Результаты сравнительно–исторического анализа

В таких образованиях, как Akropolis 'Акрополь', историки языка видят свидетельства и остатки такого способа сложения слов, который предположительно является более древним, чем индоевропейские флексии; и это потому, что детерминирующее назывное слово (Акро–) употреблено в форме чистого корня. В словах типа Neapolis 'Неаполь' прилагательное стоит уже в форме женского рода, а в слове «Акрополь» этого еще нет. Теоретик языка отмечает данный факт и задает вопрос, можно ли при более обширном рассмотрении всех известных человеческих языков обнаружить подобную же первичность во внешне простом соположении, являющемся более примитивным средством сложения слов; по оценке В.Шмидта, это практически подтверждается фактами. Однако здесь, как мне кажется, нельзя игнорировать в качестве столь же важного средства композиции первичность музыкальных модуляций. Потому что уже в речи ребенка мы встречаемся с музыкальными модуляциями, используемыми в тот период развития, когда произносимые ребенком высказывания как будто бы представляют собой одноклассную систему и едва ли можно говорить о синтемах; убедительное и объективное тому доказательство имеется в тех первых детских высказываниях, записями которых на пластинках мы располагаем. В соответствии с этим в истории репрезентирующего языка такие музыкальные средства должны быть не моложе, а старше, чем, разумеется, так же мыслимые простые соположения слов друг с другом. Нам нужно будет вернуться к разговору об этом.

Наряду с композитами без флексий в индоевропейском встречаются композиты с флексией (исторически более недавняя форма) типа Jahreszeit 'время года', а рядом со всем классом именных композитов столь же многочисленный класс глагольных композитов. Г. Пауль следующим образом формулирует основную линию происхождения различия в этих классах:

«Первоначально существовало четкое различие между глагольным и именным словосложением. При глагольном словосложении в качестве первых компонентов использовались только предлоги, при именном — именные основы и наречия; сначала только те наречия, которые были тождественны предлогам, позднее — также и другие. В сложных глаголах ударение падало на вторую составную часть, в сложных именах — на первую. Таким образом, при соединении с частицами отличительным признаком было ударение. [Итак, здесь признается влияние музыкального момента и поднимается вопрос, почему акцентуация различна.] Весьма часто глагол и относящееся к нему имя действия соединялись с одной и той же частицей. В некоторых случаях старое соотношение сохранилось до сих пор, несмотря на параллелизм значения обоих сложных слов; ср. durchbrechen 'ïpoëaìûâaòü' — Durchbruch 'пролом'[222] widersprechen 'противоречить' — Wi'derspruch 'ïpoòèâîpe÷èe' и т.д. В других случаях различие акцентуации обусловило различие звукового облика частицы, благодаря чему глагольное и именное сложные слова еще больше стали отличаться друг от друга. Такое соотношение сохранилось в нововерхненемецком только в немногих случаях, где глагол и имя разошлись по значению; ср., erlauben 'разрешать' — Urlaub 'отпуск', erteilen 'уделять' — Urteü 'суждение, приговор'» (Paul. Ор. cit., S. 247 f.; русск. перев., с. 295–296).

Речь идет о мелодическом облике символически сложенного слова. Нам показывают, что композитам свойственна особая акцентная структура, что позволяет практически различать их виды и что делает исторически понятным ряд последовательных изменений в звучании. Однако это вызывает и первое возражение. Что происходит с мелодическим обликом композита в случае его разделения (тмесиса)? То, что подлежит объединению, часто разделяется вторгающимися внутрь словами. Например: Er brach unter diesen Umständen kurz entschlossen die Reise ab 'В этих условиях он, недолго думая, прервал свое путешествие'. Бругман пишет целую апологию понятию дистантной композиции, собирает подходящие аргументы, чтобы «занять правильную позицию» по отношению к явлению, описанному грамматиками, как тмесис (разделение).

«На самом деле здесь также идет речь о вещах, имеющих отношение к композиции, и, чтобы получить краткое обозначение, примыкающее к уже принятому названию „композит", мы хотим говорить в таких случаях, как «wenn er mir abkauft 'когда он покупает у меня'» о композите с контактным расположением членов, или, короче, о контактной композиции, и, наоборот, в случаях типа «er kauft mir ab 'он покупает у меня'» о композиции с дистантным расположением членов, или, говоря короче, о дистантной композиции» (Вrugmann. Über das Wesen..., S. 382).

