IX. Дозаправка 3 страница

Я украдкой бросаю взгляд на свои наручные часы: два тридцать. Мне надо опять выскользнуть наружу и поискать прапорщика. Он тайком вручает мне конверт, словно карманник, передающий украденную добычу подельнику.

Тем временем первый вахтенный и шеф сменили второго вахтенного и вспомогательного инженера. Когда мы приготовимся к отходу, вероятно, уже будет пять часов.

С каким наслаждением я вытянулся бы сейчас на койке и заснул, но надо возвращаться в кают-компанию.

Оба штатских уже успели нажраться до того состояния, при котором тянет брататься со всем светом. Старик позволяет более высокому из них хлопнуть себя по плечу и заплетающимся языком пожелать: «Sieg Heil и большого улова!»

Я готов провалиться сквозь землю со стыда.

По счастью, когда нам настало время уходить, вместо веревочной лестницы подали трап. Благодаря тщательному затемнению я смог переброситься несколькими словами с капитаном «Везера», задержав его так, чтобы мы несколько поотстали от остальных. Мне не пришлось много говорить. Он взял письмо без лишних объяснений.

— Я позабочусь о нем, — пообещал он.

С нижней палубы на наш мостик перебросили сходни. Опершись одной рукой на прибор наведения, я переваливаюсь внутрь нашего мостика. Неожиданно меня охватывает чувство привязанности к нашей лодке, и я прислоняю обе ладони к прохладному влажному металлу бульверка. Я чувствую, как под моими руками вибрирует сталь: дизели заработали.

Раздаются команды к отходу. Сверху выкрикивают напутствия.

Старик хочет уйти как можно быстрее. Я уже еле различаю фигурки людей на «Везере», машущие нам на прощание.

Внезапно совсем рядом с нами оказываются огни парохода, бегущие вдоль его левого борта. Старик велит принести на мостик сигнальный прожектор-ратьер. Что он задумал?

Он сам передает: «Антон, Антон». [84]С борта теплохода отзываются вспышки карманного фонарика.

— B-u-e-n-v-i-a-j-e [85], — читает Старик.

Потом он отвечает: «G-r-a-c-i-a-s». [86]

— Я тоже немного владею иностранными языками! — говорит Старик, и затем добавляет. — Они видели нас — это как пить дать. Теперь, по крайней мере, есть вероятность, что они примут нас за вежливых Томми или что-нибудь в этом роде.

Наш курс — сто семьдесят градусов — почти прямиком на юг.

Дозаправка в Виго приободрила команду.

— Все прошло неплохо — вот только они вполне могли расстараться и приготовить к нашему прибытию нескольких женщин! — долетает до меня из жилого отсека. — Их бы сразу трахнули, прямо на трапе!

— Эти парни были просто в шоке от нас! Чего стоил один Старик в своем любимом свитере — уже на одно это стоило посмотреть!

Оцепенение, заставившее всех замолчать после сообщения о повороте на Гибралтар, похоже, исчезло. Можно подумать, что они рады отправиться в Средиземноморье просто, чтобы сменить обстановку.

Френссен клянется, что у него был брат, служивший в Иностранном легионе. Он описывает пустынный пейзаж с финиковыми пальмами и оазисами, миражами, крепостями посреди песчаных равнин и до умопомрачения роскошными борделями «с тысячами женщин — а также мальчиков — кто что пожелает!»

Пилигрим тоже начинает предаваться воспоминаниям:

— У меня раньше была подружка, которая просто кончала от брюк на молнии. Она не могла сдержать себя даже в трамвае. Она непрестанно терлась своим бедром о мою ширинку, то расстегивая, то застегивая ее, вверх, вниз… прямо как гильотина — от нее мужчин тоже бросает в дрожь!

— Ну а ты что? — допытывается Вихманн.

— Что я? А что я? Это прямо как великий герцог Йоркский в детском стишке — «когда он вставал, то вставал»…

— Да уж, у кого быстро встает, тот быстро кончает!

— Ну ты и скотина — никакого такта!

На Вихманна внезапно находит мечтательность:

— Как приятно неторопясь потрахаться после обеда — негромкая музыка — можно слегка выпить — вот так лучше всего! Только ты и твоя симпатичная фрау Разрешите-Вам-Вставить!

