Верочкина судьба

Эмма Алексеевна, в отличие от своих коллег, любила класс­ное руководство. Благодаря этой обязанности она получала сан­кционированный доступ к тому, что обычно скрыто от глаз и определяется как частная жизнь. А Эмма Алексеевна была любо­пытна. С этой целью она совершала посещения домов своих уче­ников и потом взахлеб рассказывала мужу и подружкам душе­щипательные семейные истории, описывала планировку квар­тиры, чешский сервиз, из которого угощали чаем, увешанные коврами стены или убогость обстановки, сплетенные хозяйкой кашпо, выращенные фиалки, грязную посуду в раковине, запах кошачьего туалета и многое другое. Еще учительницу занимали детские взаимоотношения — кто с кем дружит, кто в кого влюб­лен, кто кому строит козни. Она пыталась играть в подругу, муд­рую наставницу в сердечных делах, заново переживая свою дав­но ушедшую юность. Нынешний восьмой класс был богат переживаниями и историями. Считалось, что он очень тяжелый,

учителя сочувствовали Эмме Алексеевне: «Как вы с ними справ­ляетесь? Мальчики — хулиганы отпетые, чего только Буряк сто­ит! Девочки пытаются краситься и юбки до пупа укоротили. Что из них вырастет?!» Она не спорила, пусть будет так, лишний бо­нус для получения премии и отгулов — «У меня тяжелый класс!».

Сегодня первый урок был в 8 «А». Эмма Алексеевна по пути к кабинету пыталась спланировать время так, чтобы успеть дать новый материал, написать самостоятельную и решить классные дела. Требовался номер на праздничный концерт, посвященный Седьмому Ноября и стенгазета на эту же тему. Им, конечно, не до Ленина и не до революции, но ведь должен же кто-то участво­вать в делах дружины! Решила начать с самого сложного — об­щественных дел. На удивление, все образовалось быстро: Оля Антипова согласилась сыграть на фортепиано «Аппассионату» — «...любимую сонату Ильича», а за газету взялись Петрушенко и Давыдов — у них симпатия и лишний повод вместе побыть в шко­ле после уроков. Затем новый материал: «Лермонтов — певец Родины и свободы». Только самое главное, все равно все пропус­кают мимо ушей. Жил мало, написал тоже мало, самое знамени­тое — поэма «Мцыри». Попробовала почитать:

Старик! Я слышал много раз,

Что ты меня от смерти спас —

Зачем?..

— ...Волкова, повернись! Что ты там забыла?

— Эмма Алексеевна, а он щипается!

— Саблин, положи руки на парту! Положи, я сказала! Тогда пустых не тратя слез,

В душе я клятву произнес:

Хотя на миг когда-нибудь

Мою пылающую грудь

Прижать с тоской к груди другой...

Буряк заржал. Его смех подхватили другие.

— Чего вы смеетесь? Что здесь смешного?

Ну все, довольно, пора переходить к самостоятельной работе. Хоть двадцать минут в тишине! Расслабиться и заполнить жур­нал не удавалось — как только Эмма опускала глаза и отвлека­лась от класса, начиналась возня, перешептывания, попытки спи­сать с учебника. И учительница оставила журнал, отдалась наблюдению и своим мыслям. Заметила, что Вера Гуревич опять

ничего не пишет. И бесполезно задавать вопрос «почему» — от­вета все равно не получишь, молчит как рыба. Весной Эмма Алек­сеевна уговорила завуча перевести неуспевающую по всем пред­метам девочку в восьмой класс. Рассказывала подробности, мол, мать на инвалидности, родила поздно, отца на горизонте не на­блюдается, живут на грани нищеты, и чем быстрее Вера окончит школу, тем быстрее начнет зарабатывать. А уж через год они при­строят ее в какое-нибудь ПТУ. Эмма Веру искренне жалела: не повезло ребенку в этой жизни по всем статьям — начиная с на­циональности и фамилии и заканчивая внешностью. И умом Бог не наградил. Хотя иногда бывают проблески, непонятные, слу­чайные: то контрольную по алгебре лучше всех напишет, то до­клад по биологии, диктанты иногда безупречные. Эмма Алексе­евна удивлялась, но списывала это на случайность, может — везение, и сомневалась в нормальности умственного развития Веры. Девочка была какая-то заторможенная, безразличная. Ни­каких внешних реакций — ни на оценки, ни на отношения ре­бят, ни на события в классе: пришла, отсидела, ушла. Веру поса­дили с Буряком, мальчишкой невыносимым и даже порой подлым. Но она не жаловалась, как предыдущие девочки, не пла­кала и не возмущалась. И Буряк оставил попытки ее достать, про­сто переключился на других.

