За восемьдесят четыре дня

ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ, в понедельник, начался дождь. Голова все еще болела, и громадная шишка над левым виском походила, по словам Полковника, на топографическую карту Македонии в миниатюре, а я-то раньше и не знал, что такое место вообще существует, тем более, страна. Когда мы с Полковником шли по жухлой и почти уже мертвой траве, я сказал: «Наверное, дождь нам не повредит», а он посмотрел на стремительно набегающие низкие тучи и ответил: «Повредит или нет, но точно пойдет, блин».

И он, блин, пошел. На середине урока по французскому мадам О'Мэлли спрягала глагол «верить» в сослагательном наклонении. Que je croie. Que tu croies. Qu’il ou qu’elle croie. Она повторяла эти слова снова и снова, и мне уже стало казаться, что это не глаголы, а какая-то буддистская мантра. Que je croie; que tu croies, qu’il ou qu’elle croie. Как забавно повторять снова и снова: я бы поверил, ты бы поверил, он бы поверил или она бы поверила. «Во что бы поверил?» — подумал я, и как раз в этот момент хлынул дождь.

Обрушился на землю неистовым ливнем, словно Господь прогневался и захотел нас всех затопить. И лило день за днем, ночь за ночью. Так лило, что я не видел соседних общаг, а озеро набухло настолько, что добралось уже до качелей, поглотив половину нашего искусственного пляжа. На третий день я забросил зонт и стал ходить вечно мокрым. По-моему, даже в столовке вся еда пропиталась кислотной дождевой водой, всюду воняло плесенью, а душ стал вызывать еще больше смеха — на улице напор был лучше, чем в кране.

Дождь всех нас превратил в отшельников. Полковник сидел либо в классе, либо на диване в нашей комнате, читал альманах и играл в приставку, а я не понимал, хочет ли он поговорить, или наоборот, тихо сидеть на истертом диванчике, посасывая свою амброзию.

После катастрофы, то есть нашего «свидания», мне казалось, что с Ларой мне лучше не общаться ни при каких обстоятельствах, а то опять, не дай бог, сотрясение случится и/или блевать потянет, хотя мы с ней на следующий день после этого встретились на математике, и она сказала, что «ничего страшного».

А Аляску я видел только на уроках и поговорить с ней не мог, потому что она всегда опаздывала и улетала сразу по звонку — я даже не успевал колпачок на ручку надеть и тетрадь закрыть. В пятый дождливый вечер я пошел в столовую с твердым намерением вернуться к себе в комнату и поужинать разогретым жарито, если там нет Аляски и/или Такуми (про Полковника я точно знал, что он уже в сорок третьей, и не будет ничего кроме своей водки с молоком). Но я остался в столовой, потому что увидел Аляску — она сидела одна, спиной к окну, по которому стекал дождь. Я накидал себе полную тарелку жареной окры и сел рядом с ней.

— Бог мой, по-моему, он никогда не кончится, — сказал я, имея в виду дождь.

— Точно, — ответила она. Ее мокрые волосы закрывали лицо. Я чуть-чуть поел. Она тоже поела.

— Как ты? — наконец спросил я.

— Мне сейчас не хочется отвечать на вопросы, которые начинаются со слов «как», «когда», «где», «почему» или «что».

— Что случилось? — не понял я.

— Это что. В «что» я сейчас не играю. Ладно, я пойду. — Она поджала губы и медленно выдохнула, Полковник так же дым выпускал.

— Что… — я осекся и переформулировал вопрос. — Я накосячил?

Она собрала посуду на поднос, встала, и только потом ответила:

— Нет, конечно, милый.

Это «милый» у нее получилось скорее снисходительно, чем романтично, словно она думала, что мальчишка, впервые в своей жизни претерпевающий библейский ливень, ни за что не сможет понять ее проблем — в чем бы там они ни заключались. Мне пришлось очень постараться, чтобы не фыркнуть, хотя Аляска все равно бы ничего не заметила, потому что она уже выходила из столовой, а мокрые волосы все так же закрывали ее лицо.