В памяти всплывают воспоминания: неспешная любовь дождливым днем. Звенит дверной звонок, но нам нет до него дела. Другими словами — мы сейчас очень далеко от обыденной реальности. Занавески на окнах наполовину задернуты. Хозяйка отправилась за покупками. В доме только мы да кошка.

Позднее Френссен и Зейтлер спокойно, профессионально обсуждают выгоды разнообразных поз во время любовных игр.

— Иногда такое вытворяешь, — делится впечатлениями Френссен. — Однажды я завалил красотку на газон… прямо на пологом склоне. Боже, вот это было что-то — иметь ее, лежащую на наклонной поверхности. Но в конце, когда почувствовал, что вот-вот кончу, я развернул мадам на сто восемьдесят градусов.

Он обеими руками сгреб воздух, показывая, как именно проделал тогда этот маневр.

Еще позже между двумя койками слышится перешептывание:

— Ну, как ты?

— А как ты думаешь? Какая разница, куда нас пошлют, ведь так?

— Да брось ты, давай начистоту! Ты думаешь, я не понимаю, отчего ты такой понурый? Ладно, теперь-то уж все кончено! Не терзай себя понапрасну. О твоей крошке позаботятся. В конце концов, она очень даже впечатляющая куколка. Такая не будет долго пылиться в одиночестве…

На другой день в каюте младших офицеров преобладает задумчивая атмосфера, если не считать нескольких показных публичных выступлений Зейтлера и Френссена. Междукоечный треп прекратился. Нам предстоит не детская забава — теперь это уже понимают все.

За обедом Старик начинает заводит разговор о том, как он собирается пройти Гибралтар — как всегда, делая паузы и испытывая наше терпение; можно подумать, будто он впервые собирает воедино свои мысли, словно кусочки мозаичной головоломки — словно он не обдумывал свой план часами напролет, оценивая каждую опасность, затем отвергая весь план напрочь, снова складывая все части вместе, взвешивая все «за» и «против».

— Мы воспользуемся ночью — подойдем по поверхности. Так близко, как только сможем. Это будет настоящая скачка с препятствиями.

«Только в качестве препятствий у нас будут эсминцы и прочие патрулирующие суда», — добавляю я про себя.

— Затем мы просто уйдем на глубину и пройдем под ними.

Я не решаюсь даже взглядом выказать свое любопытство и потому притворяюсь, словно мне все понятно: ну конечно, все совершенно ясно — попросту пройдем под ними. Так сейчас все делают.

Старик продолжает смотреть прямо перед собой. Похоже, он размышляет и потому не произносит больше ни слова, вероятно, полагая, что и так уже достаточно сказал.

Уйдем на глубину! Не самое обнадеживающее выражение. В животе возникает такое же ощущение, словно проваливаешься вместе с лифтом. Но если наш дельфийский оракул хочет, чтобы все было именно так, значит, так мы и поступим — уйдем на глубину.

Второму вахтенному не так хорошо удается справиться с выражением своего лица, как мне. Похоже, его глаз дергается в нервном тике — такое впечатление, будто он, подмигивая, хочет спросить о чем-то, — новый, ненавязчивый способ получить дополнительную информацию.

Но Старик вновь запрокидывает голову, словно сидит в кресле у парикмахера. Наконец, выждав две-три минуты, он вкратце поясняет свой замысел качественной деревянной обшивке потолка:

— Видите ли, через Гибралтарский пролив проходят два течения: поверхностное — из Атлантики в Средиземное море — и глубинное, которое движется в противоположном направлении. И оба они достаточно сильные.

Он выпячивает нижнюю губу и втягивает щеки, потом вперяет взор вниз и снова погружается в молчание.

— Течение скоростью в семь узлов, — наконец выдает он фразу, словно давно приберегаемое на десерт лакомство, чтобы мы некоторое время насладились им.

Тут я начинаю прозревать. Уйдем на глубину — на этот раз он подразумевал горизонтальное движение, а вовсе не обычное вверх или вниз.

Совершенно очевидно — и гениально!

Проще нельзя себе и представить — нырнуть и позволить течению пронести себя через пролив — бесшумно, и к тому же сберегая горючее.

Правила игры требуют от нас выказать усталость. Никакого удивления. Ни единого кивка, даже глазом не моргнуть. Старик снова надувает нижнюю губу и весомо кивает головой. Шеф позволяет себе подобие кривой ухмылки. Старик отмечает это, делает глубокий вдох, снова принимает парикмахерскую посадку и задает вопрос неожиданно официальным тоном:

— Итак, шеф, все ясно?