От безделья Эмма Алексеевна стала рассматривать Веру: не­уклюжая, грузная, как взрослая тетка, огромный, выпуклый лоб и плоское, бесцветное лицо. Вместо глаз — серые пятна, со сла­бым подобием ресниц, вместо губ — тонкая, бледная щель. Ста­ла представлять, как бы можно было ее преобразить. Первое — это волосы. Подстричь, к черту, эти жидкие косички, челку обя­зательно, чтобы лоб скрыть. Хорошо бы химию легенькую, хоть какое-то подобие пышности на голове. Краситься им, конечно же, рано, но тушь бы исправила положение с ресницами и бровями... Румян чуток — бледна как смерть! И одежда... А что, если ей по­дарить свой клетчатый костюм? Все равно года три в шкафу ви­сит. Уж всяко лучше, чем это допотопный сарафан! Эмма мыс­ленно вдела Веру в юбку, ощутила натяжение на ее бедрах, дернула, поправила, со знакомым звуком потянула молнию, за­тормозила на подступах к талии — не дотянула сантиметр, не со­шлась юбка! Не беда: сверху закрываем жилеткой. Привычно поправила отложной воротник, стала застегивать прохладные, с

перламутром пуговицы. На груди пуговка обвисла, не хватило натяжения ткани — несмотря на взрослые размеры, девочка плос­ковата. И тут же прихватила складочку под мышками: зашить — и все сядет замечательно. Посмотрела на то, что получилось, и осталась очень довольна. Представила себе невероятное: пере­одетая Вера улыбается и благодарит свою учительницу. От уми­ления у Эммы даже слезы подступили. Очнулась от фантазий, когда прозвенел звонок. Из класса она ушла с твердым намере­нием вечером заняться костюмом и завтра принести его Вере.

Дома Вера сразу же села за письмо. Темнеет сейчас рано, надо успеть отнести, а уж потом за уроки:

«Здравствуй, моя дорогая Джуличка! Если бы ты знала, как я по тебе скучаю! День прошел у меня как обычно. Мама опять бо­леет, с кровати не встает, а я стараюсь ее не жалеть, иначе она окончательно раскиснет. Обед ей сварила утром, перед школой, но в комнату не отнесла, хотела, чтобы она дошла до кухни. Вер­нулась — обед не тронут. Пришлось настоять, чтобы она встала. Она на меня сердится, говорит, что я жестокая, а это не так, про­сто я ее очень люблю и хочу, чтобы она боролась за свою жизнь и здоровье. В школе проходили Лермонтова. Эмма Алексеевна го­ворила какую-то чушь. К примеру, сказала, что "мцыри" — это имя! А еще, что Лермонтов написал очень мало. А ведь он за де­сять лет успел сделать столько, сколько другой не успел за всю жизнь. И был признан только после смерти: за все время творче­ства ни одной положительной рецензии! Потом писали самосто­ятельную по прозе Пушкина. Буряк сломал свою ручку, паста вытекла, он вытер пальцы об мой сарафан и отобрал мою ручку. Я расстроилась из-за сарафана, эти пятна не отстираются, а дру­гой одежды в школу у меня нет. Тетя Зоя с маминой бывшей ра­боты обещала мне сшить на новый год юбку шерстяную и блузку в голубой горошек. Даже отрезы показывала. Но до нового года еще далеко, буду отстирывать свой сарафан. Эмма Алексеевна заметила, что я не пишу, но ничего не сказала. Она считает меня дурой, но относится сочувственно. Мне кажется, что она хочет мне подарить что-то из одежды. Тогда надо будет решать, как от­казаться и ее не обидеть. Уж лучше бы она Буряка отсадила от меня, и я бы опять осталась одна. У Светы Прохоровой был день рождения. Она всем раздавала конфеты, по две штуки. Одна шо­коладная "Радий", с белой начинкой, а вторая карамелька, но тоже

