Подружка

В детстве я умела дружить. Не то что сейчас. Каждый период детства знаменовался подружкой. И другая не появлялась, пока предыдущая не исчезала. Причиной конца дружбы были переез­ды. Взрослые не принимали во внимание такой факт, как дружба

детей, и имели обыкновение менять место жительства. Оторван­ные друг от друга, мы страдали, детское естество требовало при­сутствия, участия, общения, совместных игр и переживаний, и мы заводили себе новых подруг.

Самой продолжительной моей подругой была Лариска — де­вочка рослая, сильная, с активной жизненной позицией и тягой к приключениям. Я же, напротив, была худа, мала и осторожна. По-видимому, одно связано с другим: малый вес предполагает больше опасностей. Детские психологи объяснили бы нашу па­рочку как классический пример дополнения недостающих ка­честв, то есть когда ребенок ищет себе друга, который бы ком­пенсировал его слабые места. Но они бы ошиблись. Никакого расчета, а тем более выбора не было. Ну хотя бы потому, что пер­вая наша встреча произошла в запредельно раннем возрасте. Сейчас дети такого возраста гуляют под строгим приглядом и перемещаются только за ручку. Тогда же ребенок выпускался в жизнь, как только начинал ходить не спотыкаясь. И Лариска при­шла к моему дому, в мой дворик, из которого я еще опасалась выходить, а она уже передвигалась в пространстве смело и неза­висимо. И мы придумали забаву — кидать консервные банки. Не спрашивайте меня, куда и какие, и тем более — зачем. Не помню и не знаю, но факт отпечатался в моей памяти, как одно из самых ранних воспоминаний детства. Было нам тогда года три-четыре, дом — объективное тому свидетельство, позже мы переехали в другое место. И с тех пор Лариска стала неожиданно ближе — перейти через дорогу.

Лариска открыла мне двери в кочегарку — таинственное цар­ство, порог которого переступали только избранные детские ноги. В кочегарке работала Ларискина мама, тетя Нина. А я была Ларискина подружка. Поэтому нам было можно. И тете Нине было безразлично, куда мы полезли, и зачем, и когда мы оттуда выле­зем. Она сидела на первом этаже и вязала. А рядом с нею сидела какая-нибудь женщина, тоже мать, к которой так же забегали ее дети. Женщины вязали и разговаривали, и я думала, что это очень хорошая работа. Но потом они откладывали свое вязание, завя­зывали платки по самые глаза, застегивали рабочие, серые курт­ки, брались за лопаты и начинали кидать уголь в открытые топ­ки. Кидали молча и тяжело, с большим размахом, чтобы забросить подальше, по очереди, по ряду, в каждую печь. Потом опять сади­

лись, стягивали платки, обтирали лица и опять начинали вязать. Все это я наблюдала с площадки лестницы, и мне было интерес­но. А Лариске — нет, она это видела тысячу раз, и она меня торо­пила, и требовала двигаться вперед. Огромная, теплом дышащая кочегарка была заполнена трубами и увита лестницами. Были какие-то комнатки, проходы, лабиринты коридоров, и каждый раз мы находили что-то новое. Я до сих пор помню громкий гул наших шагов по железным ступенькам, и то, как судорожно я цеплялась за перила, и как холодело в животе от высоты и не­устойчивости. А Лариска топала своими уверенными ногами впе­реди, едва придерживаясь, и вид ее мелькавших стоптанных сан­далей не давал мне никакого пути к отступлению.

Мы играли. Если рассматривать нашу пару с позиции «веду­щий—ведомый», то точно и не скажешь. Когда как, смотря что. Я придумывала: лечить деревья (мазали стволы машинной смаз­кой — банку нашли на помойке), выслеживать шпионов (в воен­ном городке, где мы жили, должны быть шпионы!) или что-то банальное — пупсики, секретики в песочнице, поход. А Лариска очень классно реализовывала. Именно она дала мне ощущение, что все придуманное можно воплотить. Можно, к примеру, при­думать и показать театр. Делались билеты, вешались афиши, для верности стучали в каждую дверь и говорили: «У нас будет театр, приходите к шести часам на представление». — «Куда?» — «А вон туда, возьмите билет». Потом начиналось самое сложное — за­навес. Между двух сосен натягивалась веревка, и потом Лариска прыгала(!) на табуретке, пытаясь забросить сверху покрывало. Я суетилась рядом и помогала. Потом из дома тащили все, на чем можно сидеть. Потом доставались «костюмы», сарафаны и хала­ты, платки и шляпы — годилось все, предпочтение отдавалось «красивому». (Однажды, движимая тягой к красоте, я принесла мамино праздничное платье, расшитое бусинками, и оно было снято с меня прямо во время спектакля. Это был провал. Самый большой провал в моем сценическом опыте!) Потом начинали приходить зрители. До сих пор удивляюсь, как взрослые, заня­тые домашними делами тетки, оставляли свои кастрюли-тазики и, смущаясь друг перед другом, выходили в назначенный час к соснам. Садиться они почему-то отказывались. Наверное, это окончательно подтвердило бы бессмысленность их поступка. На стулья и импровизированные скамейки усаживалась ребятня, а

взрослые стояли, щелкая семечки до того момента, пока мы не объявляли: «Спектакль закончен!» Но перед эти надо было еще что-то показать. Увлеченные всеми хлопотами, мы абсолютно не думали, что будем показывать. Были экспромты, были песни, которые пели в «костюмах», и стихи, которые читали с инсцени­ровкой, и сценки, которые придумывали на ходу. После каждого номера требовалось переодеться. И зрители терпеливо ждали. А мы торопливо меняли костюмы, и мимо проезжали машины, по­тому, что с другой стороны занавеса была дорога. Я научилась ловить настроение «зала» и управлять им: как только интерес пропадал, надо было вытворить что-то эдакое - словечко или интонацию, или движение телом: «...Раз ку-ку, два ку-ку, оба шлепнулись в муку!» — и завалиться на землю, и ноги в небо, и Лариска повторяла все за мной... Зрители смеялись, это было восхитительно! Мы брали отнюдь не сюжетом, мы брали игрой! А это ли не театр?