— Jawohl, господин каплей, — отзывается шеф, так оживленно кивая головой в знак согласия, что можно подумать, его рвения вполне достаточно, чтобы кивать бесконечно.

Повисает напряженная тишина. Сейчас Старику позарез нужен сомневающийся оппонент. Шеф с удовольствием готов взять на себя эту роль. На самом дел он всего лишь пару раз хмыкает себе под нос, но этого достаточно, чтобы выразить определенную долю недоверия. И хотя мы все — кроме, разумеется, командира — теперь выжидательно уставились на шефа, он лишь склоняет голову набок, словно грач, разглядывающий дождевых червей в короткой траве. Он и не собирается произносить свои сомнения вслух — он лишь позволяет промелькнуть легкому намеку на оные. Этого вполне достаточно для вступления. Он опытный актер — он тянет свое время, обучившись этому у Старика.

Вся наша компания наслаждается этой немой сценой в течение добрых пяти минут. Наконец Старик полагает, что времени прошло вполне достаточно.

— Итак, шеф, — подбадривающе произносит он.

Но шеф держится удивительно хорошо. Он очень осторожно качает головой и придерживается своей сдержанной линии игры:

— Абсолютно первоклассная идея, господин каплей! Настоящая находка.

Я просто потрясен хладнокровием этого чертова сына! Подумать только, во время последней атаки я опасался, что он находится на грани нервного срыва.

С другой стороны, Старик тоже достойно поддерживает представление. Он по-прежнему не проявляет никакой заметной реакции, просто нагибает голову и из уголка глаза наблюдает за шефом, словно желая понять настрой пациента так, чтобы тот этого не заметил. Приподнятая левая бровь означает его обеспокоенность здоровьем больного: настоящая салонная комедия.

Шеф притворяется, что не замечает психиатрического обследования со стороны командира. С великолепно разыгранным равнодушием он приподнимает правую ногу, сцепляет руки под коленом и совершенно безмятежно разглядывает деревянные прожилки на потолке.

В тот момент, когда тишина становится напряженной, обстановку разряжает появление стюарда. Даже актеры второго плана сегодня в ударе, вступая в игру в тот самый миг, когда пора положить конец немой сцене.

Супница совершает круг почета вокруг стола. Мы принимаемся хлебать и жевать, молча поглощая содержимое тарелок.

Мне на глаза опять попадается наша муха. Она марширует по фотографии командующего, прямиком в его широко открытый рот. Как жаль, что это происходит не на самом деле: черная муха размером с небольшой пельмень — и прямо ему в глотку, в самый ответственный, завершающий момент потрясающей воздух речи, этого образчика ораторского искусства: «В атаку — вверх и вперед… уффф…». Муха взмывает в воздух, и командующий успевает промолвить только первый слог до того, как подавиться ею. Наша муха не сошла на берег в Виго: она справилась с искушением стать шпанской мушкой. Испанская шпанская мушка — подумать только! Она осталась на борту, доказав этим свою преданность. Никто не дезертировал. Мы все остались на борту, все в наличии и наперечет, включая нашу муху. На данный момент она здесь единственное создание, которое может идти и лететь туда, куда ей вздумается. На нее, в отличие от нас, не распространяются приказы командующего. Наглядный пример верности долгу. Сквозь бурю и пламя — вместе с нами. Крайне похвально.

Впереди, на носу, похоже, начинается вечер оперного пения. Сквозь задраенный люк слышатся обрывки песни. Едва люк открывается, как из кубрика доносится громкое хор:

Вот бредет шейх,

Он горбатей всех…

Эти слова повторяются без конца. Когда я уже потерял всякую надежду хоть на какое-то обновление текста, самые знающие певцы переходят к следующей строфе:

По бескрайним просторам Сахары

Брела старая древняя блядь.

Вдруг навстречу ей мерзкий развратник.

Она «Ой!», он «Ух!», вместе «Ах!».

— Похоже, у нас началась «Арабская неделя»! Наверно, это как-то связано с тем, что мы держим курс зюйд, — замечает Старик. — Они надрывают глотки, чтобы заглушить свой страх.

Видя, что у Старика, похоже, после завтрака выдалась свободная минутка, я обращаюсь к нему за некоторыми разъяснениями:

— Это сильное течение, впадающее в Средиземное море — я все-таки не понимаю. Откуда берется такая масса воды?

