Letters 1:244—245

Уэсли стоял на пороге своего уникального служения британ­скому народу. По словам проф. Селла¹, он пересек «религиоз­ный Рубикон» и в любой момент мог начать свою миссию. Ему требовалось одно — веление Божье; ко всему остальному он был подготовлен. Через несколько месяцев после обращения он жаж­дал показать Богу, как осуществляет порученные ему дела. Он знал, в чем они состоят; знал и «огненное испытание». Изголодав­шиеся толпы ждали того, кто накормит их хлебом духовным. Он это ясно понимал, но еще не ведал, как именно осуществит пору­чение Божье. Именно так можно определить период между днем обращения (24 мая 1738 г.) и началом проповеди на открытом ме­сте (2 апреля 1739 г.).

Как нам уже известно, особая судьба была уготована ему с само­го рождения, а то и раньше. С той ночи в Эпворте, когда он спасся из горящего дома, он понимал, что Бог с какой-то целью хранит его. Шаг за шагом он приближался к осуществлению этой цели, твердо веря в божественное предназначение. В трактате «Пред­определение (непредвзятый взгляд)» (1752) он говорит, что избра­ние — это не только предназначенность к вечному блаженству, но и назначение на особый, Божий труд в этом мире. Павел, к примеру, был избран проповедовать Евангелие язычникам. Такое избрание, полагал Уэсли, не только индивидуально — оно абсолютно и без­условно. Постепенно, еще до Олдерсгейт-стрит, он стал осозна­вать, что призвание это на него возложено.

Мы чувствуем и колебания Уэсли, и его уверенность в небесном покровительстве, когда, по совету Петера Бёлера, он начал пропо­ведовать спасающую веру, еще не обретя ее сам. Впервые он дей­ствовал, непосредственно подчиняясь таинственному указанию свыше. Он понимал, что его поступки не самостоятельны и проис­ходят не по его воле; это видно хотя бы из языка его записей: «Я на­чал проповедовать новое учение, хотя душа моя отлынивала от ра­боты». Проповедь немедленно воздействовала на одного из ок­сфордских узников, и это, вероятно, доказало Уэсли, что она все­цело исходит от Господа. В «Краткой истории людей, именуемых методистами» (1781) он указывает, что именно в тот день началась проповедь, которой он посвятил всю оставшуюся жизнь. По его словам, сразу после возвращения из Джорджии он стал проповедо­вать с кафедр, хотя «и не видел еще, какова природа спасающей ве­ры»^[1]. «Но как только я ее ясно увидел, — добавляет он, — в поне­дельник 6 марта, то заявил об этом не медля. Бог начал действовать через мое служение, чего не делал никогда раньше».

25 апреля Уэсли «подробно и наглядно рассказал семье м-ра Деламота в Блендоне о природе и плодах веры». При этом присут­ствовали Томас Браутон, член оксфордского «клуба святых», и Чарльз Уэсли, которого особенно возмутили эти идеи. Он прямо заявил, что они нанесут непоправимый вред. Комментарий Джона в «Дневнике» проясняет дело; несомненно, он написан задним числом, в свете последующих событий. «Конечно же, Бог с радос­тью вручил мне огонь, который, хочу верить, никогда не погаснет»’. Чарльз Уэсли изложил свою версию того же события. Из его рас­сказа следует, что споры шли о моментальном обращении и непо­средственной убежденной вере: Джон отстаивал обе концепции, Чарльз не без горячности возражал¹⁰. Однако обоим братьям пред­стояло узнать реальность, и через месяц их сомнениям и раздорам пришел конец.

В «Методистских принципах с дополнительными разъяснения­ми» (1746) Джон Уэсли представил краткий конспект своих пропо­ведей начиная с 1829 г., из которого ясно следует, что самые эффек­тивные результаты они начали давать, когда он сосредоточился на оправдании одной только верой. «(1) с 1725 по 1729 г. я много про­поведовал, но не видел плодов своего труда. Иначе и быть не могло: я не подчеркивал ни покаяния, ни веры в Евангелие, заведомо счи­тая, что все, кому я проповедовал — люди верующие, и многие из них ‘не имеют в покаянии нужды’. (2) С 1729 по 1734 г. я уделял по­каянию больше внимания и кое-чего добился, но результаты были скромны, и неудивительно — я не проповедовал веры в кровь заве­та. (3) С 1734 по 1738 г. я больше говорил о вере во Христа. Перехо­дя из дома в дом чаще, чем прежде, я видел плоды своей проповеди; но не знал, все ли, кто изменился внешне, пережили столь же глу­бокое внутреннее обращение. (4) С 1738 г. и по настоящее время я неизменно говорил об Иисусе Христе, ибо Он - краеугольный ка­мень всего здания веры, всё во всем, первый и последний. Я пропо­ведовал по такой схеме: ‘приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие’; ‘слово Божье разнеслось’ как огонь посреди соломы; оно все больше и больше ‘прославлялось’; толпы кричали: ‘Что нам делать, чтобы спастись?’ и потом свидетельствовали: ‘Благодатью вы спасены через веру’»

