VI. Шторм 3 страница

Стрелка глубинного манометра замирает на тридцати метрах. Лодка уже стоит почти на ровном киле, но она еще так сильно раскачивается, что карандаш на столике с картами катается взад-вперед.

Шеф прекращает продувку цистерн погружения, и командир отдает приказ:

— Опустите ее ниже и выровняйте на сорока пяти метрах.

Но даже на этой глубине лодка не успокаивается. Старик занимает привычную позицию, опершись спиной о кожух перископа:

— Опускаемся до пятидесяти пяти!

И спустя немного времени:

— Итак, наконец настал покой!

Слава богу! Пытка прекратилась по меньшей мере на целый час, как я узнал из распоряжений, отданных Стариком шефу.

В моей голове все еще стоит грохот и гул, как будто я держу по большой морской раковине у каждого уха. Тишина только постепенно восстанавливается в моем заполненном эхом черепе.

Теперь нельзя терять ни минуты! Быстрее в койку! Боже мой, как все ноет! Я тяжело заваливаюсь на матрас: мои задеревеневшие руки лежат на кровати, вытянувшись параллельно туловищу, ладонями вверх. Поджав подбородок, я могу наблюдать, как моя грудная клетка поднимается и опускается. Мои глаза горят, хотя сегодня я не выходил на мостик. У меня все-таки не рыбьи глаза, которыми можно смотреть в соленой воде. Я поджимаю губы и чувствую на них соль. Я облизываю рот и опять чувствую соль. Мне кажется, мое тело сплошь покрыто солью. Морская вода проникает повсюду. Я такой же соленый, как хорошо прокопченая свинина или Kasseler Rippchen. Kasseler Rippchen с кислой капустой, лавровым листом, горошинами перца и много-много чеснока. А если полить гусиным жиром, да еще добавить бокал шампанского, то получится настоящий пир. Забавно: стоит перестать желудку болтаться и трястись, как у меня разыгрывается аппетит. Любопытно, как давно я ел последний раз?

Как здорово лежать на койке. Я не представлял раньше, как здесь может быть хорошо. Я распластался по ней, ощущая матрас каждым квадратным сантиметром своей спины, затылка, внутренней стороной рук и ладонями. Я вытянул сперва носок правой ноги, затем левой, распрямил сначала одну ногу, потом — другую. Я расту, становясь с каждой минутой все длиннее. В динамике раздается шипение, как будто там жарят шкварки, затем бульканье, и, наконец, заиграла пластинка, которую Старик принес на борт:

Sous ma porte cochere

chante un accordeon

musique familiere

des anciennes chansons

Et j'oublie la misere

quand vient l'accordeon

sous la porte cochere

de ma vieille maison…

Готов спорить, что она досталась ему в подарок не от его матроны, дамы с зелеными чернилами. Откуда у него эта запись — можно только догадываться. А может, Старик — вовсе не такой уж старик? Впрочем, вода глубока. [61]

Тут появляется Айзенберг с известием, что обед подан.

— Так рано?

Я узнаю, что Старик перенес обед на час раньше, чтобы люди могли спокойно поесть.

Но я тут же начинаю беспокоиться о возможных последствиях этого события. Поесть спокойно — это просто замечательно, но как мы будем расставаться со съеденным? Меня передергивает при одной мысли об этом.

Старик явно не разделяет мои сомнения. Он поглощает огромные куски зельца, густо намазанного горчицей, уложенные на консервированный хлеб вместе с маринованными огурчиками и нарезанным колечками луком. Первый вахтенный офицер мучительно долго разглядывает извлеченный из своей порции кусочек шкурки с несколькими торчащими щетинками, и с отвращением отпихивает его на край тарелки.

— И правда, ужасно небритая свинья! — комментирует Старик и добавляет, ожесточенно жуя. — Сюда бы еще пива и жареной картошки!

