Введение. Условия, на которых я принимаю вас и терплю рядом с собой, таковы:

Мой раб!

Условия, на которых я принимаю вас и терплю рядом с собой, таковы:

Полный и безусловный отказ от собственного я.

Помимо меня, у вас не может быть никакой воли.

В моих руках вы – слепое орудие, которое беспрекословно выполняет все мои приказы. На случай, если вы забудете, что вы раб, и перестанете выказывать по отношению ко мне безусловное послушание во всем, мне дается право наказывать и карать вас, как мне заблагорассудится.

Все, чем я могу вас порадовать или осчастливить, есть моя милость, и лишь как таковая должна вами с благодарностью восприниматься; перед вами нет у меня никаких долгов, никаких обязательств.

Вы не можете быть мне ни сыном, ни братом, ни другом, ничем, кроме как в прахе простершимся рабом.

Подобно плоти вашей, мне принадлежит также и ваша душа, и, как бы вы из-за этого ни страдали, вы должны все-таки подчинить моей власти все свои чувства, все свои ощущения. Мне позволена величайшая жестокость, и, даже если я вас изувечу, вы должны снести это безо всяких жалоб. Вы должны работать на меня, как раб, и, если я утопаю в роскоши, а вас оставляю прозябать, терпеть лишения и попираю вас ногами, вы должны безропотно целовать ногу, попирающую вас.

Я могу вас в любой момент прогнать, вы же без моей на то воли никогда не должны оставлять меня, и если вы от меня убежите, то вы признаете за мной власть и право замучить вас до смерти при помощи всех мыслимых пыток.

Помимо меня, вы не имеете ничего, я для вас все – ваша жизнь, ваше будущее, ваше счастье, ваше несчастье, ваша мука и ваше наслаждение.

Все, чего я желаю, доброе или дурное, вы должны исполнить, и если я потребую от вас преступления, то вы должны, чтобы повиноваться моей воле, стать и преступником.

Ваша честь принадлежит мне, как и ваша кровь, ваш дух, ваша рабочая сила, я – госпожа над вашей жизнью и смертью. Когда вы не сможете более выносить моего господства, когда цепи станут для вас слишком тяжелыми, тогда вы должны убить себя сами, свободу я вам не верну никогда.

«Своим честным словом я обязуюсь быть рабом г-жи Ванды фон Дунаевой в точности так, как она этого желает, и, не противясь, покориться тому, что она мне присудит. Д-р Леопольд Кавалер фон Захер-Мазох».

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Так называет женщин Артур Шопенгауэр.

[2]Диоген бросил ощипанного петуха в школу Платона и воскликнул: «Вот вам человек Платона».

Предисловие к русскому изданию

Жан-Мари Робин — клинический психолог, гештальт-терапевт, один из создателей Европейской Ассоциации Ге-штальт-терапии. В разное время был президентом ЕАГТ, директором Французского Гештальт Института, редак­тором и издателем французского журнала «Гештальт» и «Гештальт-тетради». Жан-Мари Робин — автор книг «Ге-штальт-терапия», «Формы гештальта», «Раскрывающее­ся Я», «Быть в присутствие другого» переведенных на ис­панский, английский и русский языки, преподаватель ге-штальт-терапии в разных странах обоих полушарий, в том числе в России и на Украине.

ISBN978-5-88230-233-6

© RobineJ.-M.,2004.

О Оформление, Институт Общегуманитарных Исследова­ний, 2008.

Больше полувека назад Перлз и Гудмен своей кни­гой «Gestalt Therapy, Excitment and Growth in the Human Personality» произвели существенный пово­рот, который ставит их в самый центр рефлексии се­годняшнего дня: они сдвинули с места понятие self, лишили места, децентрализовали и наделили его вре­менем. В рамках «современного» подхода, изрядно солипсического, индивидуальное «Я» было признано в качестве единственной реальности, и психика была одним из главных аспектов. Опираясь на самый прос­той первичный факт, состоящий в том, что челове­ческая функция существует только в контакте со сре­дой, сказанные авторы придают структуру новаторс­кому ходу мысли и практике в прямой связи с этой ес­тественной концепцией человеческого естества.

Понятие self в те времена еще не совсем вошло в словарь психоанализа и психотерапии. Оно узна­ло свои часы славы, лишь когда такие авторы, как Winnicott или Kohut сделали его известным. Когда его

6 Жан-Мари Робин Быть в присутствии другого

пускали в ход, то сводили к некоторым отдельным ас­пектам и делали некоей более или менее стабильной сущностью. Зачастую так обстоит дело и сегодня. В гештальт-терапии то, что мы называем self, существу­ет только там и тогда, где и когда есть контакт. Self не существовал заранее, не обнаружился, не проявил­ся, не выразился в контакте. Self и есть контакт. Он сложенное и раскрытое. Движение. Он приведение в действие сил творческого приспособления, которые действуют на границе контакта организм/среда. В этом поле, определяемом как «организм и его среда», функция- self обозначает внутренние движения поля, движения интеграции и дифференциации, унифика­ции и индивидуализации, действия и трансформации и т. д. Чтобы иметь возможность расти и развиваться, организм должен встречаться с новым, отличающим­ся, не-Я. Он выстраивает его в фигуру, то есть выстра­ивает гештальт — и в производстве контакта, который он таким образом производит, на волне возбуждения, которое сопровождает такое «формирование формы», отсылается к той перманентной индивидуализации, тому различению себя и мира, которое идет непре­рывно. Этот процесс называется self. «Self— лишь не­большой фактор в целостном взаимодействии орга­низм/среда, но он играет ключевую роль, которая со­стоит в создании и развертывании значений, благода­ря которым мы можем развиваться», — писали Перлз и Гудмен.

