ВВЕДЕНИЕ 19 страница

130

неожиданно обнаруживаются непозволительные для духовного пастыря равнодушие к добру и злу, притупленность этического инстинкта, спекуляция высокими евангельскими речениями («Инженеры-бессребреники», «Человек на часах»). Сам Лесков ценил эту присущую многим его произведениям «тихую язвительность», которую не всегда улавливала современная ему критика.

«Коварная» манера Лескова-сатирика таила в себе большие возможности в обличении русской действительности. Однако отрицание в его сатире обычно не принимает категорических и абсолютных форм. Не случайно сам писатель говорил о ее «незлобивости», а однажды повторил то парадоксальное определение, которое дал ей в ту пору, когда печаталась сатирическая хроника «Смех и горе» — «добрая сатира», писал Горький. Очевидно, этот особый тон сатиры Лескова связан с характером его общего мировоззрения, родственного народному ощущению. Современный ему мир русской жизни писатель воспринимает не столько в раздирающих его социально-исторических противоречиях, сколько в его целостности. Он не перестает слышать в ней отголоски родового единства, восходящего к эпохе «твердых» былинных и сказочных времен.

С верой писателя в преодолимость нарастающего отчуждения, раздробленности жизни связана и излюбленная форма его повествования, предполагающая живую обращенность к другому человеку. Именно в искусстве сказа в наибольшей степени проявилась народная основа творческого дара писателя, сумевшего, подобно Некрасову, как бы изнутри раскрыть многообразные характеры русских людей. В искусном плетении «нервного кружева разговорной речи» Лесков, по убеждению Горького, не имеет равного себе. Сам Лесков придавал большое значение «постановке голоса» у писателя. «Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты своей психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова», — говорил он. Яркой выразительности речи своих героев Лесков добивался целенаправленно, по его собственному признанию, она давалась ему ценой «огромного труда». Колоритный язык своих книг он собирал «много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету, в толпе на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях», заимствовал его также из любовно собираемых им старинных книг, летописей, сочинений раскольников, усваивал его из общения с различными людьми.

Влюбленный в живое народное слово, Лесков артистически обыгрывает его в своих произведениях и в то же время охотно сочиняет новые слова, переосмысляя иностранные в духе и стиле «народной этимологии». Насыщенность его сочинений неологизмами и непривычными разговорными речениями так велика, что порой она вызывала нарекания со стороны современников, которые находили ее избыточной и «чрезмерной».

Творчество Лескова, сумевшего по-своему глубоко осознать противоречия современной ему русской жизни, проникнуть в особенности национального характера, живо запечатлеть черты духовной красоты народа, открыло новые перспективы перед русской литературой. Новую актуальность оно приобрело в период революционного сдвига русской жизни, повклекшего за собой активное участие в исторических свершениях самых широких народных масс. В эту пору М. Горький, К. Федин, Вс. Иванов и другие писатели, стоящие у истоков советской литературы, с большой заинтересованностью обращаются к изучению лесковского творчества и признают свою преемственную связь с ним.

130

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Лев Николаевич Толстой, потомок старинного дворянского (графского) рода, провел детство, а затем и значительную часть жизни в имении Ясная Поляна Тульской губернии. Он родился в 1828 г. — за четыре года до смерти Гёте. Литературную деятельность начал в 1852 г., вскоре после того, как ушли из жизни и Бальзак и Гоголь. Его творчество, развернувшееся в эпоху глубоких исторических сдвигов в жизни России и всего мира, ознаменовало новую ступень в развитии словесного искусства. Он был первым русским писателем, завоевавшим еще при жизни широчайшую читательскую популярность во всей Европе, и первым европейским писателем, чей голос еще при жизни отчетливо прозвучал в Индии, Японии, Китае.