Еще до своего обращения Уэсли испытывал чувство, что вклю­чен в Божий замысел. Чувство это не покидало его до конца служе­ния. В 1766 г. он написал брату Чарльзу, что пребывает в пода­вленном состоянии духа, вероятно, измученный многочисленными обязанностями. Но, несмотря на временное недомогание, он по- прежнему ощущал возложенную на него миссию — «...все так же служить Богу, и в жестких рамках, не делая лишнего шага ни впе­ред, ни назад... Говорю ли я о вере, любви, оправдании, совершен­стве, я не осмеливаюсь проповедовать иначе, чем проповедую; од­нако мое рвение в труде Божьем [...] ничуть не слабеет, а лишь укрепляется «фепдемнокс», уж не знаю как, и я не могу остановиться. Мне хочется, чтобы весь мир пришел к Svouk oida, но не страх подвигает меня; его не больше, чем любви. А если я чего-то и страшусь, то оказаться не столько в аду, сколько в небытии». Удивительные от­кровения Уэсли адресованы только брату Чарльзу. Сомнения, вы­сказанные в письме, свидетельствуют о том, что даже Божий чело­век не застрахован от уныния, но положительные, позитивные мысли решительно доказывают, что всемогущая воля Бога по- прежнему действовала через него.

Словом, Уэсли ощущал свое призвание еще до обращения, и чув­ство это не покидало его всю жизнь. После того, что произошло на Олдерсгейт-стрит, он намного сильнее осознал свою миссию. Совет Бёлера произвел ожидаемый эффект: Уэсли и в самом деле пропове­довал веру раньше, чем обрел ее; теперь же стал проповедовать веру, потому что ее обрел. Прежде он принимал истину, но не обладал опытом. После 24 мая 1738 г. в «потеплевшей душе» зажегся огонь учения. Св. Дух нашел проводника; Он мог действовать через соеди­нение богооткровенного Слова и верующей души. Потому Уэсли и оказывал поистине волшебное воздействие на тех, с кем общался.

Олдерсгейтский опыт усилил потребность делиться им с други­ми. Не случайно Уэсли «открыто засвидетельствовал все, что впер­вые почувствовал» еще на заседании небольшой общины. В следу­ющее воскресенье он сделал то же самое у Джона Хаттона в Вест­минстере и «подвергся грубым нападкам большой компании, обви­нившей меня в фанатизме, насилии и насаждении новых учений». Миссис Хаттон, возмущенная не меньше других, описала эту сцену в письме к старшему брату Джона Уэсли, Сэмюэлю. Вот как вос­принимала евангельское обращение жена неприсягателя-высоко-церковника: «М-р Джон встал и поведал всем, что еще пять дней назад он не был христианином, — он уверен в этом так же, как в том, что пять дней назад не находился в этой комнате. По его мне­нию, стать христианами мы сможем только в том случае, если при­знаем, что мы еще не христиане. М-р Хаттон был крайне удивлен этой неожиданной и неразумной речью, однако ограничился заме­чанием: ‘Берегитесь, м-р Уэсли! Вы ни во что не ставите плоды двух таинств’». Далее миссис Хаттон рассказывает, как за ужином Уэсли «завел столь же нелепый разговор», а она заметила: «Если вы не были христианином то время, что я вас знаю, то вы великий ли­цемер, поскольку все мы вам верили». Она умоляет Сэмюэля «удер­жать или переубедить м-ра Джона, когда будете с ним. После того, что мы услышали в воскресенье 28 мая, можно подумать, что он не совсем в себе». Если этому не положить конец, то «куда бы он не направился, малограмотным, но добросердечным христианам бу­дет нанесен огромный вред».

Однако Джон Уэсли понимал, что он — в хорошем обществе, хо­тя и кажется безумным. Служение его, безусловно, было верным, но до обидного неэффективным. Однако апостольское безрассуд­ство оправдано Писанием, и потому, очевидно, реакция друзей не останавливала Уэсли. «По благословению Божьему, я не предался злобе, а спокойно и коротко ответив, удалился, хотя и без той кро­тости, с которой подобает относиться ко всем, кто в своих жизнен­ных заблуждениях ищет смерти». Стремление к заботе о других стало переполнять Уэсли, да так быстро, что вскоре именно оно стало лейтмотивом его служения. Отныне его миссия отмечена мягким сочувствием к тем, кто еще не узнал Христа, преображаю­щего душу на самой сокровенной глубине. Д-р Дж.Х. Пламб заме­тил, что слова Уэсли «открывали не темную ночь души, известную великим мистикам, а горячую решимость донести до остальных то, что он испытывал сам».