Но вместо вожделенного пива стюард приносит чай. Второй вахтенный офицер уже по привычке приготовился зажать чайник между ног, но, осознав, что сейчас это не обязательно, он театральным жестом хлопает себя левой ладонью по лбу.

Старик продлевает наше пребывание под водой на двадцать минут «в честь воскресенья».

Население унтер-офицерской каюты использует подводное затишье на обычный манер. Френссен повествует о том, как в результате бомбового налета на поезд, на котором он направлялся в увольнительную, он смог добраться только до Страсбурга, где первым делом разыскал публичный дом:

— Она заявила, что делает нечто особенное. Но не сказала, что именно. Я пошел с ней. Она раздевается и ложится. Интересно, думаю я, что она мне приготовила, и уже собираюсь засадить ей, как она говорит мне: «Ты хочешь трахнуть меня, сладенький? Боже мой, как примитивно!». И вдруг она вынимает глаз — разумеется, он оказался стеклянным — и вместо него остается красная дыра. «Вот теперь давай, вы…би меня так, чтобы и другой глаз вылез!»

— Ну ты и свинья!

— Рассказывай сказки своей бабушке!

— Ты самый грязный ублюдок из всех, что я знал!

— Тебя послушаешь, пукнуть хочется!

— Надо бы тебе отрезать член!

Когда ругань утихла, помощник дизельного механика произносит примирительным тоном:

— Но вообще-то сама по себе идея неплохая, согласны?

Я чувствую, как к моему горлу подкатывает тошнота. Я смотрю в потолок и смутно вижу на фанерном фоне бледное лицо с красным пятном на месте глаза. Интересно, то, что он рассказал — правда? Неужели такое может случиться на самом деле? Или же действительно кто-то оказался способен на такую мерзость? Может, Френссен все это выдумал?

Во время всплытия я все еще лежу на койке. Я чувствую всем телом, как лодка стала подниматься. Сначала неспеша. Потом мне кажется, что я водитель, у которого на повороте зимней дороги заносит задние колеса. Вскоре вся каюта начинает крутиться. Я слышу, как первые волны шлепают нас наотмашь своими лапами. Мы опять на поверхности, и пляска святого Вита [62]продолжается.

С поста управления доносится шум. Там кто-то чертыхается, так как вода никак не перестанет поливать его. Нагнувшись, я пролезаю в люк. Увидев меня, он снова начинает браниться:

— Проклятье! Скоро на лодке не останется безопасного места!

Понедельник.

У санитара появилась работа. Несколько человек пострадали. Ушибы, прищемленные ногти, кровоподтеки — в общем, ничего серьезного. Один человек упал со своей койки, другого на посту управления шмякнуло о вентилятор. Еще один матрос ударился головой о сонар. У него рваная рана, которая выглядит достаточно плохо.

— Черт возьми! Я надеюсь, он сможет с ней справиться. Иначе мне придется приложить руку, — грозится Старик.

Я готовлюсь заступить на вахту в 16.00 вместе со вторым помощником. Один из наблюдателей заболел. Я займу его место.

Не успел я поднять крышку люка, как вымок до нитки. Так быстро, как только могу, втискиваюсь между стойкой перископа и бульверком мостика и защелкиваю карабин своего страховочного пояса. Лишь проделав все это, я пробую распрямиться, чтобы выглянуть за бульверк.

Моим глазам предстало еще одно зрелище, от которого захватывает дух. Хаос! Волны налетают друг на друга, смешивая свои ряды, одна падает на спину другой, как будто желая разорвать ее в клочья.

Лодка на какое-то мгновение зависла на гребне гигантской волны, оседлав чудовищного левиафана. В течение этих секунд я могу взирать, как из гондолы «чертова колеса», на такой океан, каким он был миллионы лет назад. Тут лодка начинает раскачиваться. Ее нос нерешительно колеблется из стороны в сторону, пытаясь решить, куда ему направиться. А затем с оглушительным грохотом начинается скольжение вниз.