У Толстого не было периода ученичества. Он сразу вошел в литературу как зрелый и в высшей степени оригинальный художник. Повесть «Детство» (1852), как и последовавшие за ней «Отрочество» (1854) и «Юность» (1857), была произведением необычным уже по той изобразительной силе, благодаря которой мельчайшие подробности будней, увиденные как бы вблизи, с первых же страниц складывались в целостную, абсолютно достоверную картину, создавая для читателя своего рода иллюзию присутствия. Однако новаторство Толстого наиболее существенно здесь в другом: и юный герой трилогии Николенька Иртеньев (лицо отчасти автобиографическое), и другие действующие лица — дети, подростки и взрослые — вырисовываются

131

Иллюстрация:

Л. Н. Толстой

Портрет кисти И. Е. Репина. 1887 г. ГТГ

во всей своей внутренней подвижности, изменчивости, текучести, во взаимодействии разнообразных и подчас взаимоисключающих свойств. Свет и тепло семейной жизни, поэзия счастливого детства бережно воссоздаются художником. Но тут же возникают и острые социальные мотивы: неприглядные аспекты помещичьего и аристократически-светского бытия рисуются отчетливо и без прикрас.

Николенька Иртеньев стал первым в ряду толстовских героев-правдоискателей, с детства отравленных злом и фальшью барских нравов, с трудом выламывающихся из ложных, противоречащих их нравственному инстинкту устоев жизни. Книги о детстве и юности создавались крупными писателями, разумеется, и до Толстого (он высоко ценил, в частности, роман Диккенса «Дэвид Копперфилд»). Однако Толстой

132

Иллюстрация:

И. Е. Репин.
«Л. Н. Толстой за работой в Хамовниках»

Акварель.
Москва. Государственный музей Л. Н. Толстого

первым внес в историю становления человеческой личности тему острой внутренней борьбы, нравственного самоконтроля, самоанализа; его трезвость как художника сказалась и в том, что прекраснодушные порывы Николеньки даны с явственным оттенком иронии. И это и многое другое в трилогии ведет к последующим произведениям Толстого — здесь явственно различимы эпизоды, персонажи, мотивы, которые получат развитие, в частности, в «Войне и мире». Крепостная няня Наталья Савишна в «Детстве» и «Отрочестве» — прямая антитеза эгоизму господ, первая попытка Толстого воплотить крестьянски-христианский идеал смирения и самоотверженной любви. Самокритика героя углубляется к концу «Юности»: название заключительной главы «Я проваливаюсь» означает не только неудачу на экзамене в университете, но и крах тех норм жизни, в духе которых он был воспитан. Трилогия насыщена тревожными, открытыми вопросами — Толстой и в последующие десятилетия будет искать на них ответ, вовлекая в свои поиски читателей. Первые повести Толстого, вызвавшие горячее одобрение Некрасова и напечатанные им в «Современнике», обратили на себя внимание Герцена: по его инициативе «Детство» и «Отрочество» в переводе Мальвиды фон Мейзенбург вышли в 1862 г. в Лондоне, это была первая публикация Толстого за рубежом.

Уже в годы молодости Толстого сказывалась его склонность быть не только свидетелем, но и прямым участником исторических событий. Именно активность его натуры (а не только сословные традиции) привела его в ряды действующей армии, сначала на Кавказ, потом на бастионы Севастополя. Будучи офицером, он в 1855 г. готовился — но в силу обстоятельств не смог — адресовать царскому правительству докладную записку, где заступался за бесправных и униженных солдат.

Те дни, когда автор «Детства» и «Отрочества» разделял лишения, страдания и опасности с рядовыми солдатами, защитниками Севастополя, наложили глубокий отпечаток на его склад мышления, (укрепили в нем чувство органической связи с народом. Стремление участвовать в общественной практике, не замыкаясь в пределы литературы, сохранилось у Толстого и в течение всей последующей жизни. В период крестьянской реформы он взял на себя обязанности мирового посредника и в этом качестве защищал, как мог, интересы крестьян, навлекая на себя недовольство своих собратьев по сословию. Много сил отдал он школе для крестьянских детей, основанной им в Ясной Поляне. Он выработал собственную педагогическую систему, исключавшую казенщину и зубрежку и основанную на доверии к творческим способностям учеников; свои взгляды на школу он изложил в ряде статей в журнале «Ясная Поляна», который он выпускал в течение 1862 г. Позже, в 1884 г., по инициативе Толстого и при его живом участии было основано издательство «Посредник», печатавшее книжки для народного чтения. В дни переписи населения в Москве Толстой вместе с рядовыми переписчиками пошел в трущобы и ночлежки, где ютилась беднота. В неурожайные 90-е годы старый всемирно прославленный писатель лично взялся за устройство бесплатных столовых для голодающих крестьян, выполняя вместе с небольшой группой добровольных помощников всю черновую хозяйственную работу, и таким образом спас тысячи человеческих жизней. Подобные факты биографии Толстого немаловажны для понимания его идейной эволюции, его художественного творчества, как немаловажна и его многолетняя громадная переписка не только с личными друзьями, коллегами,