в шоколаде. Я съела карамель, а вторую конфету принесла маме. Отдам вечером, сейчас она на меня дуется. На ужин буду варить овсяную кашу на молоке. Я помню, как ты любила овсянку, а еще хлебные сухарики. Я по-прежнему делаю их в духовке, когда есть масло, — брызгаю сверху, получается очень вкусно.

Читаю Булгакова. Медленно, по пять страничек в день, чтобы надолыые хватило. Антонина Павловна из библиотеки обещала мне дать через месяц "Мастера и Маргариту", у нее дома есть макулатурная книга, но сейчас читает ее сын. Я мечтаю, как на зимних каникулах буду сидеть у батареи в кресле, под бабушки­ным платком и читать целыми днями! Но до каникул надо еще дожить. Только бы Антонина Павловна сдержала свое слово! За­канчиваю писать, на улице темнеет. Целую тебя, моя ненагляд­ная. Люблю и помню. Твоя Вера».

Вера обулась не расстегивая молнии в старые войлочные са­поги, надела мамино пальто — оно теплее и свободнее, чем ее собственная куртка, и вышла на улицу. Она направилась через пустырь в сторону жидкого, низкорослого лесочка. Шла по одной ей знакомой тропинке — ступишь в сторону, провалишься в снег. Лес пересекал глубокий, длинный овраг. Весной он утопал в зе­лени, пенился черемухой. Сейчас же овраг был занесен снегом, влажно чернели голые ветки, и, казалось, что в овраг уже спусти­лась ночь. Вера осторожно съехала на ногах вниз и нашла без труда снежный холмик, обложенный еловыми ветками. Вера вспомнила, как в мае выбирала это место: скрытое от посторон­них глаз черемухой, образующей шатер, под которым почти не росла трава, и земля была совсем мягкая. Ей тогда удалось выко­пать глубокую ямку, чтобы бродячие собаки ее не отрыли. Летом она просиживала здесь часами, а сейчас приходила на несколько минут принести очередное письмо и поправить могилку. На са­мостоятельно сколоченном крестике масляной краской (нашла на пустыре) было написано: «Пудель Джулия. Род. 1974. ум. 21.05.1986». Джулька была всего на два года младше Веры, но эти года Вера не помнила, и получалось, что она провела с нею всю свою сознательную жизнь. Собачка была всем — и другом, и со­беседником, и компаньоном в играх, и грелкой в холодной, зим­ней кровати, и врачевателем ран и ссадин. Когда собачка умер­ла, Вера неделю ничего не ела, плакала ночами и находила утешение только рядом с могилкой. Беспрерывно вела с ней внут­

ренний диалог, потом начала писать письма. И создалось впечат­ление, что подруга ее жива, просто уехала куда-то далеко. Такая игра, и Вера это понимала, но кому от этого хуже? Никто никог­да не узнает о Вериной тайне, и о боли тоже.

Вера отряхнула от снега все ветки по очереди и подсунула под хвою сложенный листок. Предыдущие письма лежали смерзшейся пачкой — недавно была оттепель, чернила разма­зались и потекли, а потом подморозило, и бумага схватилась намертво ледяной коркой. Но Веру это не смущало, она даже не думала об этом — она просто ежедневно писала письма сво­ей умершей собаке.

Гуревич Вера Иосифовна, доктор филологии, долгое время преподавала в нескольких западных университетах русскую ли­тературу девятнадцатого — начала двадцатого века. Потом не­ожиданно получила письмо от своего отца из Израиля и перееха­ла туда вместе со своей престарелой матерью. Когда мама умерла, Вера очень удачно вышла замуж за бывшего сослуживца, с кото­рым ее роднила любовь к чтению и собакам. Они обзавелись сво­им домом, в котором нашли приют несколько бездомных живот­ных. В России Вера Иосифовна бывает часто, говорит, что особой надобности нет, но «детство тянет». Своих детей Вере Бог не дал, они с мужем пытаются удочерить девочку из России.