Ближе к холодам срабатывал инстинкт подготовки и заготов­ки. Готовились к зиме. Местом был выбран домик на детской пло­щадке. Как-то очень давно, когда еще были малы и не имели веса в детском обществе, мы с Лариской заняли домик. И нам его уступили за ненадобностью. Мальчишек больше интересовала горка и качели, а девочки были еще младше и довольствовались песочницей. Мы вешали в домике занавески и тихо играли в ку­кол. Но с возрастом нам захотелось права на собственность. Как бы там ни было, но пока домик находится на детской площадке, он всеобщий. И мы решили его перетащить. Лариска, поддав пле­чом в стенку, определила, что он таскаемый, но одним не спра­виться. Мы нашли Сашку Зиновьева — больной, умственно ущербный пацан, старше нас на много лет, радостно восприни­мающий любое детское внимание. И он, своими слабыми мозга­ми, придумал усовершенствование нашему плану — домик надо не тащить, а катить: завалить на стенку, потом перекатить на кры­шу. .. Домик стонал, гремел безбожно жестью крыши, но держал­ся, поражая стойкостью конструкции. Так мы таскали его несколь­ко лет. Он стоял между сараями, у дороги, около Ларискиного дома, около моего. Сашка не вдавался в подробности— он ка­тил, а после мы его прогоняли. До следующей миграции. Подго­товка жилища к зиме заключалась, естественно, в его утеплении. Лариска придумала постелить полы: проложить доски на скаме­

ечки, пристроенные по периметру домика. Доски просто так не валялись, они добывались с риском, а попросту были украдены. Многие не подходили по размеру, их надо было пилить или вы­брасывать, как не прошедшие по стандарту. В этой тяжелой ра­боте от меня было больше суеты, чем пользы, и все доставалось Лариске. После проведенной реконструкции домик стал ощути­мо ниже, но мы собирались в буквальном смысле «залечь в спяч­ку», и этот факт не смущал. Опять из дома тащились тряпки, но уже по принципу «что теплее». Все внутреннее пространство пре­вращалось в тряпичный кокон, и, когда нам показалось, что до­статочно, мы залегли. Лежали на куче одеял и фуфаек, укрытые такой же кучей, и уверяли друг дружку, что тепло. Значительно теплее, чем на улице! На самом деле хотелось домой, туда, где топилась печка, и можно было снять пальто, и порисовать... Но не признаваться же, что такой замечательный проект провален! Мы собирались ночевать в этом домике. Договорились, что не сегодня, а завтра... Вернулись весной, разгребли сырые, пахну­щие плесенью тряпки и стали думать, куда перетащить домик.

Один раз мы решили поменяться родителями. Лариска, как мне казалось, жила намного лучше, чем я. У нее в семье не было младших, и она была вольна идти куда захочет. Например, в кино. Я тоже, в принципе, была вольна, но у меня были сестры. Мама так и говорила: «Иди куда хочешь, только Жанну с собой бери». Это значит, что «куда хочешь» точно, не получится, Жанне всего три года. У Лариски же только старший брат, который хоть и по­колачивал ее время от времени, но и защищал, чтобы не обижа­ли другие. Еще одно несомненное преимущество — у Лариски в доме было много вкусной еды. И ее можно было брать, не спра­шивая. Огромный холодильник «Зил» хранил в себе куски колба­сы и сыра, банки со сметаной и молоком, сало, завернутое в тря­почку, консервные банки с быком на обертке, закрутки с салатами и аджикой. Богатство! А под диваном, я знаю, были банки с ком­потами и вареньем, и хоть они и не предполагались в свободное пользование, мы с Лариской иногда открывали одну тайно, и съе­дали всю целиком, чтобы тетя Нина не заметила. Потом надо было вымыть банку и подбросить ее к остальным пустым, на веранду. У нас же все было под расчет, и на виду, и не так много, и я зави­довала. Меняться родителями решили так: я напишу записку сво­ей маме, а Лариска — своей, мол, мы меняемся, и это теперь твоя

дочь (Вот дурочки-то!). Сделали. Являюсь я с этой запиской к тете Нине—принимайте новую дочку! Она прочитала, ухмыльнулась, говорит: ну хорошо, живи у нас. Я радостная: тетя Нина, а можно в кино? Иди, говорит. Я пошла. Сеанс «солдатский», бесплатный, ребятня пробиралась без труда, если не было мест, садились сол­датам на колени. Оказалось — ничего хорошего: фильм скучный, в зале душно и портянками воняет страшно, сидеть на коленях неудобно, сплошные разочарования! Прихожу в свой новый дом, а там никого. Ключ нашла под половичком, как и положено, за­шла в темный, пустой дом, свет кругом включила, чтобы страш­но не было, полезла в вожделенный холодильник. Сжевала без удовольствия кусок колбасы, запила компотом, и так мне груст­но стало! А у нас дома горячий борщ, дети бегают, визжат, к маме, наверное, какая-нибудь подружка пришла, и они разговаривают о чем-то интересном... На следующий день мы поменялись об­ратно. Лариске тоже не понравилось, сказала — очень шумно.

В детстве я умела дружить. Не то что сейчас. Я не оценивала и не сравнивала, не думала, зачем мне это надо и чем все это за­кончится, а достаточно ли она хороша?.. Я воспринимала подруж­ку как данность. Как жаль, что повторить это не удается.