133

деятелями культуры, но и с людьми вовсе безвестными.

То, что было новым, необычным в писательском облике Толстого и образе его жизни, это не участие в событиях времени само по себе (в них участвовали по-своему и веймарский министр Гёте, и царский дипломат Тютчев), а ярко выраженный демократический характер его интересов и симпатий. Как известно, разрыв Толстого с привычными взглядами его среды, высшей помещичьей знати, подготовлялся исподволь и принял осознанный характер в 80-е годы. Однако народ, в широком смысле слова, не раз становился для него ориентиром на протяжении его многолетних идейных поисков. Народ был для Толстого не философской абстракцией, не книжным понятием: в течение долгих лет он близко соприкасался и настойчиво искал соприкосновения с миром обездоленных, будь то трудящиеся деревни (реже — города), деревенские дети-школьники или крестьяне-солдаты.

Первые военные рассказы-очерки Толстого, написанные на Кавказе, «Набег» (1852) и «Рубка леса» (1855), как и три «Севастопольских рассказа» (1855, 1856), были высоко оценены Некрасовым, который печатал их в «Современнике», отстаивая их, как он только мог, от произвола цензуры. Некрасов писал Толстому 2 сентября 1855 г.: «Это именно то, что нужно русскому обществу: правда — правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе... Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в русскую литературу, есть нечто у нас совершенно новое». Строгая достоверность в обрисовке военной жизни, солдатских и офицерских типов, отказ от привычных батальных штампов и полемика с ними — во всем этом сказались не просто свойства крепнувшего творческого гения, но и осознанная позиция писателя.

Глубоко своеобразная поэтичность военных рассказов Толстого — не только и не столько в пейзажах, необычайно богатых оттенками, исполненных жизни и движения, сколько в характерах действующих лиц, просто и честно выполняющих свой долг. В каждый из рассказов по-своему вносится философско-аналитический элемент — автор исследует различные грани таких понятий, как мужество, храбрость, воинская честь, отстраняя условное, поверхностно-показное толкование этих понятий, утверждая свойства солдата, глубоко заложенные, по его мысли, в русском национальном характере: скромность, простоту, «способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность».

В «Набеге» раздумья о преступной, противоестественной сути войны выражены как бы мимоходом, с вопросительной интонацией. «Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?» В «Севастопольских рассказах» концепция войны углубляется, становится более многогранной. Война сама по себе бесчеловечна и ужасна. Художник и не хочет скрывать своего трагического недоумения по поводу того, что «христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения» убивают друг друга, проливают «честную, невинную кровь». Но война в защиту родной страны, на которую напал неприятель, как бы то ни было, есть дело необходимое и благородное.

В рассказах «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 г.» ощутимо биение бесстрашной авторской мысли. Художник стремится разобраться в природе воинского героизма. Иной раз Толстой, развенчивая официально-шаблонные или наивно-романтические представления о воинском героизме, нарочито, полемически акцентирует предрасположенность своих персонажей не только к добрым, но и к дурным поступкам. А в то же время и такого склада люди могут в определенных условиях стать участниками великих дел, приобщиться к коллективному подвигу народа-воина.

«Севастопольские рассказы» явились для Толстого своего рода подготовительными этюдами к «Войне и миру». Этим ни в коей мере не умаляется их самостоятельная роль в истории реализма не только в русской, но и в мировой литературе. Их беспримерная, беспощадная правдивость в изображении войны стала в XX в. опорой и примером для писателей-антимилитаристов: об этом свидетельствовали — каждый по-своему — Ромен Роллан, Э. Хемингуэй, Л. Арагон, Назым Хикмет.