Эти тезисы, составляющие суть теории и практики гештальт-терапии, являются центральной темой моих работ, прежде собранных в книге, которая озаглавле­на «Unfolding Self». Делокализация self как внутрипси-хической инстанции и его новое позиционирование в качестве феномена поля, введеное Перлзом и Гудме-ном, может вызвать немалое удивление своим проро-

ческим характером по отношению к трудам множес­тва философов, социологов, психологов и эссеистов второй половины XX и начала XXI века. Вниматель­ный читатель, конечно, смог заметить в их книге оп­ределенные колебания между традиционной концеп­цией self-Я, которую некоторые авторы позднее на­звали «Я-объект», и новаторской концепцией, набро­сок которой они дали, а вместе с ней — новую пага-дигму, которая будет развернута некоторыми мысли­телями постмодернизма, социального конструкци-онизма, интерсубъективного психоанализа и других философов, занятых проблемой идентичности. Из­рядное число их будущих идей и гипотез присутствует там в форме зачатков.

Потому так важно, чтобы основополагающий труд гештальт-терапии был продолжен и, насколько это возможно, развит в соответствии с имплицитными и эксплицитными принципами, которые легли в его ос­нование. Я с опозданием узнал то, о чем раньше дога­дывался, а именно то, что Исадор Фром, мой учитель в области гештальт-терапии и долгое время послед­ний представитель кружка отцов-основателей, ожи­дал от меня (и, возможно, от кого-то другого) твор­ческого продолжения начатого. Это труд, который я взял на себя четверть века назад. Читатель найдет в этой книге последние шаги этого поиска — вместе с его первыми шагами, повторами, скачками, сомне­ниями и топтанием на месте, страхами и эмоциями.

Когда границы Советского Союза открылись и за­рождающееся московское гештальтистское сооб­щество пригласило меня для дополнения образова­ния, которое они стали получать несколькими года­ми раньше, я узнал в них свой прошлый жизненный путь: сначала встреча с гештальт-терапией в практи­ке и переживаемом опыте, потом неудовлетворитель-

8

Жан-Мари Робин

ные — ибо недостаточные — элементы теории, нако­нец, открытие подлинного стержня нашего подхода в его фундаментальных понятиях.

Сегодня это самое сообщество, которое я имел удо­вольствие и честь сопровождать 15 лет, благодаря этой книге и нашим семинарам получает возможность поз­накомиться с самыми свежими из моих работ. Мне остается пожелать, чтобы русские коллеги и отныне друзья не остановились на этом, а сумели в свою оче­редь продолжить труд, начатый нашими основателя­ми, и сделать новый шаг вперед, чем они смогут обо­гатить гештальтистское сообщество.

Предисловие

Жан-Мари Робин

Издание книги Жана-Мари Робина на русском языке — событие большое и долгожданное. И не толь­ко потому, что Жан-Мари был тем человеком, кото­рый подготовил первое поколение российских ге-штальт-терапевтов и преподавателей гештальт-те-рапии, откликнувшись в 1992 году на приглашение Московского Гештальт Института приезжать в Мос­кву и вести образовательную программу «Совершенс­твование в гештальт-терапии», что он делал в течение трех лет и с тех пор продолжает приезжать и делить­ся своими всегда немного новыми размышлениями, и поэтому его книга будет очень интересна многочис­ленным участникам его семинаров. И не только пото­му, что Жан-Мари является одним из наиболее глубо­ких и интересных современных гештальт-терапевтов, практикующих гештальт-терапию, и развивающих теорию и методологию гештальт-терапии, и идеи, из­ложенные в книге, будут полезны преподавателям ге­штальт-терапии, психотерапевтам, размышляющим о своей работе, ищущим новые творческие ресурсы для своего роста.

Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого Ц

И даже не только потому, что Жан-Мари очень обаятельный, остроумный и глубокий человек, и пуб­ликацией этой книги мы надеемся выразить хотя бы частично наши признательность и восхищение.

Все это разумеется имеет место быть, но издание этой книги очень важно и для развития гештальт-те-рапии в русскоязычном пространстве.

Гештальт-терапия долгое время была в значитель­ной мере представлена лозунгами и принципами в которых в сильно упрощенном виде давались основ­ные идеи Ф.Перлза, так, как они были восприняты его последователями, свидетелями его демонстраци­онных сессий. Можно было даже подумать, что ге­штальт-терапия сродни искусству волшебника, чьи секреты нельзя передать словами. Просто — крибле-крабле-бумс! — и симптом пропал, страдание ушло, человек все осознал и пошел себе счастливый и со сво­бодной душой. И все это можно только прочувство­вать и нечего даже пытаться теоретизировать по это­му поводу. Но за этими изящными эффектами сто­ит глубокая научная психологическая и философская теория, начатая еще Куртом Гольдштейном и Кур­том Левиным, продолженная Полом Гудменом. Тео­рия гештальт-терапии — и это хорошо прослеживает­ся в текстах этой книги — никак не является догмой или предписанием для терапевта, чем-то застывшим, завершенным. Напротив, она поддерживает способ­ность терапевта сомневаться и быть внимательным к изменчивости и мимолетности сиюминутности собы­тий, замечать возникающую новизну, поддержива­ющую рост терапевта и клиента.