Операция «Ягодка»

Родине надо было, чтобы дети занимались делом. Не шлялись по улицам, не играли в свои бесцельные игры, типа «Прятки» или «Выше ноги от земли», не пачкали бумагу своими рисунками, а занимались общественно полезным трудом. Книги Аркадия Гай­дара издавались миллионными тиражами, тимуровцами мечта­ла стать вся сознательная малышня, а бабушки желали быть пе­реведенными через дорогу с пионерским салютом. Еще объявля­лись операции. Это когда пионеры бросались что-то всем скопом собирать — макулатуру, ржавые тазы, подорожник, бузину, тряпки, молодые сосновые побеги. Да мало ли что понадобится Родине!

В первых числах сентября в школе традиционно объявлялась операция «Ягодка». Начиналась она с вывешивания плаката, ко­торый несколько лет назад написал культмассовый сектор Гарик

Камалов — гордость школы, любимец директрисы, очень перс­пективный молодой человек. (После плаката он окончил школу, отучился в реставрационном училище и в настоящий момент тихо спивался в поселковом клубе на должности художника.) На бе­лом ватмане «правдоским» шрифтом призывно чернело слово «Операция». «Ягодка» же, напротив, была написана размашисто-красно, как будто гигантской ручкой в тетради. Но особенно Га-рик выразился в рисовании веточки рябины: ягоды были подобны крупным яблокам, собранным в пучок и оттененным ядовито-зеленой листвой. Читали содержание плаката только первокласс­ники, всем остальным было достаточно увидеть его на привыч­ном месте, чтобы понять, что с завтрашнего дня в школу, в спортивный зал, надо тащить рябину, как можно больше. Там каждое утро будет стоять пионервожатая Лена Сергеевна (совсем недавно Ленка из 10 «Б», поэтому до Елены еще недоросла) и взве­шивать на безмене мешочки и пакеты. Все показатели по весу будут зафиксированы, чтобы узнать, какой класс станет победи­телем. Зачем нужна рябина, никто не спрашивал, — Родина учи­ла действовать, а не думать, подозреваю, что ее скупал какой-нибудь ликеро-водочный завод.

5 «А» после уроков решал свои классные и общественные дела под присмотром классной Валентины Прохоровны. Называлось это мероприятие «классный час», но обычно управлялись минут за пятнадцать. Стоя за учительским столом, Оксана Петренко, председатель совета отряда, призывала все звенья откликнуться на призыв Родины и выдать на-гора (так и сказала!) тонну полез­ной ягоды. Этот пафос был, конечно, перебором, понимала даже Валентина Прохоровна, но предпочитала не вмешиваться, а на­блюдать за всем происходящим из-за спин детей. Оксану она не­долюбливала, хотела видеть на этой должности Антона Бараба-нова, внука своей подруги, и выдвигала его в председатели, но кто-то неожиданно предложил голосовать, и класс почти едино­гласно выбрал Петренко. Валентина растерялась от поворота со­бытий не в ее сторону и теперь неохотно делилась властью над детьми с этой громкоголосой девочкой. После призывных речей Оксана вдруг совсем буднично спросила: «Кто знает, где есть ря­бина?» Деревья в поселке сразу же были отвергнуты — скорее всего, они были уже обнесены теми, у кого сегодня меньше уро­ков. Выдвигались предложения о поездке до соседней станции, и

даже до города, но Оксана никак на них не реагировала, пока в общем гвалте не прозвучал голос Вадика Малькова:

— За фермой есть большое дерево.

— Ты точно знаешь?

— Да, мы за грибами ездили, и я запомнил.

— Ягод много?

— Все красное стоит.

— Понятно, надо идти к ферме...