В ходе работы Толстого над «Севастопольскими рассказами» укреплялись, кристаллизовались принципы изображения человека, которые он ввел в литературу. О новаторстве Толстого-художника первым заговорил Чернышевский в статье, опубликованной в 1856 г. Его веские определения — «чистота нравственного чувства», «диалектика души» — стали своего рода крылатыми формулами для исследователей творчества Толстого. Говоря о мастерстве Толстого как психолога, критик особенно выделял «Севастопольские рассказы». Он привел большой отрывок из рассказа «Севастополь в мае», где передан хаотический поток мыслей ротмистра Праскухина в момент умирания. «Это изображение внутреннего монолога надобно, без преувеличения, назвать удивительным... По нашему мнению, эта сторона таланта

134

Иллюстрация:

Иллюстрация И. Е. Репина
к рассказу Л. Н. Толстого
«Чем люди живы»

1879 г. ГРМ

графа Толстого, которая дает ему возможность уловлять эти психические монологи, составляет в его таланте особую, только ему свойственную силу».

Мастерское воспроизведение неслышной внутренней речи персонажей — одно из коренных свойств художественной манеры Толстого. В мировой литературе XX в. такие способы характеристики личности приобрели широчайшее хождение и стали у видных прозаиков (будь то Т. Манн или Э. Хемингуэй) основой разнообразных художественных открытий. Толстой стоит у истоков этих открытий.

Ближайшим предшественником Толстого как психолога в русской литературе был Лермонтов. Но у него существовали в этом смысле и более дальние предшественники. Владея с юных лет несколькими иностранными языками, Толстой жадно читал крупнейших писателей разных стран; «огромное» впечатление, по его словам, произвели на него «Исповедь» и «Эмиль» Руссо; «очень большое» — «Сентиментальное путешествие» Стерна, которое он даже пытался перевести на русский язык. Руссо покорил молодого Толстого прежде всего как философ, однако его несомненно привлекла в «Исповеди» и откровенность самоанализа. Привлекло его и присущее Стерну искусство расчленения психической жизни человека на мимолетные, постоянно меняющиеся душевные состояния. В этом же плане пришелся ему по душе «Вертер» Гёте, впервые прочитанный в 1856 г. и оставшийся навсегда одной из его любимых книг. Названные мастера выдвигали на первый план «естественного» человека, непохожего на окружающих, не укладывающегося в рамки феодально-сословной иерархии, — уже это в них было сродни творческим устремлениям Толстого. Однако он творил в те десятилетия, когда художественное познание человека, искусство типизации успели значительно обогатиться в сравнении с литературой XVIII в. И у самого Толстого человек, сколь бы он ни был индивидуально самобытен, представал во всем богатстве своих социально обусловленных чувств и свойств. Психологический анализ у Толстого приобрел новое качество многомерности.

Вскоре после окончания Крымской войны, в 1857 г., Толстой поехал за границу. Второе его заграничное путешествие состоялось в 1860 г. Он побывал в Германии, Франции, Швейцарии, Италии, Англии, Бельгии. Он знакомился с бытом, искусством, общественной жизнью этих стран, с постановкой школьного дела; встретился с Герценом, Прудоном. Оба путешествия дали ему основание для общего вывода: западный буржуазный мир, буржуазно-демократический строй страдает тягчайшими пороками. Осуждение этого мира, его бездуховности, бесчеловечности с большой силой выражено в рассказе-очерке «Люцерн» (1857).

С другой стороны, положение дел в России — и накануне крестьянской реформы, и после нее — Толстой воспринимал остродраматически, горько жаловался в письмах на «патриархальное воровство, варварство и беззаконие». В революционные перспективы России Толстой не верил. От литераторов, объединенных около журнала «Современник», он отошел еще до первой поездки за границу. Его интересы и деятельность все больше сосредоточивались вокруг Ясной Поляны, школы, собственного педагогического и литературного труда.