Евангелистом он стал благодаря «потеплению души». Огонь мо­жет разгореться только тогда, когда он зажжен, и пламя вспыхнуло на Олдерсгейт-стрит. В этот миг, полагает д-р Бетт, «было положе­но подлинное начало апостолату». Уэсли исполнился «духовной силой, евангелическим рвением, благодатью Всевышнего, которых прежде не ведал». Это — сильнейшее оружие, без которого он ни­когда не исполнил бы возложенные Богом задачи. Новая динамика жизни бесследно уничтожила все мучительные сомнения. Уэсли полностью сменил ориентиры. «Всю предыдущую жизнь, подчи­ненную добрым делам и идеалу святости, его прежде всего заботи­ло, что он может сделать для Бога, - пишет Молдвин Эдвардс. - После потепления души на Олдерсгейт-стрит он думал только о том, что Бог может сделать для него и через него. Ощущение мучи­тельной борьбы исчезло в один миг. Остались в прошлом тревож­ные поверки души и совести, порождающие ‘дух тяжести’. Все да­ется по благодати через веру, и теперь он считал, что ‘неизменно побеждает’. Только благодаря этому опыту священнослужитель из Джорджии мог стать евангелистом открытого пути». «С Олдерс­гейтстрит он ушел человеком, который получил свободу дейст­вий», — пишет Ратгенбери.

У Джона Уэсли была «лишь одна мысль — насаждать, насколько я способен, жизненную, практическую веру, и, по благодати Божь­ей, заронить, сохранить и преумножить жизнь Божью в людских душах». Или, по его известным словам, «исправить нацию, прежде всего — церковь, и распространить в стране библейскую святость». «С этого момента он был абсолютно убежден, — пишет д-р Дороти Маршалл, — что всякий человек, который, сознавая собственные грехи и ничтожество, повернулся ко Христу и отдался Его любви, будет спасен от ада и смерти. Желание поделиться радостной вес­тью сделало Джона Уэсли великим проповедником, который стал возвещать по всей земле весть надежды». Хорошо, что известный светский историк понимает и подтверждает его истинные мотивы. Особенно важно, что провалилась попытка представить его деяте­лем, которого занимают лишь социальные и церковно-политиче­ские реформы. Мы снова начали понимать, что Уэсли — прежде всего евангелист. Если попытаться одним словом определить его служение, то лучше всего здесь подходит именно это слово. Ему не пришлось стать приходским священником, поскольку ему не было предназначено зарабатывать таким образом на жизнь, и пришлось оставить оксфордское уединение, поскольку ему не было предна­значено учительствовать. Бог поставил его евангелистом и сделал его таковым. Главная цель, ради которой он был воспитан и осо­бым образом подготовлен, состояла, по словам Ричарда Грина, в «евангельском воззвании к душе и совести своего народа». А, по словам Пайка, «он должен был привести человека к одному и един­ственному Спасителю, и делал это с самого начала, всю свою жизнь».

Такой была его цель. Никакие успехи или неудачи не могли за­ставить его ни на йоту от нее отклониться. «Тебе остается одно, спасать души» — гласит одно из его правил для проповедников. Сам он пылко следовал этому правилу. Взирая на множество лю­дей, «погрязших в грехе и тьме человеческой природы», он прони­кался состраданием. Они были как овцы без пастыря, растерян­ные и рассеянные, и у него болело о них сердце. Он увидел, пришел и, благодатью Божьей, победил. За пятьдесят с лишним лет он объ­ездил страну вдоль и поперек, чтобы предложить Христа тем, кто нуждался в Нем больше всего и менее всего Его замечал. Как мож­но услышать без проповедника? Вот он и стал проповедником. Безусловно, он был апостолом — тем, кого послал Бог с необыкно­венной миссией, благовествовать народу. Как полагает Э.У. Томп­сон, именно своеобразие миссии вынуждало его порой отходить от церковной традиции и даже пренебрегать нормами церковной жиз­ни. Бог назначил Уэсли трудиться, и ничто не должно было ме­шать ему на этом пути. Все подчинялось распространению Еванге­лия; в этом — его чудесная одержимость.