Я должен набраться как следует терпения. Старик никогда не дает быстрых ответов. Сперва он наклоняет голову набок и хмурится — я чувствую, как предложения приобретают законченную форму.

— Ну… там… все-таки достаточно любопытные природные условия.

Пауза. Теперь законы жанра требуют, чтобы я пожирал глазами его лицо, вытягивая из него следующие слова.

— Вы уже знаете, что у Средиземноморья есть не только втекающее, но и вытекающее из него течение. Их два, одно над другим: верхнее — внутрь, нижнее — наружу. Причина заключается в том, что практически во всем регионе круглый год выпадает крайне мало осадков. И в то же время там беспрестанно печет солнце — значит, испаряется много влаги. А так как соль не улетучивается вместе с водой, ее содержание увеличивается. Чем солонее вода, тем она тяжелее. Все ясно и логично, не так ли?

— Пока — да.

Старик прекращает артобстрел своей эрудицией. Посасывая нераскуренную трубку, он словно всем своим видом показывает, что теорема доказана — что и требовалось доказать. Лишь когда я начинаю приподниматься, он решает продолжить:

— Соляной раствор опускается вниз, образуя глубинные пласты Средиземного моря, а так как они пытаются опуститься еще глубже, он вытекает через пролив в Атлантику и останавливается на километровой глубине, где его плотность уравнивается с плотностью окружающей воды. В то же время наверху тоже происходит выравнивание слоев. Менее соленая вода затекает из Атлантики в бассейн Средиземного моря, восполняя выпарившуюся воду.

— …и глубинный пласт воды, вылившийся в Атлантику.

— Именно!

— И мы собираемся воспользоваться в своих целях разумно устроенным круговоротом воды в природе — то есть, проскользнуть внутрь вместе с замещающим потоком менее соленой воды?

— Другого пути нет…

По приказу командира я несу вахту в качестве дополнительного наблюдателя.

— Когда земля так близко — жди подвоха!

Не проходит и полчаса, как кормовой наблюдатель по левому борту кричит:

— Самолет на семидесяти градусах!

Второй вахтенный офицер моментально разворачивается, чтобы посмотреть в том направлении, куда показывает вытянутая рука матроса.

Я уже около башенного люка. В то мгновение, когда я влетаю в него, я слышу сигнал тревоги, вслед за которым немедленно раздается пронзительная трель звонка. Из носового люка одним прыжком выскакивает шеф.

Аварийные клапаны выпуска воздуха открыты, бешено вращаются штурвалы с белыми и красными спицами.

Сверху раздается голос второго вахтенного:

— Погружение!

Ужасно медленно, словно преодолевая неимоверную нагрузку, начинает двигаться стрелка глубинного манометра.

— Все на нос! — отдает приказание шеф. Скорее падая вперед головой, нежели просто бегом, вся свободная команда ураганом проносится через центральный пост в носовой отсек.

Командир сидит, сгорбившись на рундуке с картами. Мне видна лишь его сгорбленная спина. Он первый делает движение: встает и левой рукой жестом рассерженного режиссера на съемочной площадке всем дает отбой, одновременно засунув правую руку глубоко в брючный карман:

— Ладно! Пока остаемся под водой! — и обращается ко второму вахтенному. — Хорошая работа, второй вахтенный!

Он оборачивается ко мне:

— Превосходное начало! Лучше не придумаешь! Мы достигнем больших успехов, если дела и дальше пойдут также хорошо.

На некоторое время рядом с «карточным» столом оказывается вполне достаточно места для меня. Мне хорошо видно карту Гибралтарского пролива. От африканского берега до английских доков не более семи миль. Эти доки — единственное место, куда может зайти для ремонта британский флот в Средиземноморье, единственное прибежище для их поврежденных торговых судов. Англичане сделают все возможное, чтобы защитить свою базу.

От берега до берега всего семь миль — узенький коридорчик, но нам необходимо протиснуться через него.

Геркулесовы Столпы: на север — скала Гибралтар, гора Сатурна, на юге, на побережье испанского Марокко, рядом с Сеутой — скала Авила.

Скорее всего, нам придется держаться ближе к южному побережью, пробираться вдоль стенки, если так можно выразиться.

Но так ли уж хороша эта идея? Томми вполне могут сами догадаться, что немецкая подлодка вряд ли пойдет прямиком через их военную гавань, они позаботятся о надлежащей защите противоположного берега. Старик, по-видимому, давно вынашивал свой план. Я много бы дал, чтобы узнать, какой курс он выбрал.