В основе теории гештальт-терапии лежит пред­ставление о контакте как основном событии опыта, происходящем на границе между Я не-Я, событи­ях, происходящих в поле «организм/среда», контак-

те как естественном способе саморегуляции человека в его жизненном пространстве и необходимом усло­вии роста. Контакт рассматривается как элементар­ная частица, как единица опыта, простейшая и пер­вичная форма существования психического, которую невозможно зафиксировать, но возможно исследо­вать, наблюдать, описывать, с которой возможно эк­спериментировать, анализировать и использовать как инструмент в психотерапевтической работе.

Теория гештальт-терапии 50-70 годов в большей степени описывала индивидуальный процесс челове­ка, современная теория гештальт-терапии рассмат­ривает события контакта в поле, объединяя процесс клиента и процесс терапевта в едином пространстве. В таком случае психотерапия рассматривается как процесс изменений не только клиента, но и терапев­та, как равноправных участников событий. Приме­нение теории поля к гештальт-терапии в 90-2000 годы позволило преодолеть ограничение индивидуалисти­ческого взгляда на человека и на невроз, по-новому увидеть человека в единстве с его ситуацией, описать взаимовлияние клиента и терапевта в ходе психотера­пии, дать новые направления для терапевтического мышления.

Развитие теории гештальт-терапии в русскоязыч­ном пространстве связано с разработкой теории лич­ности и психического развития в культурном про­странстве, теории патопсихологии, из чего выросла достаточно самобытное и глубокое направление — ди­намическая теория гештальт-терапии Хломова.

Теория гештальт-терапии позволяет психотерапев­ту обрести и сохранить максимальную устойчивость и стабильность при максимальной гибкости и чувс­твительности, быть осознанным и присутствующим в контакте, и таким образом использовать свои ресур-

12

Жан-Мари Робин

сы для поддержки осознанности и полноты присутс­твия клиента, обретения спонтанности и свободы и ответственности, раскрытия творческих потенциалов и терапевта и клиента. И это позволяет гештальт-те-рапии на практике оставаться не только научно обос­нованным, но все и немного чудесным делом.

Книга Жана-Мари - как и гештальт-терапия - от­крывает возможности для размышления, спора, несо­гласия и открытий, для встречи различных точек зре­ния на события в поле «терапевт-клиент». Надеемся, что чтение этой книги поддержит развитие собствен­ных теорий гештальт-терапии и подарит новые идеи для работы.

Введение

Блистательные инновации гештальт-терапии — от­каз от фрейдистского бессознательного в пользу хо­листической концепции человека, которая сори­ентирована в рамках категории поля; переориента­ция практики работы с клиентом с археологическо­го исследования причинности на творческую импро­визацию в момент самой терапевтической сессии — принадлежат временам пятидесятилетней давнос­ти. В дальнейшем они не получили столь же блестя­щей разработки и развития. Возможно, продолжате­ли большинства интеллектуальных и культурных дви­жений по своему творческому потенциалу редко при­ближаются к их основателям. Вместе с тем число ге-штальт-терапевтов неизменно растет, хотя движение продолжается главным образом по боковым линиям. Институты, готовящие гештальт-терапевтов, сущест­вуют во многих странах мира на многих континентах. Некоторые из них процветают, но большинство вы­нуждено бороться за выживание. Издается все боль­ше журналов и собирается все больше конгрессов по гештальт-терапии. Тем не менее, среди гештальт-те­рапевтов есть лишь небольшое число преподавателей, мыслителей, авторов, которые сумели пойти дальше

14

Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого

15

по пути, проложенному во времена, когда эта вели­колепная теория и практика сошла на землю. В ряду этих немногих Жан-Мари Робин (который живет во Франции в Бордо, но в качестве кочующего терапевта преподает по всему миру, словно исполняет некую не­отложную миссию) предстает одной из самых значи­тельных и творческих фигур на современной сцене.

Особенный талант Робина-теоретика заключается в той чувствительности, которая легко переходит от способности философа рассуждать в строгих терми­нах к способности клинициста очаровываться нюан­сами переживания и поведения. В анналах психоло­гической теории чувствительность такого рода встре­чается нечасто. Уильям Джеймс (он не был терапев­том, но у него был наметанный глаз и интуиция хоро­шего клинициста), сам Фрейд, Медард Босс, Ван Ден Берг, Эрвин Страус, а также такой особенный мысли­тель, как Жак Лакан, — вот имена, которые приходят мне на ум. Рассудочность философа и чуткость тера­певта, сотканные вместе, кажутся мне идеальным со­четанием талантов необходимых тому, кто разраба­тывает новую психологическую теорию. В этой связи стоит вспомнить, что до конца XIX века психология рассматривалась как отрасль философии. Но с мо­мента появления психотерапии она оказалась захва­чена новым социальным движением — волной про­фессиональной специализации. Психотерапия и пси­хологическая теория подпали под власть определен­ных воззрений на медицину. Вместе с тем гештальт-терапия — по крайней мере в начале своей истории — сохраняла тесную связь с философией. Опыт чтения первых глав тома, написанного Гудменом для кни­ги «Гештальт-терапия» (авторы Перлз, Хефферлин, Гудмен), скорее напоминает знакомство с очередной книгой Джеймса, Бергсона или Мерло-Потни, неже-

ли чтение учебника, излагающего конвенциональное описание психологии, или монографии по психоана­лизу (дальше по ходу книги тон и стиль несколько ме­няются, когда влияние эго-психологии делается бо­лее весомым).