Не успела лодка встать на ровный киль внизу, в ложбине между волнами, как второй неимоверный вал — тонны сокрушающей все на своем пути воды — с жуткой яростью обрушивается на верхнюю палубу, бьет нас под колени, накрывает нас с головой, крутится и бурлит вокруг наших тел. Кажется, проходит вечность, пока лодка окончательно стряхивает его с себя. На один миг, пока не последовал следующий удар, становится видна вся носовая часть лодки вплоть до боевой рубки.

Скоро моя шея сзади начинает гореть, натертая до крови жестким воротником непромокаемого плаща. Боль усиливается соленой водой, которая обжигает не хуже кислоты.

У меня порез на подушечке большого пальца левой руки. Он не заживет до тех пор, пока в ранку попадает морская вода. Мы постепенно растворяемся в океанском рассоле. Черт бы его побрал!

Да еще этот свирепый холодный ветер. Он сдирает кожу белой пены с волн и уносит ее горизонтально вытянутыми лохмотьями. Он превращает несомые им брызги в крупную картечь. Когда он поливает ею мостик, нам приходится искать укрытия за бульверком.

Второй вахтенный офицер поворачивается. Его покрасневшая физиономия усмехается мне. Он хочет, чтобы я видел: он не из тех, на кого легко произвести впечатление подобным обстрелом. Перекрикивая рев и свист стихий, он обращается ко мне:

— Представьте, каково было бы оказаться в такую погоду с увесистым чемоданом в каждой руке, и не чувствовать под ногами палубу корабля!

Боевая рубка принимает еще один удар. Тяжелая волна обрушивается на наши согбенные спины. Но второй офицер уже выпрямился, его глаза устремлены к горизонту. Он продолжает кричать:

— Вода, везде вода, и нельзя выпить ни капли!

В отличие от него, у меня нет желания состязаться с погодой, так что я просто подношу руку ко лбу, когда он оборачивается, чтобы взглянуть на меня.

Каждый раз, когда я отрываю бинокль от глаз, по моим рукам струится вода. Как непромокаемые плащи, так и бинокли доставляют одни неприятности. Большую часть времени на мостике нет ни одного годного бинокля, так как все они безнадежно запотели от соленой воды. Матросы на посту управления постоянно заняты приведением их в порядок, но стоит им как следует отполировать бинокль и передать его наверх, как через несколько минут соленая вода снова выводит его из строя. Мы на мостике уже давно прекратили все бесполезные попытки использовать наши намокшие лоскуты кожи для их протирки.

Тут я усмехнулся, вспомнив шторма, которые устраивают на съемках кинофильмов про море: бассейн с плавающими в нем моделями кораблей, а для крупных планов устанавливают макет мостика на раскачивающейся опоре. Сначала его наклоняют налево, потом направо, а в это время со всех сторон на актеров выплескивают ведра воды. А те и не думают приседать, спасаясь от воды. Они стоят прямо и смотрят вокруг себя с геройским, даже угрожающим, видом.

Здесь, у нас, они могли бы поучиться делать натурные съемки: нас можно разглядеть лишь в течение нескольких секунд. Мы нагибаем головы, сгибаемся в три погибели, подставляя волнам лишь свои макушки. Есть одно мгновение на то, чтобы прищуренными глазами оглядеть свой сектор, затем лицо опускаешь вниз. Впрочем, как ни пригибайся, а небольшие брызги воды все же дотянутся до тебя. Легче вынести настоящую волну, которая со всей силы бьет тебя в лицо, чем эти свирепые, направленные вверх хлесткие удары. Они обжигают, как огонь.

И тут же я получаю на спину еще один бурлящий поток. Нагнув голову, я вижу, как мои сапоги заливает прибывающая вода, кружащаяся водоворотами вокруг моих ног, напоминающих сваи на верфи. Достигнув верхней точки прилива, она начинает с хлюпаньем отступать, уходить. За этим приливом следует следующий, потом еще и еще.