Судьбы русского крестьянства, его бедственное положение — это был для Толстого вопрос вопросов. Тема крестьянства встает во всех лучших произведениях, созданных им в конце 50-х и начале 60-х годов. В декабре 1856 г.

135

появился в «Отечественных записках» рассказ «Утро помещика» — в нем отчасти сказался личный опыт владельца Ясной Поляны. Крестьяне показаны здесь без идеализации, без сентиментальной жалости (отличавшей, например, произведения Жорж Санд или Д. Григоровича), но с полной убедительностью передана здесь их глубокая, выработанная веками рабства враждебность к власть имущим.

Именно в народной трудовой морали, основанной на близости к природе и покорности судьбе, Толстой видел некий нравственный противовес фальшивой цивилизации господ. Его «Три смерти» (1859) — в сущности, философская притча, облеченная в непритязательную форму бытового рассказа. Здесь у Толстого нарастает скептическое отношение к ортодоксальному христианству, к церковным обрядам. Отметим и напряженный, философски углубленный интерес к теме смерти, который он пронес через все свои основные произведения, от «Детства» до «Хаджи-Мурата».

Эта тема встает и в рассказе «Поликушка» (1862). «Переселяясь в душу поселянина» (Чернышевский), Толстой усваивает и крестьянскую интонацию, местами вводит в авторское повествование элементы фольклорного сказа. Именно в такой манере будут написаны десятилетия спустя «Народные рассказы».

«Утро помещика», «Три смерти», «Поликушка» свидетельствовали, что симпатии Толстого по-прежнему оставались на стороне угнетенного крестьянства. Для него, как и для Некрасова, русский мужик был «сеятель» и «хранитель», основа живых сил нации и носитель лучших ее надежд. И он искал таких подступов к теме народа, которые дали бы возможность показать его — без нарушения жизненной правды — в возвышенном, поэтическом плане. Он несколько раз возвращался к работе над большой «кавказской повестью» «Казаки», начатой еще в 1852 г., и завершил ее десять лет спустя.

Толстовская трезвость сохраняется и здесь — ни в коей мере не скрыты черты примитивности, грубости в быту и нравах терских казаков, в частности в облике старого охотника Ерошки, одного из привлекательнейших народных персонажей во всем творчестве Толстого. Однако персонажи «Казаков» — в отличие от крестьян средней России, изображавшихся писателем до и после «кавказской повести», — свободны от черт христианского смирения, несут в себе особое обаяние непокорства.

Осенью 1862 г. Толстой женился на Софье Андреевне Берс. Для него началась полоса сравнительно спокойной, почти безвыездной жизни в Ясной Поляне, заполненной сельскохозяйственными занятиями, воспитанием детей, а главное — интенсивной творческой работой. В 1863—1869 гг. Толстой создал и опубликовал по частям в «Русском вестнике» «Войну и мир», величайшее свое произведение. Оно заняло в мировой литературе место не менее важное, чем «Фауст» Гёте, трагедии Шекспира, «Человеческая комедия» Бальзака.

«Война и мир» связана с неосуществленным замыслом романа «Декабристы». Проблема коренного преобразования жизни продолжала жить в сознании Толстого и до и после реформы Александра II. Писатель ясно видел половинчатый и лицемерный характер этих реформ. В 1856 г., когда стали возвращаться из Сибири амнистированные декабристы, Толстой встречался с некоторыми из них. В трех первых главах задуманного им романа «Декабристы», написанных в 1860 г., речь идет о возвращении в Москву одного из ссыльных, Петра Лабазова, вместе с женой Натальей, последовавшей когда-то за ним в Сибирь, и взрослыми детьми. Идейная позиция Петра Лабазова выражена краткой формулой: «Сила России не в нас, а в народе». Возобновив прерванную работу над «Декабристами» в 1878 г., Толстой был намерен показать судьбу декабриста Чернышева и, с другой стороны, судьбу государственных крестьян, которые вели тяжбу с помещиками Чернышевыми из-за земли, пытались присвоить спорную землю и были за это сосланы. Так намечался сложный узел конфликта, в который были вовлечены состоятельные дворяне: сверху — царский гнет, снизу — мужицкий бунт.

