Новояз, new speak, nowomowa... Что дальше?
1. Происшедшее во второй половине 80-х — начале 90-х годов крушение тоталитарных и полутоталитарных режимов в странах Восточной Европы повлекло за собой глубинные изменения в общественном сознании и в языках. Резкое различие между официальным языком тоталитарного общества и языком эпохи посттоталитаризма ощущают все. Возникает естественный вопрос, как назвать одним словом официальный язык тоталитарного общества. Убедительный ответ на этот вопрос дает М.Гловиньски в книге «Nowomowa po polsku» (1991).
Книга М. Гловиньского — это собрание статей, опубликованных в 1972—1988 гг. Автор одним из первых предпринял изучение указанной проблематики. Он выделяет общие черты, свойственные языку тоталитарных обществ, именно поэтому его исследование имеет значение не только для польского языка, но и для языков всех стран, переживших период тоталитаризма.
М. Гловиньски в статье «Nowomowa» (1978) пишет: «Как назвать этот язык? Языком пропаганды — исходя из цели, которой он служит? Партийным или официальным — с точки зрения его отнесенности к соответствующим организациям? Коммунистическим — исходя из идеологических взглядов?
Недостаток этих определений заключается в том, что каждое из них обращает внимание только на одну сторону явления. Так как я ищу название нейтральное, беру термин Г.Оруэлла nowomowa (new speak), указывающий прежде всего на новизну этого языка в сравнении с языком классическим. Эта черта не может вызывать сомнения и не преувеличивает наличие его других особенностей».
Соглашаясь с мнением М. Гловиньского, я также буду использовать эквивалентный русский термин н о в о я з. Этот термин был употреблен при переводе антиутопии Оруэлла «1984 год».
2. Что представляет собой новояз — стиль языка, речь или особый язык? Сошлюсь еще раз на мнение М. Гловиньского, который считает новояз квазиязыком. Он так аргументирует свою точку зрения: «Хотя nowomowa имеет черты функционального стиля (отбор элементов, из которых складывается стиль: репертуар форм, определенная фразеология, отчетливое предпочтение в выборе лексики) и родилась в политической публицистике, она атакует и другие сферы языка, стремится подчинить их себе, становится образцом более широкого общения и претендует на универсальность». Я считаю, что термин квазиязык верно отражает основные черты новояза, подчеркивая его «ненастоящесть» ('как бы' — квази-) и претензии на универсальность (язык).
Отметим, что слово новояз употребляется и вне связи с антиутопией Оруэлла и не всегда используется для наименования официального языка эпохи тоталитаризма. Так могут называть любые языковые новшества, отличающиеся уродливостью. Ср. такое утверждение: Слово «памперс» в магазином обиходе стало уже нарицательным. Как например, слаксы, лосины и прочий «новояз» («Тверская, 13», 28.05— 03.06.93).
3. Выше было показано, что для нашего времени характерна плохая «языковая компетенция» значительной части общества. Но важно и другое: влияние тоталитарного режима и рожденного им новояза на различные сферы функционирования русского языка. Это обстоятельство (не употребляя термина новояз) отмечали многие участники почтовой лингвистической дискуссии.
В.П.Григорьев пишет: «70 лет наблюдается стремление ввергнуть язык в крепостное состояние. <...> "Дубовость" языка — непреложное языковое следствие политики, при которой "оппонентов не держали", а язык старались обратить в "идеологическую собственность" (вспомним иезуитство Сталина, "освободившего" язык от оков "надстройки"). "Мастер и Маргарита" или Хлебников сколько лет дожидались своего часа?».
Ю.Д.Апресян, считая, что падение речевой культуры вызвано рядом факторов, первым среди них называет такой: «семьдесят лет идеологического насилия над культурой. <...> Кургузая гласность, так и не ставшая свободой слова, дала преимущество "образованщине" — неряшливому газетному репортажу, дремучим парламентариям, государственным органчикам всех рангов. Вынужденные в условиях гласности говорить спонтанно и абсолютно не способные говорить спонтанно из-за недостатка мыслей и слов, они плодят языковые химеры, которые через радио, телевидение и газеты врываются в каждый дом».
Близкие мысли излагает В.Е.Гольдин: «Думаю, что в форме критики состояния русской речи выступает сейчас прежде всего критика общества, ставящего перед говорящими такие цели, что они подчас легче достигаются речью формальной и скудной, чем живой и богатой.