Пришедшая сменить нас раньше положенного времени следующая вахта для нас — как манна небесная. Второй вахтенный может изображать из себя морского волка, сколько ему хочется — но даже он не в состоянии выдержать весь срок, отведенный уставом.

Раздеваться очень тяжело. Только я успел наполовину вытащить одну ногу из штанины, как палуба уходит у меня из-под ног. Я во весь рост растягиваюсь на полу. Лежа спиной на каких-то штурвалах, я все же высвобождаю обе ноги из штанов.

Помощник на посту управления кидает мне полотенце. Но прежде чем начать растираться одной рукой, удерживаясь при помощи другой, надо еще избавиться от свитера, с которого капает вода, и от промокшего насквозь белья.

Я с ужасом жду прихода ночи. Как я смогу вынести часы борьбы с необъезженным матрасом, который взбрыкивает подо мной, извивается и неожиданно выскакивает из-под меня?

Вторник.

Прошло полторы недели со дня, когда начался шторм, полторы недели пыток и страданий.

Днем я выбираюсь на мостик. Над головой — растрепанное небо, на которое в бешеной неутомимой ярости наскакивают волны; кажется, вода предпринимает отчаянные усилия, чтобы оторваться от земли, но как бы высоко волны ни подпрыгивали, выгибая дугой свои спины, притяжение земли возвращает их вниз, заставляя обрушиваться одну на другую.

Валы накатывают на нас с такой скоростью, что дух захватывает. У них пропали пенные гребни; стоит даже появиться такому, как его тут же сдувает вихрем. Горизонт окончательно пропал. Я не в силах выстоять тут дольше получаса. Мои руки, держащиеся за поручень, затекли от постоянного напряжения. По позвоночнику вода стекает мне прямо в штаны.

Едва я спустился вниз, как раздается гулкий удар гигантского молота по лодке, эхом отозвавшейся на него. Ребра жесткости корпуса высокого давления ходят ходуном. Он скрипит и стонет.

Среда.

Ближе к вечеру я вместе с командиром сижу на рундуке с картами, как на насесте. Из башни вниз, на пост управления, долетает жуткая брань. Она звучит, не утихая, пока командир не встает, и, ухватившись за трап, ведущий в боевую рубку, стараясь держать свою голову на как можно более безопасном расстоянии от постоянно капающей сверху воды, не требует объяснений:

— Какого черта там у вас происходит?

— Лодку тянет налево — трудно удержать курс.

— Не надо так волноваться! — кричит в ответ командир.

Он стоит еще некоторое время рядом с люком, ведущим в боевую рубку, затем склоняется над столом с картами. Немного спустя он подзывает штурмана. Я уловил лишь:

— Нет больше никакого смысла — мы и так почти не продвигаемся.

Командир ненадолго задумывается, потом объявляет через громкоговорители:

— Приготовиться к погружению!

Помощник на посту управления, уцепившийся, подобно усталой мухе, за распределитель воды, подаваемой в цистерны, со вздохом облегчения вскакивает на ноги. Из люка появляется шеф, и отдает свои распоряжения. Слышен лишь плеск воды в трюме и удары волн, бьющих по лодке, как в барабан, и при внезапно наступившем затишье это биение кажется значительно громче. Через люк рубки врывается душевой поток, с вахтенных, спускающихся с мостика, капает вода. Двое из них тут же встают к управлению рулями глубины, первый вахтенный офицер уже отдает команду:

— Погружение!

Воздух со свистом вырывается из емкостей погружения. Нос лодки стремительно наклоняется вперед. Трюмная вода с бульканьем устремляется следом. Боевую рубку потрясает сокрушительный удар, но следующий уже звучит приглушенно, а другие и вовсе приходятся мимо. Рев и бурление нарастают, потом наступает тишина.