Весь этот труднейший, остропроблемный замысел был оставлен главным образом, видимо, потому, что собственное отношение Толстого к декабристам становилось по мере назревавшего в нем перелома все более противоречивым. Однако именно этот замысел, желание исследовать предысторию декабристского движения, и шире того — размышления над исторической ролью, ответственностью, судьбами русских просвещенных дворян, их взаимоотношениями с крестьянским народом — все это в конечном счете вызывало к жизни грандиозное по размаху повествование, включившее не только историю войны 1812 г., но и события, ей предшествовавшие, начиная с 1805 г. В сущности, повествование о судьбах России.

Толстой утверждал, что «Война и мир» — не роман, не поэма, не историческая хроника. Ссылаясь на весь опыт русской прозы, не раз отступавшей от общепринятой «европейской формы», он хотел создать — и создал — литературное произведение совершенно необычного типа.

136

Известно, что Толстой в зрелые годы с восхищением перечитывал Гомера (раньше в русском, немецком переводах, а потом и в оригинале), «Илиада» была для него одним из ориентиров в работе над «Войной и миром». О гомеровской силе и размахе «Войны и мира» говорили не раз и Гончаров, и Ромен Роллан, и Томас Манн, и многочисленные литературоведы. В советском литературоведении укоренилось определение «Войны и мира» как романа-эпопеи. Это новый жанр прозы, получивший после Толстого широкое распространение в разных модификациях в русской и мировой литературе. Исследователи относят к нему, в частности, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Хождение по мукам» А. Толстого, «Жан-Кристофа» Ромена Роллана, «Семью Тибо» Р. Мартен дю Гара, романы-трилогии М. Пуймановой, Я. Ивашкевича.

Специфика романа-эпопеи определяется, разумеется, не количественными параметрами, не обилием персонажей или пространственной и временной протяженностью, а прежде всего смыслом и структурой. Основу эпического действия образуют события общенационального или глобального значения — частные судьбы персонажей развертываются внутри широкого потока народной жизни. Здесь ставятся коренные проблемы жизни народа и человека, и возникает новое качество историзма: люди раскрываются как субъекты истории, отдельные личности, со своей сложностью, подвижностью их индивидуальных характеристик, они включены в то национальное или классовое целое, которое определяет исход исторических конфликтов. Отсюда вытекает в романе-эпопее и необходимость углубленного психологического анализа, исследование «пружин действия» — и особое значение интеллектуального начала, обретающего прямые выходы не только в авторских отступлениях, но и в размышлениях и философских диалогах персонажей. Тяготея к широте и народности старинного эпоса, роман-эпопея опирается на богатую культуру реалистического романа Нового времени.

Толстой синтезировал и переосмыслил в «Войне и мире» разнообразные художественные традиции — прежде всего национальные, восходящие к древнерусскому эпосу и к классике XIX в. В стремлении дать энциклопедию русской жизни он продолжил «Евгения Онегина»; в воссоздании исторического прошлого без эпической дистанции, приближенно, с включением «подробностей жизни», он мог опереться и на пушкинские «Капитанскую дочку» и «Бориса Годунова». Трезвое аналитическое видение русской действительности в «Войне и мире» смыкается с поэтическим образом России — так по-своему переосмыслен здесь художественный опыт гоголевского романа-поэмы «Мертвые души».

В отношении Толстого к традициям западноевропейской прозы сочетались преемственность и полемика. Известно его свидетельство о том, что безупречно правдиво обрисованный эпизод сражения в «Пармском монастыре» Стендаля поддержал его в работе над военными сценами «Войны и мира». Он любил роман Гюго «Отверженные», прощая ему и риторику, и сюжетные натяжки во имя его ярко и открыто выраженной гуманистической тенденции. Не случайно вместе с тем, что к Бальзаку Толстой относился холодно, с оттенком антипатии, — для этого были свои глубокие причины.