— Вы хоть переоденьтесь и родителям скажите! — вслед про­кричала недовольная Валентина Прохоровна. Не нравилось ей, как безоговорочно слушаются Петренко дети, ох как не нрави­лось! Но очень хотелось поскорее уйти домой, и еще успеть схо­дить на огород срезать капусту. А за детей после уроков, а тем более за пределами школы, она ответственности не несет.

Пятиклассники высыпали на крыльцо. По пути «отвалились» несколько человек: «У меня музыкалка». — «А мне на трениров­ку». — «А меня мама заругает...» Еще трое на крыльце заявили, что «далеко и неохота...». Без объяснений ушел Барабанов. До­мой решили не заходить — только время терять — до фермы же пахать несколько километров, и двинулись в противоположную от поселка сторону. Шли бодро и весело. Малышева заявила, что неплохо бы, чтобы мальчики понесли портфели девочек, и мно­гозначительно посмотрела на Вовку. Тот тут же выхватил Лен-кин портфель, и на удивленные взгляды мальчишек, смутившись своей расторопностью, пояснил: «Она мне домашку по алгебре дала списать». Серый тут же закричал: «А кто мне^-даст списать таблицу по географии?» «На уж, держи портфель!» — и Оксанка с силой опустила свой ранец на спину Серому. Он, конечно, не со­противлялся — Оксанку уважали, но Серый рассчитывал на пор­тфель красавицы Аллочки. Портфели у девчонок разобрали. Со своими остались только самые некрасивые Оля и Галя Лопатины да еще тихая толстая Серова. Оксанке стало жалко и Лопатиных, и Серову, да и мальчишки тащили ношу с трудом, и она предло­жила портфели спрятать. Выбрали сухой овраг, распихали под кусты— незаметно, да и кому надо?! Идти налегке стало еще веселее. Солнце жарило, как летом, мальчишки поснимали пид­жаки и завязали рукава вокруг пояса, девочки расстегнули во­ротники, а Аллочка распустила волосы и стала еще красивее. Малышева затянула «Крылатые качели», и другие девочки под­

хватили. Фильм «Приключения Электроника» показывали летом, и его смотрели все, и даже мальчишкам он понравился.

— Слушай, а вот если бы у тебя был робот-двойник, что бы ты сделал?

— Понятное дело, в школу бы его за место себя посылал... —А я бы отправил его к бабусе картошку копать, достали меня

с этой картошкой...

— А я бы оставила его дома за себя, а сама бы поехала на ком­сомольскую стройку.

— Закончишь школу и поедешь...

— Не, ты че, пока мы закончим, уже все построят.

— А я бы робота отправил в 7 «Б» набить Козлову морду.

— Так не честно — робот же сильнее.

— Ну и что, а Козлов подонок, он летом котят топил, мне мама рассказывала — никто не мог, даже взрослые дядьки отказались, а он собрал их всех и отнес на речку. А Муська бежала за ним, мявкала. Я бы его самого утопил...

— Да уж... А может, про него на совете дружины рассказать?

— А че они сделают? В стенгазете напишут? К тому же Муська бездомная, скажут, что бездомных котят разводить нельзя. А я все равно ему морду набью.

— Позови меня, я помогу.

— Мальчики, двое на одного нельзя...

— Если подлец, то можно. А давайте ему на дверь повесим плакат «Здесь живет убийца»!

— Точно! А у моей бабки в деревне есть мужик, его все зовут, когда надо зарезать корову или курицу. Он профессиональный убийца.

— Это другое, этих животных же специально выращивают, чтобы съесть, а котята-то не для этого.

— Все рано противно, им же больно, и они чувствуют, когда их хотят убить. Мне бабка рассказывала, что перед тем, как ко­рову на мясо отдать, она всю ночь мычала, спать не давала. А когда ее на бойню вели, у нее из глаз слезы текли.

— Тогда надо никому мясо не есть, чтобы животных не уби­вать. Я бы не смог, я курицу люблю, и колбасу, и яичницу...

— Яйца не считаются, это не убийство, это же не цыпленок, а зародыш. Есть люди, которые мяса не едят, и ничего, живут и не болеют.