Мы застыли без движения, ошеломленные внезапной тишиной. Наступивший покой подобен толстой прослойке между нами и какофонией, разыгравшейся наверху.

Лицо первого вахтенного выглядит так, словно покрыто струпьями. Бескровные, бледные губы, глубоко запавшие глаза. На скулах осела соляная корка. Тяжело дыша, он сматывает с шеи разбухшее от воды полотенце.

Глубинный манометр показывает сорок метров. Но его стрелка движется дальше по шкале: пятьдесят метров, шестьдесят. На этот раз в поисках покоя нам надо опуститься глубже. Лишь на семидесяти метрах шеф ставит лодку на ровный киль. Вода в трюме отхлынула на корму, потом — снова в носовую часть. Постепенно ее бултыхание улеглось: бурчание и плеск в трюме прекращается. Консервная банка, которая каталась во все стороны по плитам палубы, теперь лежит неподвижно.

— Лодка выровнена, — докладывает командиру шеф.

Первый вахтенный офицер оседает на рундук с картами, его побелевшие руки, утратившие свой цвет, слишком уставшие, чтобы стянуть мокрую одежду, свисают между коленей.

Над нами семьдесят метров воды.

Мы теперь так же неуязвимы от ударов волн, как оказавшиеся в мертвой зоне артиллерийского орудия недосягаемы для снарядов. Океан защищает нас от самого себя.

Командир поворачивается ко мне:

— Можно не держаться.

И тут я замечаю, что я все еще крепко цепляюсь за трубу.

Стюард приносит блюда к ужину и начинает устанавливать ограждение по периметру стола.

— Эй, там, к черту загородки! — прикрикивает на него шеф и, дотянувшись до них с быстротой молнии, сам убирает их.

Батон хлеба, принесенный стюардом, от влаги почти целиком превратился в плесень. Надо отдать должное коку: он регулярно стирал своей вонючей тряпкой для мытья посуды зеленые островки плесени, ежедневно появлявшиеся то там, то сям на коричневой корке — но это не сильно помогло. Хлеб насквозь пронизан плесенью, как горгонзола. Уж показались желтоватые отложения, похожие на серу.

— Не надо негодовать на плесень. Она полезна для здоровья, — говорит шеф и добавляет с энтузиазмом. — Плесень — такое же благородное растение, как гиацинт! В нашем положении мы должны радоваться всему, что сможет тут произрасти.

С прилежанием ремесленников, выпиливающих лобзиком замысловатые узоры, мы вырезаем маленькие кусочки более-менее пригодного для еды хлеба из толстых ломтей. От целого батона остается часть размером не больше детского кулачка.

— Воскресное рукоделие, — презрительно фыркает командир.

Второй вахтенный офицер, тем не менее, утверждает, что ему нравится заниматься резкой по хлебу. Увлеченно вырезая звезды неправильной формы из серого куска хлеба, он повествует нам о моряках, которые месяцами питались червями, мышиным пометом и крошками сухарей. Он приводит такие подробности, что можно поверить, будто ему довелось самому испытать все, о чем он рассказывает с таким знанием дела.

Наконец у шефа лопается терпение:

— Мы все это знаем, старый ацтек. Это случилось с тобой, когда ты дрейфовал в Тихом океане вместе с капитан-лейтенантом Магелланом. Этому авантюристу больше всего хотелось, чтобы в его честь назвали несколько проливов. Я все понял. Тебе тогда туго пришлось!

Четверг.

Вымотан. Сил моих больше нет. Шторм и не думает прекращаться. Облегчение наступает под вечер, когда по причине плохой видимости командир отдает приказ о погружении.

Постепенно лодка затихает. Рядом с люком, ведущим на пост управления, сидит Берлинец и разбирает бинокль — вода попала между линз.