Чувство "оскудения" речи, по-видимому, вызывается, во-первых, тем, что зона официального общения с присущими ему сильными ограничениями, налагаемыми на выбор языковых средств, оказалась по известным причинам непомерно большой и угрожала поглотить всю область применения литературной речи. В опасности оказалось стилевое богатство русской речи, сокращались возможности проявления в речи личностного начала. <...> Во-вторых, во многих случаях официального общения демонстрация лояльности стала подавлять другие функции речи, повышая ценность уродливых и бессмысленных образований, лишь бы они служили символом "правоверности". Происходило "функциональное оскудение" официальной речи».
Итак, идеологическое насилие над обществом, породившее новояз (langue de bois) — одна из важнейших причин оскудения речи.
4. Многочисленные исследования свидетельствуют, что в языковых процессах, происходящих в разных странах Восточной Европы, наблюдается много общего. Показательны в этом отношении материалы нескольких международных симпозиумов: по лексикологии — Гей-дельберг, 1991; по проблемам языкового стандарта и субстандарта — Берлин, 1993; по изучению больших городов — Лодзь, 1994; по связям языка и культуры — Киев, 1994.
Изменения в языках стран Восточной Европы, вызванные изменением социально-политической обстановки в этих странах, привлекают не менее пристальное внимание ученых, чем язык тоталитарного времени. <…> Особое направление составляют работы, в которых показано существование в период тоталитаризма двух языков — официального языка и языка неофициального, направленного на осмеяние, демаскирование пустых, выхолощенных формул новояза.
5. Встает вопрос: как влияет крушение тоталитарной системы, изменения в государственном устройстве, в политике и экономике, на русский язык? Продолжает ли существовать новояз или он уступил место иным формам языкового общения? Зарождается ли новая система средств выразительности, новые типы речевой деятельности, новые виды номинаций?
Наблюдения показывают, что новояз не сразу сходит со сцены. Многие люди еще не смогли порвать его путы и начать говорить и писать свежим языком. Рефлексы новояза, особенно из сферы фразеологии, расхожих формул, лозунгов, призывов, цитат не сходят со страниц газет, с экранов телевизора. Широко употребительны они — часто в ироническом ключе — и в устной речи наших современников. Редкий разговор обходится без иронических отзвуков новояза. Вот несколько примеров из множества возможных: (1994 г., разговор двух немолодых женщин-филологов об их общей знакомой, чуждой им по духу) А. Она мне человек чужой // Б. Я это называю «два мира — две системы», (1990 г.: разговор врача 50л. с пациенткой 60л.) В. Ну как желудок? Нормально работает? П. Не жалуюсь. В. Продовольственную программу выполняет?
Пародирование, вышучивание, травестирование официальной фразеологии, лозунгов, призывов, всем известных цитат, названий марксистско-ленинских статей и книг — одно из самых частых средств выразительности в современной публицистике. Текст сугубо официальный, идеологически нагруженный, известный всем деформируется вставкой элементов иных тематических пластов, иной идеологической ориентации и приобретает пародийное звучание[162].
Особую роль в развенчании официальной политической речи играл и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом стеб[163]. А.Агеев пишет: «Что такое стеб, все более или менее знают; грубо, приблизительно говоря, это специфический язык, на котором общалась интеллигентская и молодежная тусовка в 70—80 годы. Андрей Вознесенский тогда писал: «Когда спекулянты рыночные /прицениваются к Чюрленису,/поэты/уходят в рыцари /черного ерничества».
<...> ерничество и стеб были тогда противопоставлены официальному политико-патетическому жаргону, а заодно и всему "великому русскому языку", позволившему себя редуцировать до партийного "новояза". Это была своеобразная культурная самооборона, весьма, впрочем, глухая и не всегда ясно осознаваемая "носителями языка"» (ЛГ, 03.08.94). Следует заметить, что ерничество и прочие виды иронизации над партийным языком в 90-е годы используются еще более широко, чем в 70—80-е годы. А. Агеев недоумевает над причинами процветания ерничества в наши дни: «Удивительно, однако, вот что. На наших глазах сменилась эпоха, ушел в прошлое контекст, в котором стеб только и мог естественно существовать и "функционировать". Вдруг некому и нечему стало противостоять, ибо партийная риторика стала частным делом отставных специалистов по "научному коммунизму". Да и единомышленники, носители языка как-то незаметно лишились культурного общего пространства. Стеб по всем расчетам должен был тихо почить в бозе. Но не тут-то было! Последние три-четыре года стали временем настоящего триумфа стеба. Стебают нынче все! Вслед за удалым "Московским комсомольцем" застебали "Независимая", респектабельная "Сегодня", гордый "Коммерсант". В журнале "Столица" перебивают друг друга два мастера просто-таки виртуозного стеба — Денис Горелов и Алексей Ерохин» (ЛГ, 03.08.94).