Затем с гештальт-терапией вообще происходит не­что странное. Оставив в Нью Йорке своих коллег, бо­лее склонных к литературе и философии (включая жену Лору, Пола Гудмена и Изадора Фрома), Фреде­рик Перлз перебрался в Калифорнию, где в 1960-х го­дах под его харизматическим руководством гештальт-терапия приобретает черты духовного движения. В такой форме гештальт-терапия переживает пик попу­лярности. Это можно назвать периодом «вульгарной гештальт-терапии», ибо она походила на изначальные идеи Перлза и Гудмена не больше, чем «вульгарный марксизм» походит на то, что было написано самим Карлом Марксом. «Примите на себя ответственность за ваши чувства», «Я это я, а ты это ты», — провозг­лашала эта версия гештальт-терапии. Слоганы были звучными, но поспешными и редукционистскими. Они плохо ориентировали практика на кропотливую, сложную, созерцательную работу, которая состоит в том, чтобы сопровождать другого в его проблемах и с его неиспользуемыми возможностями. Это стало не­счастьем не только для гештальт-терапии, но поме­шало психотерапии в целом.

Идеи, с которыми выступили Перлз, Хефферлин и Гудмен, по большей части потерялись в том энту­зиазме, который американцы проявили в отношении быстродействующих «shoots», хотя сам Перлз, в кон­це концов, предостерегал против этого, а большинс­тво клиницистов, позиционирующих себя вне непос­редственных кругов гештальт-терапии, относились к

16 Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого 17

этому с полным презрением. Это несчастье продол­жается до наших дней.

Робин всегда был глубоко интегрирован в ге-штальт-терапию, но сама природа его включеннос­ти с необходимостью влекла его в направлении, кото­рое было принципиально отлично от гештальт-тера-пии 60-х годов. Перед нами радикальный мыслитель в лучшем смысле слова. Я говорю о радикализме тако­го рода, который открывает новые горизонты, доби­раясь до корня проблемы (что и есть подлинное зна­чение слова «радикальный»¹). Мы склонны думать, что радикалы — это люди, настолько эволюциониро­вавшие влево, что они порывают связь с традицион­ной политикой и культурой и оказываются вне игры. В действительности, лучшие радикалы стоят на сто­роне консерваторов. Они могут смотреть на сущест­вующие институты как бюрократическое извраще­ние уважаемых традиций, например, традиции сво­боды или традиции стремления к совершенству. От­правным пунктом радикализма Робина необходимо считать его возвращение к основополагающему текс­ту Перлза, Хефферлина и Гудмена, прочесанному Ро­бином вдоль и поперек, а также мыслителям, повли­явшим на Перлза и Гудмена, как-то Отто Ранк, Курт Левин, Джон Дьюи. В этом поиске Робин больше все­го напоминает Жака Лакана и его знаменитое возвра­щение к Фрейду. Лакан пытался расчистить наплас­тования поверхностных и посредственных интерпре­таций, загромождающие тексты Фрейда, чтобы отыс­кать их подлинные основания. Робин совершает не­что подобное в отношении Гудмена. В результате от­крываются радикально новые возможности. На пер­вый план выходят вещи, которые не принимались в

¹ Позднелат. radicalis от лат. radix, «корень», — прим. пер.

расчет или не были известны нескольким поколени­ям последователей.

Новизна идей Робина отчасти связана с тем, что его возвращение назад не является простым возвращени­ем в прошлое. В своих теоретических текстах Робин неизменно мерит принципы Перлза, Хефферлина и Гудмена аршином своего характера и тех изменений, которые произошли в западной культуре со времени появления их книги. Здесь существенно то, что Ро­бин является французом. Во второй половине минув­шего столетия философия и искусство сделали кру­той вираж, перейдя от эпохи современности к тому, что известно как «постмодернизм». Если говорить об интеллектуальных сферах, имеющих наибольшее от­ношение к психологии и психотерапии, этот вираж переместил центр тяжести из Германии и Соединен­ных Штатов, где доминировало влияние Фрейда, Гус­серля, Хайдеггера, Бубера и Левина, а также их аме­риканских эквивалентов таких, как Джеймс и Дьюи (я называю только тех, с кем гештальт-терапия свя­зана наиболее тесно), во Францию, где Лакан, Мер-ло-Понти, Левинас, Деррида и Делез переформули­ровали в новые парадигмы то, чему они научились от своих немецких предшественников. Робин пропустил гештальт-терапию через фильтр мысли тех и других, вернувшись к тем, кто повлиял на Перлза и Гудмена, и одновременно пойдя дальше за своими соотечест­венниками самого последнего времени (кроме Лака­на, к которому Робин не проявляет интереса).