Радиорубка пуста. Радист, превратившись в звукооператора, перебрался в акустическую рубку, расположенную по соседству. Надев наушники, он периодически поворачивает настроечную ручку акустического детектора.

В кают-компании первый вахтенный офицер занят тем, что раскладывает листы, выпавшие из его записной книжки — чем же еще! Он даже извлек степлер. Смешно, что у нас на борту есть даже он. Еще у нас есть точилка для карандашей. По всей видимости, мы оснащены канцелярскими товарами не хуже любой конторы. Хорошо хоть, на этот раз он не стал трогать пишущую машинку.

Шеф разглядывает фотографии. Второй инженер, кажется, в машинном отделении. Командир дремлет.

Совершенно неожиданно шеф заявляет:

— Дома у них, наверное, сейчас снег.

— Снег?

Командир открывает глаза:

— Очень возможно — ведь уже настал ноябрь. Забавно, я уже несколько лет не видел снега.

Шеф пускает фотографии по рукам: на них — снежные пейзажи. Фигурки людей на чисто-белом снегу похожи на чернильные кляксы. Шеф стоит рядом с девушкой, склон исчерчен следами от лыж, с левой стороны фотографии тянется забор. Снег у основания колышков подтаял.

Фотографии пробуждают во мне воспоминания. Городок в горах перед Рождеством. Теплый уют комнаток с низкими потолками. Трудолюбивые руки, пользующиеся всевозможными ножами и резцами для вырезания фигурок из мягкой сосновой древесины для огромного вращающегося рождественского вертепа. Меня обволакивают запах дерева и тепло печки вместе с запахом краски и клея, к которым примешивается резкий аромат шнапса из большого бокала, стоящего посередине стола, который называется «школа верховой езды» потому, что он снова и снова ходит по кругу. Пахнет церковным ладаном, дым которого курится сизыми столбиками из ртов маленьких фигурок горняков, и гномов в кожаных штанах, и диких пещерных гоблинов, вырезанных из репы. А снаружи, на улице, лежит снег и так холодно, что при дыхании мороз обжигает ноздри. Колокольчики на санях, влекомых лошадкой, заливаются на все голоса. Пар, вырывающийся у нее из ноздрей, белеет в свете фонарей ее упряжи. Во всех окнах светятся игрушечные ангелочки, расставленные на кусочках мха, изображающих траву…

— Да, — произносит Старик. — Если я что-то и хочу увидеть — так это настоящий снег, хотя бы один раз.

Шеф задумчиво убирает свои фотографии.

Командир перенес время ужина.

— Специально для второго вахтенного, — объясняет он. — Пусть поест спокойно!

Едва тот успевает проглотить последний кусок, как электрические звонки разносят по лодке команду: «Приготовиться к всплытию!»

Мои мускулы тотчас же непроизвольно напрягаются.

Посреди ночи снова остановили двигатели. Полусонный, ничего не понимающий, я сажусь на кровати. Гудение дизелей все еще звучит у меня в голове. В каюте светится одна лампочка. Сквозь люк слышатся тихо отдаваемые на посту управления приказы, как будто там творится нечто секретное. Я слышу шипение. Лодка наклоняется вперед. Отсвет лампы ползет кверху над люком. Волны, по-прежнему разбивающиеся о корпус корабля, звучат как удары по туго натянутой парусине. Потом наступает тишина. Хорошо слышно, как дышат моряки, свободные от вахты.

В отсеке раздаются шаги матроса, идущего с центрального поста.

Френссен хватает его за руку:

— Что там происходит?

— Понятия не имею!

— Да ладно тебе! Скажи, что там?

— Ничего особенного. Никакой видимости. Темно, как у медведя в заднице.

— Теперь понятно, — говорит Френссен.

Я устраиваюсь в постели как можно удобнее и, совершенно довольный, засыпаю.