— Не, без мяса нельзя, слабым будешь.

— Изобрели бы такую машину, которая производит мясо... У реки сделали привал. Улеглись на траве и примолкли. В небе

пел невидимый жаворонок — песня есть, а птицы нет. Стали ис­кать, первым заметил Вовка. «Во дает очкарик!» — заржал Серый. Вовка не обиделся, он в очках с первого класса, привык.

Через речку переправлялись по шаткому мосточку из трех бревен. Девчонки повизгивали, требовали помощи, мальчиш­ки подавали руки и с силой выдергивали девочек на берег. Се­рова чуть не свалилась в воду, от страха присела на середине и отказалась дальше идти. Вадик Мальков спустился на мост, взял ее за руку и перевел. До места оставалось совсем недалеко, но усталость уже сказывалась. Шли почти молча, миновали забро­шенное здание фермы — а еще во втором классе их водили сюда на экскурсию, поднялись на пригорок и радостно заорали: ря­бина росла на окраине леса, и даже издалека было видно, как много на ней ягод. Бросились бежать вниз и кучей повалились на траву под деревом.

— Так, отдыхаем пять минут и начинаем собирать. Рвать толь­ко с веточками, иначе не примут. Мальчики держат ветки, а де­вочки обрывают, — командовала Оксанка.

Но отдыхать никто не захотел, все бросились рвать рябину. Серый схватил целую горсть и засунул в рот, пожевал и стал от­плевывать: «Фу, какая гадость, и на фига она нужна?» — «На ле­карство», —подала голос тихая Серова. Собирали рябину в меш­ки из-под сменной обуви: тапочки переложили в портфели, Петренко предусмотрела это еще на школьном крыльце. Но очень скоро стало ясно, что мешки малы, ягод очень много — не остав­лять же! Серый снял майку, завязал на вороте узлом. «Мать не убьет?»— «Постираю, не заметит». Внизу все сорвали, Вадик Мальков и Вовка полезли на дерево. Вовка ставал на ветку и сво­им весом наклонил ее, а Вадик залез на самую верхушку. Нако­нец и эти ягоды оборвали, Вовка слез, а Мальков, держась одной рукой за ствол, кончиками пальцев пытался зацепить ягоды на крайних, самых тоненьких веточках. Ребята наблюдали снизу, а Оксанка постоянно кричала: «Вадик, слезай, не надо! Слезай, говорю!» Ветка под ногами Вадика ломалась как-то медленно: сначала хруст, потом она начала отделяться от ствола и так же медленно мальчик стал соскальзывать вниз. Упал он тяжело, не­

хорошо, плашмя на спину, разбросав в стороны руки. Упал, и не­сколько секунд лежал неподвижно, потом дернулся, и стал мед­ленно поворачиваться на бок. Из ноздрей потекли две тонень­кие струйки крови. Оксанка опомнилась первая, подскочила, уложила Малькова опять на спину и закричала: «Дайте что-ни­будь под голову!» Схватила протянутый пиджак, скатала валиком, и, осторожно приподняв затылок, подсунула скатку. «Вадик, ты меня видишь?» Мальчик смотрел как будто на нее, но взгляд был отстраненный. Оксана еще и еще раз повторяла вопрос, наконец он тихо прошептал: «Вижу».

— Что болит?

— Спина, и дышать трудно...

— Пошевели ногами... руками... Ты можешь встать? Вадик попытался опять повернуться на бок, встал на колени,

но тут же замотал головой и завалился на спину.

— Так, ясно, у него сотрясение мозга. Идти не может, нужен покой, тормошить его нельзя.

Вадик неожиданно зарыдал, размазывая грязными кулаками слезы и кровавые сопли: «Мне больно...» Оксанка притянула его голову к груди:

— Ну-ну, не реви, пожалуйста, это же не смертельно, будешь реветь — хуже станет...

— Оксан, а как мы его домой дотащим?

— Никуда тащить не будем, надо помощь искать...

— Где ее здесь найдешь?