Уэсли нередко объяснял, что он был дважды призван служить в церкви Христовой. Один раз это было обыкновенное призвание, его просто рукоположил епископ. Другой раз речь идет о призва­нии необыкновенном, исходящем непосредственно от Бога. В не­обыкновенном призвании он различал две части: прежде всего, он должен возвестить благую весть о спасении всем, кто только может услышать, а не только в каком-то приходе. Необходимо позабо­титься и о душах обращенных, благодаря которым его паства пре­восходила всякий приход. Тем самым можно сказать, что Уэсли стал необыкновенным пастырем ради заблудших овец своей стра­ны. Уэсли никогда не удостаивался даже самых скромных церков­ных наград, но он был послан Богом, и это было для него важнее всякого человеческого дара. Ничто не могло отвлечь его от того, что он считал своей целью. Вместе с апостолом Павлом он мог сказать: «одно только [я делаю]», и делал это до самого конца, с удивитель­ной сосредоточенностью и неиссякаемым рвением.

По мнению Шмидта, такая уверенность в своем призвании явно объединяет Уэсли с Мартином Лютером. Хотя именно Лютер за­имствовал концепцию призвания из средневековых писаний и пре­вратил ее в учение о призвании всех верующих, он глубоко созна­вал, что Бог поставил его на поприще, которого сам он бы не вы­брал. Лютера, как и Уэсли, Господь назначил именно евангели­стом. Лютер признал и принял свое назначение. Он не хотел, чтобы его почитали национальным пророком, церковным деятелем, уче­ным богословом, хотя все это можно к нему отнести. Он доволь­ствовался ролью простого проповедника Евангелия. Виттенберг поистине стал каким-то трамплином для Слова. Бог дал Лютеру мис­сию — евангелизировать народ. «Если бы я желал похвастаться, — писал он, — то славил бы Бога за то, что я — один из апостолов и евангелистов в германских землях, хотя сам дьявол со всеми его епископами и деспотами этому противился. Я знаю, что благода­тью Божьей я учил и учу истине и правде». В другом месте он на­зывает себя «недостойным евангелистом Господа нашего Иисуса». Когда Уэсли отправился в своей крестовый поход, он испытывал то же чувство божественного призвания, что и родоначальник проте­стантства.

Прежде, чем вступить в бой, Уэсли поехал к моравским братьям в Хернхут (Саксония). Это отступление было необходимо, чтобы лучше подготовиться к движению вперед; так Павел вернулся в Палестину, прежде чем приступил к своей миссии. Уэсли готовил­ся к своим трудам. Он собирался это сделать в любом случае, еще до того, как покинул Джорджию. Теперь он определенно решил «на короткое время удалиться», чтобы «продвигаться от веры к вере и от силы к силе». Он надеялся, что встреча с живыми свидетелями абсолютного могущества веры поможет, под присмотром Бога, укреплению его души.

До поездки в Германию, 11 июня 1738 г., Уэсли проповедовал в церкви Сент-Мэризе-Вёрджин в Оксфорде. Пламенная проповедь «О спасении верой» идет первой в стандартном издании его пропо­ведей³⁹. Она была напечатана отдельным изданием вскоре после то­го, как он ее прочел, и стала первой его публикацией по обраще­нии. Любопытно, что в «Дневнике» об этом ничего не сказано, хотя именно тогда, по выражению Сагдена, «Джон Уэсли впервые воз­вестил об евангельском возрождении». В четверг 8 июня он поехал к в Солсбери попрощаться с матерью. Вероятно, она знала о его об­ращении от Хаттонов; и ему хотелось, чтобы она услышала все из первых уст без искажений. Еще до поездки он описал ей свой рели­гиозный опыт до 24 мая. Из Солсбери он отправился в Стантон Харкорт (Оксфордшир) повидать Джона Гамбольда, бывшего чле­на «клуба святых», а теперь священника в местном приходе. Утром 11 июня Уэсли «проповедовал там веру во Христа», после чего на­правился в Оксфорд. Проповедь, которая по сути дела стала мани­фестом его новых убеждений, должна была повторять ту, которую он прочитал в Стантон Харкорт. Но в каких разных условиях ему пришлось выступать!