Пять групп примеров служат подтверждением суждения о том, что «дистантное расположение является таким же общеиндоевропейским явлением, как и контактное расположение». После этого посторонний может удивленно спросить, не думали ли когда–либо о том, чтобы выделить дистантную композицию в отдельный список из–за разделения членов. Такое прямолинейное решение, конечно, никогда не принималось, но на самом деле наблюдается склонность подчеркивать в понятии композита признак отсутствия вторичного тмесиса и всегда наличествующего тесного контакта с возникающим отсюда специфическим мелодическим обликом (так, например, у Суита). Это справедливо и важно также для всех случаев, где невозможен тмесис, поскольку совместность и однозначность смысловой последовательности становятся обязательными как композиционное средство: Akropolis, Haustor, Tageszeit. Последовательность типа Zeit des Tages 'время дня' для нас представляет собой не совсем то же, что Tageszeit 'время суток'. Во всяком случае, в дальнейшем, как это и принято, мы будем описывать вначале неразделимые контактные композиты; в интересах теории языка другую группу следовало бы описывать отдельно, поскольку она выведет нас на существенно иные проблемы.

Во всех известных человеческих языках слова в речи связываются благодаря совместности и однозначной последовательности. Оба эти момента встретились нам при аналитическом подходе и были, в частности, признаны нами в качестве конституентов поля предложения; при синтезирующем подходе следует вновь рассмотреть их в соответствии с нашей задачей. Тот факт, что то же самое необходимо не только в отношении предложения, но уже и в отношении символически сложенного слова, композита, служит наиболее сильным аргументом новаторов. Можно ли вообще подобрать более зримое доказательство их тезиса чем тот неоспоримый факт, что и предложение и композит имеют одно и то же соединительное средство? Недалеко от истины положение о том, что в индоевропейских композитах можно обнаружить все синтаксические моменты, которые проявляются также в предложении. Поэтому при перечислении индоевропейских композитов Г.Паулю понадобилось не больше не меньше как 19 пунктов, чтобы развести все случаи употребления. При этом он утверждает, что первые 15 образованы путем «синтеза» из самостоятельных слов, то есть путем более тесного связывания, и только для четырех последних признает специфический генезис из предложения, приводя следующие примеры:

...Из зависимых предложений возникают композиты типа quilibet 'каждый', quamvis 'как угодно'; встроенные предложения превращаются в композиты типа weißgott 'бог знает что', scilicet 'возможно, пожалуй', je ne sais quoi 'нечто'; при помощи метафор предложения могут быть превращены в композиты типа Fürchtegott 'черт, букв. побойся бога'. Geratewohl 'наугад, наудачу', Vergißmemnicht 'незабудка',

Gottseibeiuns 'черт, дьявол, нечистая сила', vademecum 'путеводитель, справочник'; достаточно редко встречается также «подлинное предложение, сохраняющее свою самостоятельность»[223]. Для обоснования этого редкого случая в заключение приводится затем в обобщенном виде разделение предложения и композита, которое мы привели на с. 293.

Сторонники унитарного подхода сразу же готовы стереть различие между этими двумя типами и заявить с победным видом, что между словом и предложением не может быть никакого промежуточного уровня. В конце концов все это различия внутри одного типа. И чего ради, скажите на милость, проводить разделительную черту, когда и в композите и в предложении используются явно одни и те же средства и обнаруживаются одни и те же семантические отношения между членами сочетаний? Schuhmacher macht Schuhe 'сапожник делает сапоги'; первое образование, в точности как и второе, содержит назывное слово Schuh 'сапог' в аккузативе. Не составило бы труда выделить из первых 15 типов Пауля все остальные средства связи в предложении. Это положение неизменно является отправной точкой в рассуждениях новаторов.

