От модернизма к постмодернизму
Под влиянием таких философов, как Витгенштейн, Рикер, Лиотар, Гадамер — если называть только самых влиятельных — акцент был сделан на языке. «Границы нашего языка составляют границы нашего мира», — писал Витгенштейн в 1953 году, указывая тем самым, что границы структур нашего рассказа, речи, которую мы адресуем себе и другому, границы нашей способности нечто проговаривать определяют доступную нам способность понять и объяснить и очерчивают контуры того, что мы назвали бы «реальностью». Иначе говоря, слова, которыми мы пользуемся, и рассказы, которые мы выстраиваем с целью понимания нашего опыта, составляют то, что может открыть для нас или же закрыть от нас наш опыт.
Отсюда все, что сопряжено с понятием идентичности и self, поднято с глубины волной постмодернизма. Согласно традиционной романтической или модернистской концепции, понятие self отсылает к континууму, к глубине «я». Понятия «нормы» и «патологии» в большей или меньшей мере связаны со способностью субъекта быть в контакте со своей наиболее глубинной идентичностью, и терапия — в особенности, те формы терапии, которые называют «модернистскими»— имеют целью помочь субъекту удовлетворять этому условию.
В постмодернистском рассмотрении акцент смещается на эволюцию контекстов, обаяние персональной истории уступает место вниманию к выстраива-
76 |
Жан-Мари Робин
нию перспективы, вопрос «как происходит изменение?» получает преобладание над вопросом «почему имеют место открывшиеся смыслы?». Мы есть отныне продукт контекстов наших разговоров и значений, которые имеют социальное происхождение. И так как наши разговоры постоянно меняются, наши «self» находятся в непрерывном движении; можно даже сказать, что они столь же многочислены, как ситуации.
По замечанию Эпштейна, это изменение словаря, который описывает объект, именуемый «self», в сторону словаря, который описывает self как продукт постоянно меняющегося социального взаимодействия, требует радикальной перемены в психологии и тем самым — в психотерапии. Действительно, проблема отныне состоит не в том, чтобы быть или не быть в подлинном «контакте» с тем, что существует на самом деле, с нашей «глубинной» идентичностью, а в том, чтобы обрести гибкость в выдумках, рассказах, историях, повествованиях, мифах, которые мы используем повседневно с целью высказать себя.
Вместе с утратой этой перспективы мы теряем уверенность в «обладании» внутренними богатствами, которыми мы можем пользоваться или они хранятся, скрыты в глубине нас самих. Таким образом мы теряем и фундаментальную опору на понятие бессознательного. Мы лишаемся фикции идентичности и по этой же логике мы лишаемся возможности такого познания другого человека, при котором его можно было бы представить как объект и измерить. Мы лишаемся нормативности и необходимости знать «истину», под которой отныне понимается лишь фикция. Мы лишаемся озабоченности измерением, диагностикой и другими практиками, более или менее прямо связанными с какими бы то ни было нормами. Мы лишаемся интереса к историческому объяснению и
Быть в присутствии другого 77
всякому объяснению вне конкретного контекста. В клиническом и терапевтическом отношении мы лишаемся позиции власти и господства того, кто знает, или предполагается, что знает, и тем самым наши пациенты теряют, следовательно, чувство стыда за то, что они не обладают знанием и безотчетно являются объектом манипуляций со стороны скрытых сил и неизвестных им истин.
Пусть каждый сам для себя решит, надо ли эти утраты оплакивать или же они повод для радости.
Что предлагает нам взамен постмодернистская перспектива?
Мы приобретаем убеждение, что всякая теория есть фикция в ряду других фикций, но что именно благодаря ей и через нее мы пытаемся конструировать смысл нашего опыта. Поскольку ударение сделано на совместном конструировании смысла в отношении, мы возвращаем первостепенную важность коммуникативным ситуациям и тем самым отношению, связи, солидарности, сообществу — в противовес тому, что предлагает индивидуалистическая парадигма в терминах автономии и персональной ответственности. Если мы проигрываем в независимости, мы выигрываем во взаимо-зависимости. Рассматривая опыт, мы сконцентрированы на вопросе «как?» в большей мере, чем на вопросе «почему?»; на творческом и отвечающем ситуации поиске решения в большей мере, чем на объяснении причин. «Здесь-теперь и потом», а не «здесь-теперь на основании того, что было прежде». Терапия становится, в таком случае, совместным созданием контекста и больше не отсылает нас к заданным рамкам. (Любопытно, впрочем, заметить, что там, где мы говорим о «рамках», англо-саксонские клиницисты употребляют выражение «setting», т. е. буквально: «установка», «помещение в».
78 Жан-Мари Робин
Мы снова сталкиваемся с тем, что слова обременены нашими иллюзиями.) Вместо того, чтобы искать некое «истинное self», который якобы надо уловить и зафиксировать, следует обратить внимание к гибкости self, которое чаще всего приходится рассматривать как процесс. Психотерапия становится работой, новым опытом, основанным на двух отдельно протекающих опытах, проговариваемых каждый по-своему; новым опытом, в котором конфликтность этих фикций, этих представлений, а также объединение перспектив открывают возможность для конструирования новых значений. Следовательно, надо призвать психотерапевта впредь позиционировать себя не как эксперта, а как любопытного, наивного человека и, таким образом, открытого в диалоге для восприятия субъективности другого.
Здесь снова надо сказать, что каждый сам для себя должен решить, считает ли он такую концепцию потенциально выигрышной или же проигрышной.
Дата добавления: 2014-12-03; просмотров: 897;