Что может принести гештальт-терапии запутанная современная философия? Не усложнит ли это жизнь гештальт-терапевта? Наверное, это так. Однако пре­вратности человеческого существования сами по себе неуловимы и трудны для понимания. Расхожая тен­денция в терапии состоит в их редукции к детерми-

IS Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого 19

низмам, как поступают те, кто утверждает, что душев­ная болезнь — сплошная биология, детская травма или плохая среда. Такие психотерапевты уходят от слож­ного и творческого характера нашей психической жизни. Очень важно обратить внимание на этот мо­мент. Фрейд вдохновлялся образом Сократа и древ­ней философской традицией познания самого себя. Его концепция облегчения ментального страдания предполагает дисциплину исследования себя в при­сутствии кого-то, кто слушает и интерпретирует с со­чувствием и знанием дела. В этом долгое время состо­яла культурно господствующая концепция психотера­пии. Но и в наши дни она играет роль в борьбе с ме-дикализацией и рационализацией здравохранения, ко­торые повсюду затрагивают также и терапевтическую практику. Сократический подход находится под угро­зой исчезновения; по крайней мере так обстоит дело в лечебных учреждениях. Сохранять сократическую тра­дицию означает способствовать тому, чтобы философ­ские исследования имели столько же влияния на пси­хотерапию, сколько имеют исследования в области психологии и неврологии. Я думаю, Робин согласится со мной, если я скажу, что лучшая психотерапия есть в некотором роде прикладная философия.

Как я уже сказал, гештальт-терапия весьма пред­расположена к философии. Гештальт-терапия подчи­нила то, что она взяла из психоанализа, не только ге­штальт-психологии, но и феноменологическим и эк­зистенциалистским концептам и добавила к этой сме­си изрядную дозу философии американского прагма­тизма. Это произвело на свет практику особого рода. Психотерапевт внимательно наблюдает, он использу­ет саму терапевтическую сессию как место действия: он использует способ, которым пациенты придают свои собственные стили специфического выражения

(включая сюда симптомы) своему опыту пережива­ния как себя самих, так и своего мира; если быть бо­лее точным — опыт переживания самих себя в своем мире. Большинство гештальт-терапевтов привержены этому принципу на практике. Но теория гештальт-те-рапии по большей части не осталась на высоте поло­жения. Литература по гештальт-терапии после Перл-за, Хефферлина и Гудмена, в частности написанная по-английски, пестрит ссылками на «феноменоло­гию пациента» или «наш феноменологический под­ход», словно можно поручиться за то, что все знают, как эти выражения следует понимать. Как можно рас­пространять некую идею на новые сферы, если рас­сматривать ее как нечто само собой разумеющееся и притом весьма поверхностно? Если ссылаться на фи­лософию на уровне теории, надо принять всерьез то, что написали философы, о которых идет речь. Но у Робина, который привнес в теорию гештальт-терапии свои энциклопедические познания в области фено­менологической и экзистенциалистской философии, в этом деле немного соратников!

Заимствования, которые Робин производит в фи­лософии, помимо всего прочего, подкрепляют при­нцип — некоторым он представляется теперь вышед­шим из моды, — согласно которому осознание вы­ступает предварительным условием терапевтическо­го изменения. Идея познания самого себя, фунда­мент сократической традиции, разумеется, является и всегда была фундаментальной для психоаналити­ческой традиции, в соответствии с которой познание себя и составляет лечение. Традиционно идея при­нималась как инструмент осуществления интроспек­тивного исследования, путешествия внутрь себя. Но Робин, развивая некоторые положения гештальт-те­рапии, кардинально меняет точку зрения. Психоана-

Жан-Мари Робин

быть в присутствии другого

21

лиз был изначально нацелен на понимание внутрен­ней жизни отдельного пациента с ее неосознанными конфликтами, блокированными инстинктивными импульсами и защитными механизмами. В последнее время психоаналитическая теория и практика при­близились к теории гештальт-терапии пятидесяти­летней давности (не желая, впрочем, признавать сво­их предшественников), ставя в центр своего интереса отношение и межличностные аспекты человеческо­го поведения. Робин, однако, находит в сочинениях Гудмена такие темы, которые влекут его к тому, что­бы продвинуть гештальт-терапию значительно даль­ше, а именно речь заходит о фазе конструирования опыта, которая предшествует реляционным и интер­субъективным планам рассмотрения. Хотя реляцион­ные и интерсубъективные варианты психоаналити­ческой терапии в разной степени переносят внима­ние с внутренней жизни пациента на отношение па­циента и терапевта, они выдвигают гипотезу, что это отношение имеет место между уже индивидуализиро­ванными selfs, которые трактуются так, как если бы они напоминали готовые изделия.

Робин выдвигает совсем другое предположение. Он никогда не был чересчур озабочен готовыми про­дуктами в области психологии. В его последних рабо­тах собственно теория и практика не связаны гото­вым мнением о индивидуализированных selfs или ус­тановленных ролях. Но если не self индивида и не ре­ляционное и интерсубъективное self выступает пред­метом психологии, то что тогда? И что это может оз­начать для практики психотерапии? Основу ответа на эти вопросы можно найти уже в первых работах Пер-лза, Хефферлина и Гудмена. В частности, Гудмен пи­шет: «Мы говорим об организме, который контакти­рует со средой, но контакт и есть первая, самая про-

стая реальность»². Другими словами, сам «контакт», который определяется как продолжающееся, актив­ное, изменчивое отношение организма и среды, яв­ляется основным предметом психологии. Это означа­ет, что психологический опыт локализуется не внутри личности в качестве комбинации импульсов и мен­тальных представлений о внешнем мире и не во взаи­модействии субъективного self и объективного мира, а в активных контактах лица и мира, в который лицо уже интегрировано, т. е. речь идет о контакте, в кото­ром каждый элемент придает форму другому и ничего нельзя отделить от другого без серьезного обеднения опыта и утраты смысла.