Когда я просыпаюсь, уже, наверно, пять часов. В отсеке очень жарко и пары отдыхающих дизелей проникли в каюту. Жужжат вентиляторы. Я с наслаждением вытягиваюсь на кровати. Койка не качается. Я ощущаю свалившееся на меня счастье каждой клеточкой тела вплоть до самых глубин желудка.

Пятница.

Командир не всплывает, пока не кончится завтрак. Даже на глубине в сорок метров лодка двигается донными валами. Вскоре мы всплываем в крутящемся водовороте, и первые волны разбиваются о башню боевой рубки. В лодку проникает столько воды, что трюм моментально заполняется ею. И нет такого положения, в котором можно было бы расслабить мускулы.

Волны опять, видно, сменили свое направление. Хотя лодка под водой придерживалась прежнего курса, теперь она заметно кренится на левый борт. Иногда она замирает под таким пугающим углом и на такое время, что становится не по себе.

Штурман сообщает, что ветер изменился и теперь дует с запада-юго-запада. Это все объясняет!

— Волна по траверзу — мы так долго не продержимся! — констатирует командир.

Но за столом, за которым мы пытаемся усидеть изо всех сил, он заявляет успокаивающим тоном:

— Волны теперь идут под небольшим углом. Ветер скоро переменится. Если он задует с кормы, все будет в порядке.

После еды я решаю остаться за столом. Я заметил книгу, скользящую взад-вперед по полу перед шкафчиком второго вахтенного офицера. Заинтересовавшись, я протягиваю к ней руку и с любопытством открываю на первой попавшейся странице. Я понимаю только отдельные слова: «Прямой парус — судостроительная верфь — средний кливер — верхний крюйс-марсель — крюйс-брамсель — кильблок…»

Профессионализмы из эпохи парусных судов: красивые, гордые слова. Мы не придумали им ничего взамен.

Рев волн вдоль нашей стальной оболочки вновь и вновь нарастает яростным крещендо.

Внезапно лодка сильно кренится на левый борт. Я вылетаю со своего места, а книжный шкаф полностью освобождается от своей начинки. Все, что оставалось на огороженном столе, попадало на пол. Старик, как седок тобоггана [63], который пытается затормозить, изгибается вбок, ухватившись там за что-то.

Шеф соскользнул на пол. Мы все на несколько минут замерли в таком положении, как будто позируя для фотографии, снимаемой старой камерой. Лодка никогда не выровняется из такого наклона. Боже мой, мы не выберемся!

Но по прошествии некоторого времени каюта принимает нормальное, горизонтальное положение. Шеф резко выдыхает из себя воздух на такой высокой ноте, что звук скорее напоминает завывание сирены. Командир медленно выпрямляется и спрашивает:

— Все целы?

— У-у-х! — кто вскрикивает в носовом отсеке.

Мне хочется свернуться калачиком на полу. Каюта тут же опрокидывается на правый борт. Грохот еще более оглушающий. Бог мой, хоть кто-то остался в живых на мостике?

Я притворяюсь, что читаю, но в моей голове крутятся мысли. Лодка должна выдержать, так сказал командир. Самое подходящее для океанских походов судно. Балластный киль, метр шириной и полметра глубиной, заполнен стальными балками. Рычаг с длинным плечом, отбалансированный посередине. Надстроек на лодке нет. Центр тяжести лежит ниже структурного центра корабля. Никакой другой корабль не справился бы с подобными нагрузками.

— Что это у вас? — интересуется Старик, заглядывая мне через плечо.

— Что-то о парусниках.

— Ха! — оживляется он. — Настоящий шторм на парусном судне — это стоит пережить. На лодке вроде нашей вообще ничего нельзя почувствовать.

— Благодарю покорно!