Появляется второй вахтенный и склоняется над картой сбоку от меня.

— Сказочное место свидания двух зачаровывающих климатов: там мягкая красота Средиземноморья встречается с мощью и неприкрытым величием Атлантики!

Я в изумлении уставился на него.

— Так написано в морском уставе! — нимало не смутясь, говорит он, продолжая орудовать транспортиром.

— Семь миль — что ж, у нас будет пространство для маневра!

— Глубина? — спрашиваю я.

— До тысячи метров. Этого достаточно!

К нам присоединяется шеф.

— Однажды наша стая атаковала гибралтарский конвой. Те, что уцелели, должно быть, были чертовски рады, завидев наконец скалу. [87]В море вышли двадцать транспортов. Когда мы закончили свою работу, их осталось всего лишь восемь. Это случилось где-то здесь — может, чуть западнее.

У маяков, которые я обнаружил на карте, странные, чужие имена. Один из них называется Зем-Зем. Потом есть еще мыс Сент-Винсент. Что там тогда приключилось с Нельсоном у мыса Сент-Винсент?

Час спустя мы снова всплываем. Стоило первому вахтенному офицеру заступить на дежурство, как я снова вскидываюсь, услышав сигнала тревоги.

— Внезапно нагрянул прямо сверху — не знаю, какого типа самолета! — выпаливает Зейтлер, тяжело дыша.

— Похоже, они засекли нас, — замечает командир. — Мы пока побудем под водой.

Он больше не уходит с поста управления, и он заметно обеспокоен. Стоит ему на мгновение присесть на рундук, как снова вскакивает, словно его что-то подстегивает. Более мрачным я его никогда не видел:

— Это похоже на начало их внешней оборонительной линии.

Проходит еще полчаса, затем Старик забирается в боевую рубку и приказывает всплывать.

Дизели проработали едва ли десять минут, как снова начинает надрываться тревожный звонок. Его отвратительный звук уже не пробирает до мозга костей, но по-прежнему заставляет меня подскакивать.

— Если и дальше все пойдет в таком же духе, то мы застрянем здесь на целый день, то погружаясь, то всплывая!

Старик продолжает притворяться безразличным, но он-то знает, в чем заключается трудность. Обстановка сложилась — хуже не придумаешь. После долгого периода плохой погоды наступило затишье, и теперь даже малейшая рябь не возмутит поверхность моря. А это значит, что самолет легко обнаружит нас даже в безлунную ночь.

Может, англичане и не сумели перегородить весь пролив противолодочными сетями, но они выведут на фарватер все свои лоханки, какие только могут держаться на плаву. Они уже, наверно, знают, что затеяло наше командование. Как бы то ни было, их спецслужба работает.

Дать течению пронести себя через узкое место пролива — звучит очень успокаивающе, но единственное преимущество этого способа в том, что враг не может услышать нас. От Асдиков это нас не спасет.

Я замечаю, что помощник на посту управления достал из-за своей банки [88]свое спасательное снаряжение. Он явно недоволен, что я стал свидетелем этого, и с раздраженным видом сразу же швыряет комплект обратно на банку, словно тот попал ему в руки по ошибке.

Через каюту проходит Пилигрим, стараясь прикрыть телом то, что держит в руке. Я едва верю своим собственным глазам. Он тоже несет аварийное снаряжение. Интересно, насколько люди по разному реагируют на одно и то же. Впереди, в носовом отсеке, «хозяева» ведут себя так, словно не происходит ничего особенного, а здесь на свет божий извлекают спаскомплекты.

Я обращаю внимание, что гроздья бананов, которые мы развесили поперек поста управления, начинают желтеть. Парни в Специи будут рады. А сколько красного вина погрузила нам на борт команда «Везера»! Старик страшно ругался, когда обнаружил бутылки. Но у него не хватило духа приказать выбросить их в море.

Я надумал взглянуть, что же происходит наверху. Только я высунул голову, как из низкой пелены тумана показалась рыбацкая лодка.

— Слишком близко, черт бы их побрал! Они не могли не заметить нас!

Такое уже случалось с нами.

Старик фыркает. Некоторое время стоит тишина. Затем он начинает размышлять вслух:

— Похоже, это были испанцы!

Будем надеяться, что так оно и было, думаю я про себя.