Робин начал обдумывать и разрабатывать эти идеи в одном из своих ранних очерков «Контакт, первый опыт» (1990 г.), который опубликован в его предыду­щей книге. Он хорошо дает понять, что для гештальт-терапии контакт — подлинный акт встречи — пред­шествует всему, что может быть понято как отноше­ние (определять ли отношение в терминах отноше­ний объекта или с точки зрения экзистенции и диало­га, т. е. как нечто межличностное). Если вхождение в контакт — первый феномен ментальной жизни чело­века, то сама эта деятельность должна привлечь вни­мание психологической теории и практики психо­терапии. Отмечая это, Робин подчеркивает разрыв с разработкой этой темы в психологии, произведенный гештальт-терапией полвека назад. Данный разрыв од­новременно прост и предельно радикален.

Если Робин в своей теории ставит на первое мес­то контакт, то тогда какую роль в гештальт-терапии должно играть понятие self? Существенно установить различие — в особенности, для англоязычных читате­лей — между тем, что Робин понимает под self, и тем,

² Perls F, Hefferline R., Goodman P. Gestalt-therapie. 2001, p. 49.

22 Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого 23

что обычно под этим подразумевают, а также разо­браться, почему Робин говорит о «self в развертыва­нии». Понятие self долгое время было центральным пунктом англо-американской психологической тео­рии; self описывали так, словно self разделяет свои ха­рактеристики с материальными объектами, существу­ющими в пространстве (но позволительно спросить, в каком пространстве существует self?). Self, таким об­разом, наделяется по меньшей мере спорной приро­дой, иллюзорной устойчивостью, словно это вещь, которую терапевт может четко себе представить, за­тем исследовать, диагностировать и лечить, а паци­ент — оценить, реализовать, сделать подлинным.

Такие объективирующие представления о self воз­никают из картезианского разделения существования на закрытые индивидуальные сознания, которые пы­таются управлять миром материальных объектов. В западных культурах это разделение использовалось уже протестантскими теологами, в частности кальви­нистами и пуританами, которые отдавали предпочте­ние взгляду внутрь себя (самонаблюдению, «экзамену совести») и наказывали тело. Вне религии это развил позитивизм XIX века. В пост-фрейдистских школах психоанализа в Англии и Америке распространились понятия «подлинного self», «ложного self» и другие определения «ядра self» (core-self). И даже гуманисти­ческие направления в психологии середины прошло­го столетия сделали своей целью развертывание self (самореализацию или самоосуществление).

В своем понимании гештальт-терапии в 1960-е годы Перлз по большей части присоединялся к такой индивидуалистской и пространственной концепции self. Она лежит в основе его понимания слоев ложно­го self, обволакивающих подлинный и подавленный self, который остается вызвать к жизни, а также в ос-

нове его концептов «собака сверху» и «собака снизу», которые, похоже, являются переводом в духе поп-арта интернализаций и идентификаций теории объ­ектных отношений. Но в текстах Гудмена появляет­ся нечто совсем иное. В первой части теоретическо­го тома Перлза, Хефферлина и Гудмена self определя­ется через движение от внутреннего к внешнему (как это имеет место в психодинамических теориях) и не от внешнего к внутреннему (как в бихевиоризме), а как эстетическая деятельность: эта деятельность со­стоит в придании формы опыту в том самом пункте, где производит встреча человека и того, что его окру­жает. Эта захватывающая мысль подразумевает опре­деление self скорее в качестве процесса, совершающе­гося во времени, нежели в качестве квази-пространс-твенной сущности, и является другим радикальным разрывом (даже если это был разрыв такого рода, на чем сам Гудмен вовсе не настаивал) с господствую­щей западной традицией. Отправляясь от такого по­нимания self как процесса, протекающего во време­ни, Робин и определяет ведущее направление своей теоретической работы.

Робин не отбрасывает психологические понятия и другие структурные подходы к психике. Как известно, они значительно обогатили наше понимание челове­ческого функционирования. Тем не менее Робин не согласен рассматривать self как нечто существующее в некоем внутреннем психическом пространстве. Ему интересно знать, что будет, если теоретик последует за Гудменом в его описании self как инстанции сози­дания форм, которая сама меняется по форме, поме­щаясь там, где организм и среда обоюдно и непрерыв­но включаются в изменчивые взаимодействия. При­ходя, таким образом, в движение на этой кромке вза­имодействия, self и то, что его окружает, имеют тен-

24

Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого 25

денцию исходить одно из другого и растворяться одно в другом. То же, что остается, — это поток, река одно­моментных и преходящих форм, в которых различия между «я» и «другим», внутренним и внешним в кон­це концов исчезают — или остаются разве что оборо­тами речи. В концепции Робина self может быть толь­ко мимолетным, схватываемым частично, чем-то, что можно описать лиш глаголом, но не существитель­ным. Для него self в гораздо большей мере состоит из протекания во времени, нежели чего бы то ни было, похожего на пространство.