— Нам приходится беспокоиться лишь о том, чтобы плотно задраить люк. На паруснике — совсем иное дело! Зарифить и свернуть паруса, закрепить бегущий такелаж на рангоуте, поставить штормовые укосины в распор, натянуть леера на палубе, задраить все люки — работа не прекращается ни на миг. А после всего этого остается лишь сидеть в каюте и уповать на Господа Бога. Никакая еда в рот не лезет. А потом карабкаешься вверх по вантам, чтобы поднять на гитовы разорванный ветром парус и отдать рифы. Потом на многометровой высоте надо занайтовить новые паруса, стоя на леере. А потом брасопить их всякий раз, как ветер меняет свое направление…

Я снова слышу этот точный, выверенный, сильный язык, наполненный мощью: мы стали беднее, позабыв его в наши дни.

Когда каюта запрокидывается на левый борт, я встаю на ноги. Мне хочется добраться до поста управления, чтобы посмотреть на креномер.

Этот прибор представляет из себя обычный маятник со шкалой. Сейчас маятник отклонен на пятьдесят градусов. Значит, лодка накренилась на пятьдесят градусов на правый борт. Маятник замер на пятидесяти градусах, как приклеенный, ибо лодка и не думает выравниваться. Я могу объяснить это лишь тем, что, не дав ей освободиться из объятий первой волны, на нее обрушилась вторая. Вот маятник движется дальше по шкале — к шестидесяти градусам. А на одно мгновение он достигает шестидесяти пяти градусов!

Командир последовал за мной.

— Впечатляет, — замечает он у меня за спиной. — только надо кое-что вычесть, так как собственный момент маятника отклоняет его слишком далеко.

Вероятно, лодка должна плыть килем вверх, чтобы командир начал проявлять беспокойствие.

Вахтенные на посту управления теперь надели непромокаемые плащи, а из трюма приходится почти постоянно откачивать воду. Мне кажется, что насосы работают не переставая.

В отсек входит штурман, шатаясь из стороны в сторону, как человек со сломанной ногой.

— Ну, что? — поворачивается к нему командир.

— За время, истекшее с полуночи, мы могли отклониться на пятнадцать миль.

— В действительности вы могли бы выражаться несколько более уверенно. Вы всегда правы, — затем командир вполголоса обращается ко мне. — Он почти всегда так осторожен в своих оценках, но в результате его вычисления сходятся практически один в один с действительными показаниями. Так бывает почти всегда.

Поступила радиограмма; командиру вручают клочок бумаги. Наклонившись над его рукой, я читаю вместе с ним: «Из-за погоды нет возможности прийти в зону действия в назначенное время — UT».

— Мы повторим это сообщение, только подпишем его нашими позывными, — говорит командир.

Потом он вскакивает на ноги и, прикидывая, на сколько накренится лодка в этот раз, качаясь, направляется вперед. Вскоре он возвращается со сложенной пополам картой, которую раскладывает на «картежном столе».

— Вот здесь сейчас находится UT — почти прямо у нас по курсу. А вот тут — мы.

Я понимаю, что нас разделяют сотни миль. Командир мрачен:

— Если это один и тот же циклон, то пиши-пропало! Похоже, что все это — одна сильно раздавшаяся штормовая система, и судя по всему, она не собирается уходить в ближайшее время.

Задумавшись, он складывает карту и, отодвинув рукав свитера, смотрит на свои часы.

— Скоро обед, — говорит он, как бы подводя итог всему, связанному с радиограммой, а также своим размышлениям.

Когда наступает время обеда и командир появляется в офицерской кают-компании, я не верю свои глазам — он надел водонепроницаемый плащ. Все уставились на него, как будто на корабле появился посторонний. Мы не можем понять ровным счетом ничего по выражению его лица, настолько тщательно он закутался.

— Сегодня вечером за ужином надлежит быть одетым в плащи, — произносит Старик, улыбаясь нам в зазор между воротником своего плаща и опущенными полями зюйдвестки, как в прорезь забрала.

— Итак, господа, — с нетерпением интересуется он. — Неужели у вас сегодня нет аппетита? И именно когда кок принес свой великолепный суп — и это в такую погоду!