— К дачам пойдем, сегодня пятница, дачники приезжают, у них машины. Его в город везти надо, в больницу.

Под спину Малькова подсунули еще один пиджак, укрыли коф­тами девчонок. Галя и Оля Лопатины сидела рядом, по обе сторо­ны, и вытирали лицо Вадика своими платочками.

— Я и Серый пойдем к дачам, а вы здесь за ним следите. Если его начнет рвать, поверните на бок. Да, и реветь ему не давайте. Рассказывайте что-нибудь интересное, песни пойте...

Когда Петренко с Сергеем уже шли по лесу, услышали пение девочек: «Крыла-а-атые качели летят, летят, летят...»

— Слышь, Оксан, а откуда ты про сотрясение то знаешь?

— В книжке прочитала...

— В какой?

— «Оказание первой помощи».

— И чего, это все серьезно?

— Да, Серый, очень серьезно, если помощь не оказать, он уме­реть может...

Им повезло. До дач идти не пришлось. Машину увидели на проселочной дороге. Оксана бросилась навстречу, замахала ру­ками, потом что-то быстро рассказала водителю и махнула Сер­гею — мол, беги сюда! В машине сидела пожилая пара — толстый, лысый дед и тетенька, похожая внешне на Валентину Прохоров­ну, но с добрым, озабоченным лицом. К рябине подъехали со сто­роны дороги, ребята радостно бросились навстречу. Вадик по-прежнему лежал на земле, уже не плакал, но выглядел испу­ганным.

— Ох ты, лишенько... — бросилась к нему тетка.

— Не голоси, Нина, давай в машину его отнесу, — отстранил ее дед, — мы его в город не повезем, растрясти можно, здесь во­инская часть в пяти километрах, у них госпиталь есть. Родите­лям скажите, пусть в Коробово едут, он там будет.

— А в госпиталь-то возьмут? Там же одних солдат лечат?

— А Георгий Фомич, деточка, у нас генерал, пусть только по­пробуют не взять!

— Нина, ну при чем здесь это?! — недовольно проворчал дед. И потом Оксане: «А ты, дочка, молодец, хвалю за находчивость и оперативность...»

Назад шли молча. Волокли мешки с рябиной, и каждый думал о своем. До поселка добрались почти затемно. От усталости и переживаний отделывались только тихим: «Пока» и расходились, как только кто-то подходил к своему дому. Оксанка Петренко по­просила Сергея: «Ты к моим зайди, скажи, что я скоро приду». — «А ты куда?» — «К Мальковым».

Вадик вернулся в школу через месяц. Все, слава Богу, прошло без последствий. Если, конечно, верить, что детские травмы мо­гут исчезнуть бесследно. Весь год ему не разрешали ходить на физкультуру. Оксану Петренко вызвали на совет дружины, вы­несли выговор и отстранили от должности председателя совета отряда, им стал Антон Барабанов. И очень кстати — школе выде­лили одну путевку в «Артек», и Валентина Прохоровна добилась, чтобы послали Антошу.

А еще до этого, через несколько дней после несчастного слу­чая, в школе раздался истошный крик. Орала Мария Егоровна,

попросту баба Маша — злая школьная уборщица. На ее вопль в спортивный зал прибежал завхоз и увидел, как баба Маша ярост­но тыкала шваброй в кучу рябины, которая была свалена в углу. Ягоды начали портиться, и рябиновый сок красными ручейками расползался во все стороны. Потревоженные бабой Машей мош­ки роем висели над рябиновой горой, в зале пахло кисло и при­торно. Завхоз побежал к директору, директор вызвал пионерво­жатую, пионервожатая плакала и звонила в лесничество. Пьяный, мужской голос в трубке послал ее куда подальше вместе с ее ря­биной. А потом дотемна завхоз и Лена Сергеевна таскали ведра­ми рябину на школьную помойку. Баба Маша участвовать в этом отказалась. Когда гора исчезла, она начисто вымыла пол — а мыла она на совесть, — открыла на ночь окна в спортивном зале, что­бы выветрить запах. Наутро все забыли, что рябина была. Так закончилась операция «Ягодка».