татарского князя, попал ему из самострела прямо «в сердце его гневливое». Взять Москву Тохтамышу удалось лишь при помощи вероломных обещаний.

Демократический характер этой переделки несомненен. Версия эта носит следы фольклорного происхождения: былины знают горького пьяницу Василия Игнатьевича, который в Киеве со стены города поражает стрелами трех знатнейших татарских вельмож.

Москва явилась собирательницей русского исторического предания, объединительницей местных летописей в обширных сводах. Москва не противопоставляла себя в своих летописях другим русским областям, не замыкалась в узких пределах только своего исторического предания. Это идейное собирание всего исторического прошлого русского народа на основе идеализации киевского периода — периода национальной независимости опережало реальный процесс собирания русских земель вокруг Москвы и как бы ставило перед московской политикой конкретные дальновидные задачи.

Одновременно с летописанием митрополичьим, достигшим в первой половине XV в. такого исключительного размаха в подборе исторического материала и искусства в его обработке, велось и летописание московского великокняжеского двора. Сперва бедное и ограниченное в своих интересах, оно постепенно крепнет в соседстве с летописанием митрополита и во второй половине XV в. достигает в Москве господствующего положения. Это летописание сосредоточено в руках великокняжеских дьяков, систематически подбирающих к нему материал и широко пользующихся московскими архивами, организация которых становится особенно тщательной впоследствии, при Иване III.

Приказное делопроизводство дает обильный материал для великокняжеского летописания. В летопись записываются «разряды» военных походов, «военные отписки», описание приемов при дворе, даются точные хронологические справки, приводятся имена участников похода и списки убитых. Подробно отмечается в летописи все существенное и важное с точки зрения великокняжеской политики, тщательно описываются военные события, особенно походы, в которых принимал участие сам великий князь.

Летописные своды великокняжеского двора обычно доводились «до князя нынешнего», т. е. заканчивались описанием смерти предшествующего великого князя. Так, например, один из летописных сводов заканчивается на 1426 г. известием о смерти Василия Дмитриевича. Второй великокняжеский свод был составлен в 1462 г. и оканчивался смертью Василия Темного. Впоследствии великокняжеское летописание ведется исключительно интенсивно. Летописные своды возникают в конце XV — начале XVI в. один за другим с небольшими перерывами. Наряду с великокняжескими и церковными летописями возникают летописные своды и в других светских и церковных центрах Руси.

Итак, летописание явилось в конце XIV и в XV в. важнейшим фактором возрождения культурных центров эпохи независимости Руси и собирания русских земель в единое Русское государство.

Обращение ко времени национальной независимости характерно не только для Москвы. Аналогичное обращение может быть отмечено и в Твери, и в Новгороде.

Новгородский архиепископ Евфимий II восстанавливает старые домонгольские здания, заботится о летописании, расширяет культ новгородских святых. Около 1432 г. при Евфимии в Новгороде был составлен новый летописный свод «Софийского временника» (так называлась летопись, ведшаяся при дворе архиепископа), который должен был дать новую историческую концепцию, поставив в центр русской истории историю Новгорода. Однако вскоре после составления этого свода стал ясен его основной недостаток, не позволявший ему конкурировать с обширными московскими летописными сводами начала XV в. В то время как московское летописание было в подлинном смысле этого слова общерусским, объединяло в своем составе известия из самых разнообразных областей и освещало историю всего русского народа в целом, новгородский свод 1432 г. по составу своих известий оставался узкоместным. Поэтому при том же Евфимии II в 30-х годах в Новгороде было предпринято составление нового летописного свода. Различные переработки этого свода явились лучшими и наиболее полными русскими летописями, которыми и поныне пользуются историки при изучении истории XIII — первой половины XV в.