Акцент, сделанный на темпоральности, подразу­мевает не то, что опыт будто бы лишен структуры, а то, что опыт состоит в изменчивой структуре и в дви­жении. «Гештальт-терапия, — пишет он, — в гораздо большей мере происходит из культуры глагола или наречия, чем из культуры существительного. То, что нас интересует, является не зафиксированными фор­мами... [здесь он цитирует Лору Перлз], а формами в движении, формированием форм». Self у Робина ско­рее напоминает элементарную частицу в физике, ко­торую нельзя уловить, потому что в момент, когда вы ее воспринимаете и стараетесь назвать, она уже изме­нилась или уже исчезла. Даже глаголы и наречия не могут передать self в полной мере. В случае с элемен­тарными частицами у вас есть впечатление, что они были, лишь благодаря следу, который они оставили за собой, или потому что это предполагают ваши расче­ты. В случае с self то, что остается, есть форма опыта. Они могут застыть в пространстве. Художник рисует, и после него остаются картины, на которые мы мо­жем взглянуть. Но он сам уже в другом месте, он про­должает рисовать.

Можно заметить, как часто в этом разговоре мель­кает слово «форма». В самом деле, это слово появля-

ется на всем протяжении творчества Робина. Иссле­дование опыта у Робина, как во всякой правильно ус­военной гештальт-терапии, всегда требовало особо­го внимания к тому, каким образом опыт создан, и, следовательно, к формам, которые придаются опыту в самом акте опыта («форма» одно из значений сло­ва «гештальт»). Создание форм также является одной из главных задач художников. Потому не столь уди­вительно, как это может показаться на первый взгляд, что самый ранний из очерков Робина, опубликован­ных в его предыдущей книге, озаглавлен «Эстетика психотерапии» (1984) и рассматривает гештальт-те-рапию через призму критериев, которые обычно при­лагаются к произведениям искусства, вопреки психо­логической теории, которая традиционно стремится быть научной практикой.

Можно сказать, что для терапевта эстетическая за­дача заключается в исследовании того, что происхо­дит, когда люди, плохо справляясь с проблемами, ос­танавливают поток своего опыта и тем самым пред­ставляют свою жизнь в свете ее ограниченных воз­можностей (временами даже строго ограниченных). На языке гештальт-терапии это называется «фикси­рованный гештальт»; в эстетических терминах это — навязываемые опыту стереотипы, которые его стес­няют и ведут к плохим и негодным конфигурациям. Таким именно образом гештальт-терапевт вступает в область психопатологии. В самой психологической теории Робин усматривает также другую опасную на­клонность: подмену имени или понятия тем, что это имя или это понятие в какой-то момент неточно об­наруживают. Его теория по большей части сориенти­рована в этом направлении. В глазах Робина худшим злом является построение теории на основе имен су­ществительных, а затем претензии на то, что эта тео-

26 Жан-Мари Робин Быть в присутствии другого 27

рия «истинна» и дает описание «реальности». Подоб­ные теории не дают терапевту идей, способных по­вести его за собой и поддержать его творческие спо­собности, а вынуждают оперировать терапевтически­ми формулами, сводящими дело к тайнам бытия па­циента.

Очерки, составившие эту книгу, последователь­но освещают каждую из граней гештальт-терапии с оригинальных точек зрения. Хотя в своей книге Ро­бин демонстрирует любовь к философии, в ней так­же находится место для его собственных размышле­ний и примеров, взятых из индивидуальной и груп­повой терапии, так что по ее прочтении остается впе­чатление тесной связи его развития как теоретика и его опыта как терапевта. Один из аспектов этой свя­зи, в частности, заслуживает более развернутого ана­лиза, поскольку Робин пришел к формулировке, ко­торую можно считать его самым значительным вкла­дом в связь теории и практики гештальт-терапии.

Особенность терапевтического подхода Робина со­стоит в том, что по возможности не нужно опирать­ся на готовые идеи, и нужно воспринимать все, что может произойти. По мере появления фигур, форм, схем, ролей терапевт и пациент могут скрупулезно ис­следовать, как эти конфигурации, на деле, возникают в процессе совместной терапевтической сессии. На языке постмодернизма можно сказать, что это метод экспериментальной деконструкции. Саму терапевти­ческую сессию Робин рассматривает как своего рода конструкт, временное устройство в поле возможного, из которого может создаться бесконечное множест­во конструктов. Целью является рост осознания воз­можностей (в особенности той, которую привносит пациент, и которая обычно является фиксированной и симптоматичной) в непрерывном течении опыта по

мере его формирования. Из этой выигрышной пози­ции теоретик может вести исследования, а терапевт наблюдать, как пациент и терапевт, вступая в актив­ное взаимодействие и образуя целое, наделяют струк­турой и смыслом данную ситуацию. Слово «ситуа­ция» Робин заимствует у Гудмена, а Гудмен воспри­нял его от Джона Дьюи. Применительно к терапев­тической сессии ситуацию можно описать как ком­нату, в которой два человека, пациент и терапевт, са­дятся вместе и начинают разговаривать (естественно, ей можно дать бесчисленное множество других опи­саний). Воспринятая таким образом ситуация явля­ется ареной, где ничего не рассматривается в качес­тве само собой разумеющегося и которая создана для совместного творческого исследования и экспери­ментов. Для Робина простодушие феноменологичес­кой точки зрения, отказ от предположений, является отправным пунктом, который укоренен в классичес­кой теории гештальт-терапии.

Употребление обычного слова «ситуация» в качес­тве основополагающего теоретического понятия пси­хотерапии на первый взгляд может показаться слиш­ком простой идеей для дисциплины, традиционно приверженной сложной терминологии. Но то, как Робин фактически его употребляет, делает его силь­ным и сложным понятием; он достигает этого в своих последних текстах тем путем, который можно просле­дить на протяжении его очерков. Чтобы понять важ­ность этого в полной мере, необходимо увидеть, как он относится к традиционному месту теории поля в гештальт-терапии.