Феномен ерничества (предпочитаем это русское слово жаргонному стеб) на основе новояза свойственен, по всей видимости, всем языкам посттоталитарных обществ. Приведем определение стеба, данное социологами Л. Гудковым и Б. Дубиным: «Стеб — род интеллектуального ерничества, состоящий в снижении символов через демонстративное использование их в пародийном контексте...» (Знамя, 1994, № 11, 166). «В прессе почти безраздельно господствует "стеб"», — пишут те же авторы.
Языковую ситуацию, характерную для постсоветской России начала 90-х годов, интересно сопоставить с ситуацией, наблюдаемой в других странах Восточной Европы, например, в Польше. Вот как оценивает положение М. Гловиньски (высказывание 1980 г.). Подчеркивая, что влияния новояза трудно избежать, поскольку он охватывает все стороны жизни, автор указывает на наличие «обороны» со стороны говорящих, выделяет защитную реакцию, видя ее в молодежном жаргоне, гротеске, пародиях на новояз. Он пишет: «Хотел бы обратить внимание на роль новояза в современной польской языковой ситуации. Кажется несомненным, что очень трудно уберечься от его влияния, потому что он "прилепляется" к говорящему со всех сторон. <...> Новояз атакует всю языковую практику, протискивается всюду. Даже тогда, когда вызывает отпор, когда является предметом критической рефлексии. А в последнее время он все чаще становится таковым». Автор выделяет три разновидности новояза: 1) убеждающе-пропагандистская, 2) бюрократическая, 3) кичево-народная. Последняя свидетельствует о влиянии новояза на те области языковой практики, которые далеки от политики, хотя могут быть одной из форм пропагандистской деятельности. Элементы этой разновидности проявляются в языке газет. Можно добавить, что русское ерничество, соответствующее тому, что М. Гловиньски называет языковым кичем, также особенно широко распространено в языке массовых уличных шествий и сборищ, в телерекламе, молодежном и интеллигентском жаргоне и языке газет.
Закончим этот раздел сопоставлением взглядов двух лингвистов — русского и австрийского, опубликованных в одном и том же 1991 г. Знаменательно, что явления, которые исследуют эти ученые, тенденции, которые они выявляют, очень близки. Это несомненно свидетельствует о том, что описываемые ими факты действительно характерны для нашей эпохи. Выводы сформулированы по-разному, однако по сути своей они близки. Г.Н.Скляревская, оценивая состояние современного русского языка как лексикограф, приходит к такому выводу: «Приведенные языковые факты производят впечатление лингвистического хаоса: непропорциональное разрастание отдельных микросистем, ломка устойчивых языковых моделей, словообразовательная избыточность, неумеренные лексические перемещения от периферии к центру и т.п. При поверхностном взгляде эти явления могут быть расценены как свидетельство порчи, болезни языка. Однако, как нам представляется, наблюдаемые процессы уместно было бы сравнить с внешними проявлениями болезни, которые воспринимаются как сама болезнь, но в действительности являются реализацией приспособительных, защитных сил организма. Не так ли и кризисные состояния языка, совпадающие с кризисными состояниями в обществе, свидетельствуют об активности адаптационных механизмов языковой системы, об ее способности к саморегулированию».
Р.Ратмайр, анализируя большой фактический материал периодической печати эпохи перестройки, сопоставляет его с языком периода застоя (ньюспик) и выявляет три основные «вербальные стратегии» эпохи перестройки — возобновления, переконнотирования и образования неологизмов. Ее вывод таков: «Основные черты ньюспик нельзя обнаружить в текстах перестройки. Тем не менее, нельзя сказать, что перестройка принесла революцию языка, но были обнаружены симптомы настоящей перестройки: материал неизменного в своих основных структурах русского языка строится во многих отношениях по-новому. В настоящий момент трудно сказать, куда идет развитие, но можно утверждать, что язык перестройки не вариант ньюспик, и не новый ньюспик, а настоящий публицистический стиль русского литературного языка как публицистический стиль немецкого или французского языка».
Процесс освобождения от новояза, формирования нового еще только начинается. Этот процесс далек от завершения. Именно это состояние мы наблюдаем в русском языке начала 90-х годов.
Печатается по кн. Русский язык ХХ столетия (1985-1995). М., 1996. С.9-29.
Л. П.Крысин
Дата добавления: 2014-12-03; просмотров: 1507;