Отход русской классической прозы от «европейской формы» наиболее непосредственно сказался в том, что в русской литературе, за немногими исключениями, не смог привиться ни «роман карьеры» бальзаковского образца, ни «роман воспитания», классическим прообразом которого стал «Вильгельм Мейстер» Гёте. Герой русского романа, как правило, не добивался для себя места под солнцем на манер Растиньяка, не пытался и не мог адаптироваться в мире буржуазной прозы, как герой классической модели немецкого романа, санкционированной «Эстетикой» Гегеля. В судьбе центральных персонажей романов Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Достоевского доминирует не самоутверждение личности, не борьба за личное счастье, а скорее поиски осмысленного, достойного существования, отвечающего высокому нравственному идеалу. На этой национальной основе и вырастали толстовские правдоискатели, вступающие в конфликт с привычными взглядами своей среды и одержимые духовной тревогой. Главные действующие лица «Войны и мира» — Андрей Болконский и Пьер Безухов — заметно выделяются среди героев не только европейской, но и русской литературы XIX в. нравственной незаурядностью, интеллектуальным богатством. По складу характера они резко различны, почти что полярно противоположны. Но в путях их идейных исканий есть общее.

Как и многие мыслящие люди в первые годы XIX в., и не только в России, Пьер Безухов и Андрей Болконский заворожены комплексом «наполеонизма». Бонапарт, только что провозгласивший себя императором, перекраивающий по собственной прихоти карту Европы, по инерции еще сохраняет ореол великого человека, расшатывающего устои старого феодально-монархического мира. Для русского государства Наполеон — потенциальный агрессор. Для правящей верхушки царской России он дерзкий плебей, выскочка, даже «Антихрист», как

137

Иллюстрация:

Л. О. Пастернак. «Первый бал Наташи Ростовой»

Иллюстрация к роману Л. Н. Толстого «Война и мир».
Акварель. 1893 г.

138

именует его Аннета Шерер. А у молодого князя Болконского, как и у незаконного сына графа Безухова, полуинстинктивное тяготение к Наполеону — выражение духа оппозиции по отношению к обществу, к которому они принадлежат по рождению. И потребуется долгий путь исканий и испытаний, прежде чем оба былых почитателя Наполеона ощутят свое единство с собственным народом, найдут себе место среди сражающихся на поле Бородина. Для Пьера потребуется и еще более долгий и трудный путь, прежде чем он станет деятелем тайного общества, одним из будущих декабристов, с убеждением, что и его друг, князь Андрей, будь он жив, оказался бы на той же стороне.

Образ Наполеона в «Войне и мире» — одно из гениальных художественных открытий Толстого. Литераторы и критики, особенно французские, не раз упрекали его в предвзятости: Наполеон — личность, как бы то ни было, очень значительная, — дан здесь в резко сатирическом аспекте. В «Войне и мире» император французов действует в тот период, когда он, превратившись из буржуазного революционера в деспота и завоевателя, резко деградировал как человек. Толстовский Наполеон очерчен не столь однолинейно, как это может показаться на поверхностный взгляд. В нем отмечено не только самообожание, доходящее до абсурда, но и особого рода лицемерие, побуждающее его лгать даже самому себе. Иллюзорные, идеализирующие представления о Наполеоне, насаждавшиеся прежде всего им самим, оказались крайне живучими — наполеоновской легенде по-разному отдали дань виднейшие писатели XIX в.: Стендаль, Бальзак, Байрон, Гейне, Беранже, Мицкевич. Дневниковые записи Толстого в период работы над «Войной и миром» показывают, что он следовал сознательному намерению — совлечь с Наполеона ореол ложного величия. Наполеон был для писателя не только агрессор, палач народов, но и «представитель жадного буржуа-эгоиста» — и уже в силу этого заслуживал безоговорочного осуждения.

В отличие от Бальзака Толстой был противником художественного преувеличения как в изображении добра, так и в изображении зла. И его Наполеон не Антихрист, не чудовище порока, в нем нет ничего демонического. Развенчание мнимого сверхчеловека совершается без нарушения житейской достоверности: император просто снят с пьедестала, показан в свой нормальный человеческий рост.