Поскольку в гештальт-терапии человеческий опыт понимается как последовательность переходных конструкций, естественно, возникает вопрос: из ка­кого сырого материала сделан опыт, если только мы

28 Жан-Мари Робин

Бытъ в присутствии другого

29

не хотим прийти к утверждению, что он сфабрикован ex nihilo? (Утверждать это, по-видимому, означает пу­тать феноменологические основы гештальт-терапии с крайним релятивизмом, который отрицает существо­вание чего бы то ни было помимо того, что мы фаб­рикуем. Ни текст Гудмена, ни его постмодернистская интерпретация Робина не довольствуются солипси­ческой и нигилистической позицией такого рода.) Перлз и Гудмен выдвигают гипотезу, согласно кото­рой то, что существует до опыта, есть «поле организм/ среда» — недифференцированный ландшафт возмож­ностей, который предшествует всякому человечес­кому контакту, любому явлению self, любому разде­лению на категории и сущности (как-то self и «дру­гой»). Представление об изначальном единстве как предварительном условии разделения на организм и среду проникло в гештальт-терапию из многих источ­ников, включая холизм Я. X. Смутса и Курта Гольд-штейна (тот и другой глубоко повлияли на Перлза), интеракционистскую социальную психологию Дьюи и теорию поля в социальных науках Курта Левина. В том мере, в какой теория поля десятилетие назад до­ставила рамки теоретической рефлексии в области гештальт-терапии, она помогла отойти от индивиду­алистической тенденции позднего Перлза и уделить большее внимание среде и отношению.

Вместе с тем поле организм/среда, которое паха­ли, должно быть, слишком усердно, стало обнару­живать признаки исчерпания. Подобно понятию self, оно превращается в абстракцию. Отчасти мы обязаны этим влиянию Левина. До того, как обратиться к со­циальным наукам и психологии, Левин был физиком. Он извлек свои идеи из теорий электромагнитного поля и квантовых полей: эти понятия были попыткой объяснить воздействие целого на часть и части на це-

лое, включая такие значительные дистанции, кото­рые делали далеко не очевидным понимание того, ка­ким образом части и целостности могут быть связаны между собой. Теория поля стала революцией в физи­ке, однако она является абстракцией очень высоко­го порядка, в частности, когда прилагается к челове­ческому поведению. Так, в теории поля современной гештальт-терапии преобладает тенденция к замеще­нию драмы индивидов, которой является человечес­кое существование, большими абстракциями, кото­рые, по-видимому, весьма далеки от того, чем зани­маются психотерапевты на самом деле.

В своих собственных сочинениях Робин часто под­нимает вопрос поля организм/среда как теоретичес­кого понятия. Многие из его очерков (вошедших как в эту книгу, так и в предыдущую) демонстрируют рас­тущую неудовлетворенность автора идущей от Леви­на наклонностью к абстракции, а также тенденцией чересчур доверять рассмотрению отдельного организ­ма, которая плохо согласуется с холистическими на­чалами гештальт-терапии и которую можно свести к тому, что Робин называет «психологией одного лица» (кажется, невероятно трудно помешать соскальзыва­нию психологической теории к этому упрощенному представлению о закрытом в себе индивиде; эта труд­ность, вероятно, восходит не к человеческой природе, а обусловлена западной интеллектуальной традици­ей). Столь же показательно, что с недавних пор Робин вернулся к тексту Перлза и Гудмена, дабы найти в нем серию отсылок к «ситуации». На этой основе он раз­работал альтернативный и более конкретный вариант описания психотерапевтической сессии как особой разновидности поля, в котором участвуют двое.

Робин демонстрирует замечательный пример вни­мательного отношения к тому, как люди вступают в

30 Жан-Мари Робин

контакт со своим собственным миром как психоло­гическим элементарным фактом, который служит ос­новой для всякого оформления опыта, включая опыт отношений. Он рассказывает историю одной пациен­тки, которая жаловалась на то, «как она устала от на­зойливости своих детей и внуков, которые завладели ее жизнью и загонят ее в гроб»: «Кончался прекрас­ный летний день, и яркий луч солнца упал на лицо дамы и ослепил ее. Но дама, кажется, этого не замети­ла... Достаточно было отодвинуть кресло на несколь­ко сантиметров в сторону, чтобы избавиться от солн­ца, которое заставляло даму строить ужасные грима­сы» («От поля к ситуации»). Этот пример, кроме того, замечательно показывает, как терапевт может исполь­зовать то, что есть в ситуации.

Преобразование «поля» в особую терапевтичес­кую ситуацию — впечатляющее достижение, ибо оно вновь феноменологически укореняет теорию поля в реальной практике психотерапии. Это также разни­ца изображения, подобно тому, как топографическая карта отличается от фотографии окрестностей. То и другое имеет свое употребление. Все зависит от того, что мы ищем. Однако мне кажется, что фотография гораздо полезнее для психотерапевта, как, впрочем, для любого исследователя человеческой природы. Ро­бин не плавает в космических абстракциях и не тонет в индивидуалистической модели. Ему удается постро­ить теорию, которая воссоздает терапевтическую сес­сию как сцену единственной и непредвиденной дра­мы человеческого существования.