— Ладно, как бы то ни было, мы не можем ничего предпринять!

Показывается португальский берег. Я вижу белый домик на красноватых скалах. Очень похоже на Бретань, вроде Коте-Саваж в Ле-Круазик, где разбивающиеся о скалы штормовые волны взметаются ввысь, как взрывы крупнокалиберных снарядов. Сперва два гулких удара, вслед за которыми меж черных утесов немедленно вырастают фонтаны гейзеров. Во время отлива, когда море спокойное, вдоль скал протягиваются узенькие пляжи из желтого песка. В наполненных сыростью бухточках шелестит бледно-желтая осока. Когда норд-вест [89]яростно атакует побережье, колючий утесник украшается гирляндами и фестонами морской пены. Древние, глубоко утрамбованные временем дороги, скрытые пеной, кажутся засыпанными снегом. На песке виднеются бледно-серебристые звездочки чертополоха. Иногда, правда, встречается и потерянный каким-то минным тральщиком параван. [90]Фермеры собирают полусухие водоросли в огромные кучи на свои тележки о двух больших колесах. А на море смотрит маяк, выкрашенный в белый и красный цвет, вроде нашего прибора Папенберга.

И вновь мои мысли возвращаются к коробку испанских спичек. На самом деле я всегда знал об этом, не желая признаться сам себе: точно такой же коробок с пылающим на нем солнцем — ярко-желтым на огненно-красном фоне — в дамской сумочке Симоны из крокодиловой кожи, которую она всегда носила с собой и которая вмещала «ma vie privee» [91], как она сама любила говорить. Как-то она рылась в ней в поисках фотографии, которую хотела показать мне, и оттуда выпал этот спичечный коробок. Она подхватила его слишком поспешно. Почему я не должен был его увидеть? Первый вахтенный офицер с лодки Франке, который часто заходил в кафе ее родителей, дал его ей — нет, позабыл там — или… нет, она сама попросила у него этот коробок… Сомнения вспыхивают с новой силой. Симона и маки? Была ли она предательницей — несмотря на все свои уверения? Эти ее постоянные расспросы: «Quand estceque vous partez? — vers quelle heure?» [92]— «Поинтересуйся у своих друзей. Они знают наше расписание лучше нас самих!» — А потом поток слез, жалобные рыдания, неожиданный всплеск ярости. «Злой, злой — tu es mechant — mechant — mechant!». Размазанная тушь, хлюпающий носик. Душераздирающая картина.

И все же почему она не получила по почте такой же маленький, симпатичный игрушечный черный лакированный гробик, как все ее соседи по дому? Почему Симона — единственная, не получившая его? Неужели ее печальное лицо — одно лишь притворство? Никто не смог бы так замечательно разыграть спектакль! Или смогла бы?

Перед моим взором возникает широкая низкая постель, покрывало с кричащим узором из роз, перепутанная бахрома, я вдыхаю сухой аромат кожи Симоны. Симона никогда не была потной. Она так любила свое нежное, упругое тело, так следила за каждым своим движением.

Я сижу в середине кафе, не решаясь встретиться с ее взглядом. Но когда она скользит между столиками с грацией ласки, уделяя внимание посетителям, я не могу оторвать от нее глаз. Легкая и изящная, как матадор на арене. Расстановка стульев в зале определяет ее фигуры и па, предоставляя ей возможность бесконечно новых комбинаций. Она уворачивается от встречающихся на ее пути препятствий, как от бычьих рогов, то выгибая бедра в сторону, то слегка подтягивая живот. Белая салфетка в ее руках напоминает плащ матадора. Я заметил, что она никогда ни на что не натыкается, не касается даже углов или спинок стульев. А как она смеется! Словно рассыпалась пригоршня звонких монет. В мое поле зрения все снова и снова попадает ее фиолетовый свитер. Тщетно я пытаюсь читать свою газету. Кто подсказал ей это утонченное сочетание фиолетового свитера и серых свободных брюк — этот потрясающий фиолетовый цвет, ни красноватый, ни синеватый — прямо как на картинах Брака? И все это венчает бронзовый цвет ее лица и чернота волос.

Сейчас в кафе полным-полно посетителей. Жаждущие, они заходят по дороге с пляжа. Официантка не справляется с их наплывом. Смешно наблюдать, как более проворная Симона настигает ее около стойки бара и начинает мягко корить за нерасторопность, словно молчаливо угрожающая кошка.