Вместо деревенской общины перед ним были столпы универси­тета. На официальное богослужение его пригласил проректор. Оно требовало присутствия всех докторов, магистров, выпускников и стипендиатов, если только они не предъявляли убедительную при­чину своего отсутствия. Такое богослужение трудно для любого проповедника, в особенности — для Уэсли, который обратился за восемнадцать дней до того. Вместе с тем, ему представилась не­обычная возможность открыто отстаивать свои убеждения и гово­рить в Оксфорде, как он уже делал в Лондоне, о спасающей вере. Уэсли не готовил свое выступление специально для этого случая; очевидно, проповедь составлена еще до 24 мая. Но сейчас она за­звучала по-новому, и ее откровенный тон, наверное, удивил акаде­мическую аудиторию. Языком, сильно напоминающим свидетель­ство о том, что случилось на Олдерсгейт-стрит (которое, по всей видимости, вписано в дневник позже или, по крайней мере, может считаться вторичным пересказом), он так определял природу оправдывающей веры: «Христианская вера, таким образом, — это не просто полное согласие с благовестием Христовым, но и всеце­лая опора на кровь Христову, доверие к заслугам Его жизни, смерти и воскресения, упование на Него, предавшего Себя за нас и живу­щего в нас, как на спасение и жизнь. Абсолютное доверие человека к Богу — в том, что через заслуги Христовы его грехи прощены. Он предал себя милости Божьей и, тем самым, стал близок Ему, верен Ему как нашей ‘премудрости, праведности, освящении и искупле­нию’ или, одним словом, нашему спасению».

Проведя три месяца в континентальной Европе, Уэсли вернулся в Англию 17 сентября 1738 г. То, что он увидел и услышал, значи­тельно укрепило его веру. Шмидт напоминает нам, что личные впе­чатления, которыми с ним делились моравские братья, произвели настоящую бурю в его душе. Получили подтверждение его соб­ственные вера и опыт, на что он и надеялся, отправляясь на конти­нент. Видимо, ему нелегко далось возвращение в Англию, но он знал, что его ждет работа. «Я бы с удовольствием остался здесь, — писал он из Хернхута, — но мой Господь призывает меня трудиться в другой части Своего виноградника, и в понедельник, 14 числа, мне пришлось покинуть эти счастливые места... Когда же христи­анство возобладает на земле, как ‘воды наполняют море’?» Не­смотря на позднейшие споры, приведшие к тому, что монсеньер Нокс назвал «расставанием друзей», Уэсли никогда не терял уваже­ния к моравским братьям и их миссионерскому рвению. Отвечая в 1745 г. Томасу Чёрчу, викарию Баттерси и пребендарию собора св. Павла, Уэсли писал, что наряду с англиканами, члены моравской общины, вообще-то, лучшие христиане в мире.

Пока же Уэсли был готов проповедовать везде, куда его пускали. В последние месяцы 1738 г. несколько лондонских церквей предо­ставили ему это право, но, как мы убедимся чуть позже, очень ско­ро ему стало все сложнее и сложнее всходить на кафедру. Будь его учение приемлемее, вряд ли пришлось бы искать сколько-нибудь серьезные юридические основания, препятствующие его пропове­дям. Но те, кто находил эту проповедь оскорбительной, могли апеллировать к статьям Акта о Единообразии (1662), который уста­навливал, что никаких докладчиков и проповедников нельзя при­глашать без епископского разрешения. Эдмунд Гибсон, епископ Лондонский, напомнил об этом Чарльзу Уэсли в ноябре 1738 г., хотя и по своему благородству властью не воспользовался; иначе Уэсли некуда было бы деться. Однако если приходской священник хотел найти предлог для обвинений против братьев Уэсли, то это было нетрудно. Их все больше и больше вытесняли из церквей в ре­лигиозные общины. Между сентябрем 1738 г. и апрелем 1739 г. (когда Джон Уэсли стал проповедовать на открытом месте в Брис­толе) они все реже говорили с англиканских кафедр, все чаще — в залах собраний. Кроме чисто англиканских сообществ, сформиро­ванных по модели, предложенной в XVII в. Энтони Хорнеком и Уильямом Смидизом, юридическое положение общин, в соответ­ствии с Актом о сектантстве, было достаточно шатким. Шесть ме­сяцев после обращения Уэсли буквально балансировал на краю до­пустимого церковными нормами.

В «Еще одном призыве к людям разума и веры» (1745) он писал, что они с братом, «пламенно желая проповедовать — в одном месте, другом, третьем... неведомо как, без всякого плана, разве что с мыс­лью о спасении душ, оказались в положении, которое, знай мы о нем заранее, показалось бы нам хуже самой смерти»⁵¹. Конечно, крайний ригоризм Джорджии остался далеко в прошлом; ставкой становилась судьба людей, погрязших в преступлениях и грехах, Уэсли был готов пожертвовать правилами ради евангелизации. Именно это он осуществлял до конца своего служения. Однако «уже найдя свою весть, — точно подмечает проф. Г.Р. Крэг, — он еще не нашел своего метода». Это ему предстояло сделать 2 апреля 1739 г.