Мне слышится ее голос. «Мы должны быть осторожны!» — «Ах уж эта постоянная осторожность!» — «Ты должна остерегаться — и я тоже!» — «Кто помешает нам?» — «Не глупи. Они и так могут сделать слишком много, вовсе „не мешая“ нам!» — «Ну и что?» — «Ничего, просто мы хотим уцелеть!» — «Да никто не уцелеет!» — «Мы — уцелеем!»

Она встретила меня у поезда в Савене на черт знает откуда раздобытой машине, не дала мне произнести ни слова, потому что знала, что я сейчас же начну ругаться, гнала машину, как сумасшедшая, и только спрашивала:

— Тебе страшно? Если покажется военная полиция, я лишь сильнее нажму на акселератор. Они никогда не могут попасть как следует!

Я слышу ее голос утром того дня, когда мы вышли в море:

— Si tu ne сейчас же не повернешься и не встанешь — je te pousse dehors avec mon cul — моей задницей, compris? [93]

Зажженной сигаретой она подпаливает волосы на моей правой лодыжке:

— Как славно пахнет, маленький cochon [94]!

Она дотягивается до отделанного мехом ремешка, вздернув верхнюю губку, зажимает его концы у себя под носом, чтобы стало похоже на усы, смотрится в зеркало и разражается смехом. Потом она щиплет шерсть из постельного покрывала и запихивает ее себе в нос и уши. А теперь она пробует говорить по-немецки:

— Я готова к обману — Я плохой — Je suis d'accord [95]— Я очень рада этому — с этим — этим — Как вы там говорите? Из меня вышел бы прекрасный маленький людоед — J'ai envie d'etre соблазнил. Et toi? [96]А теперь я спою тебе песенку:

Monsieur de Chevreuse ayant declare que tous

les cocus devraient etre noyes,

Madame de Chevreuse lui a fait demander

s'il etait bien sur de savoir nager!

[97]

Спектакль? Чистое притворство? Мата Хари из Ла-Бауля?

И опять, в утро нашего выхода в море. Симона беззвучно съежилась за столом, плечи опущены, смотрит на меня: в глазах слезы, во рту — непрожеванный круассан с маслом и медом.

— Ну же, давай, ешь!

Она покорно начинает жевать. По ее щекам катятся слезинки. Одна повисла на носу. Она мутная. Это бросается мне в глаза. Наверное, соль. Соленые слезы.

— Пожалуйста, поешь. Будь умницей!

Я беру ее сзади за шею, как кролика, взъерошивая волосы тыльной стороной руки.

— Ну, ешь же, ради бога. Прекрати беспокоиться!

Тяжелый свитер — спасибо этому белому свитеру толстой вязки. Он дает мне возможность перевести разговор хоть на какую-то тему:

— Хорошо, что ты успела довязать свитер. Он пригодится мне как нельзя более кстати. Сейчас уже действительно холодно на улице!

Она всхлипывает:

— Просто чудо — шерсть — хватило как раз. Осталось совсем немного.

Она показывает, сколько именно, разведя большой и указательный пальцы:

— И четырех рядов не связать! Как на вашем флоте говорят о свитерах? Что-то вроде «счастлив»? Или «верен»? Ты будешь счастлив своим свитером? Будешь ты ему верен?

Она снова всхлипывает, задерживает дыхание, смеется сквозь слезы. Отважная. Она отлично знает, что мы идем не на прогулку. Ей не удастся скормить геройские небылицы вроде тех, которые подходят для домохозяек. Она всегда знает, когда не возвращается лодка. Но как? Случайно? Догадывается? В конце концов, существует сотня вполне «законных» способов узнать об этом. «Хозяева моря», которые когда-то были завсегдатаями, внезапно перестают заходить. И, конечно, француженки, убирающиеся в казармах, знают, когда команда ушла в море и когда она, по всем расчетам, должна вернуться. Везде слишком много болтают. И тем не менее…

Старые бретонские часы показывают шесть тридцать. Но они спешат на десять минут. Отсрочка приговора. Через десять минут сюда прибудет шофер. Симона продолжает обследовать мой китель:

— Ты тут посадил пятно, cochon!

Она не может поверить, что я собираюсь подняться на борт в таком виде.

— Ты что, думаешь — это прогулочная яхта?

Я приготовил все слова, которые нужно:

— Я провожу тебя до канала!

— Нет, не нужно этого делать. К тому же он охраняется!