На возникающий при этом вопрос, откуда и зачем тогда два внешних способа для выражения одного и того же, элегантно отвечают указанием на особо почтенный возраст композита. В значительной мере аналитический способ построения нашего предложения моложе по возрасту; может быть, когда–то (если мы станем размышлять дальше) композиты правили полем почти единолично. После появления аналитического метода словосложение вступило в новые отношения и получило права старожила среди новых жильцов, потому что это более удобное во многих случаях средство оказывается вполне достаточным, когда в дело вмешиваются материальные опоры и беглость речи. Легко понять, что при преобразовании отношений это лаконичное и удобное средство связи сохранилось. Если же быть более точным, то старое не осталось одинаково живучим во всех формах и во всех индоевропейских языках, напротив, определенные способы редукции вступали в действие уже в очень давнее время и еще жестче в современных языках. Так, например, чисто именное соединение, как в Hausschlüssel 'ключ [от] дома', не везде представляет собой такое продуктивное образование, как в немецком языке; в английском и романских языках оно встречается гораздо реже. Согласно обзору, приводимому Дельбрюком (в сравнительном синтаксисе) и цитируемому В.Шмидтом в его сравнительном исследовании, именная композиция «не была частой в древнеиндийском, очень незначительна в греческом и даже в латинском, позже также несущественна в славянских языках»[224]. Однако наряду с современным немецким она часто встречается в готском и литовском.

2. Препозиция и постпозиция; теория Шмидта. Критика. Новые предложения. Закон корреляции

Было бы желательно приобщить к нашему наброску, касающемуся сравнительного изучения индоевропейских языков, результаты исследований универсального компаративиста В.Шмидта. Они ориентированы на то, чтобы соположение и однозначный порядок следования компонентов заняли наряду с функционально сходным генитивом достойное место среди прямо наблюдаемых языковых явлений и оказались в центре сравнительно–синтаксических исследований. Шмидт приводит внущающий доверие фактический материал и освещает с точки зрения теории культурных ареалов оба явления — пре– и постпозицию детерминирующего члена[225].

Когда в немецком языке я превращаю Kuhhorn 'коровий рог, букв. корова рог' в Homkuh 'рогатая корова, букв. рог корова', то уже по одному примеру мне становится очевидной важность порядка следования компонентов при построении чисто именного композита. Любые другие примеры типа: Rassenpferd 'ïopoäècòaÿ лошадь, букв. порода лошадь' и Herzenskind 'дитя любви, букв. сердце дитя' — допускают подобную инверсию и подтверждают строгий закон: первый член именного композита в немецком языке является «детерминирующим», а второй член —«детерминированным». Этот закон немецкого языка справедлив не для всех языков; но, по–видимому, общим является правило, в соответствии с которым порядок членов релевантен и имеет место принципиально одна и та же семантическая дифференциация, только связанная во второй группе языков с обратной зависимостью.

Беглый взгляд на глагольные композиты индоевропейских языков дает представление о том, что тмесис допускает перемену мест слагаемых, не сопровождаемую семантическим «сдвигом»; дистантный композит wahrnehmen 'воспринимать' при обратном порядке компонентов — ich nehme wahr 'я воспринимаю' — означает то же самое. Иногда такое перемещение в совокупности с другими изменениями в последовательности членов становится релевантным синтаксически как инверсия, но никогда (насколько мне известно) не может быть таковым для соединения символических значимостей. Жестко связанные контактные композиты вербальной группы заранее исключают любые перемещения; вербальные композиты также и по другим причинам занимают особое место. Пока что мы продолжаем заниматься только именной группой.

Итак, Шмидт обращается с фактами с позиции исследователя культурных ареалов. Что может быть общего между пре– или постпозицией определяющего члена композиции и культурой и культурными ареалами? Шмидт раскрывает взаимосвязи простого упорядочения компонентов с другими полевыми моментами, прежде всего с употреблением префиксов и суффиксов и с ролью предлогов и послелогов, так что в конце концов из одного эпизода последовательности раскручивается весь механизм структурно–сравнительного метода. Благодаря этим взаимосвязям возникает могучее здание теории, впечатляющее с точки зрения теории языка, и напоследок подыскивается фундамент этого здания в рамках психологии переживаний. По мнению Шмидта, должны же существовать в народной психологии какая–нибудь мотивация или несколько ее вариантов при выборе языками решения, чему отдать предпочтение — препозиции или постпозиции. А эта мотивация, которая порождает различные соображения, является, если я правильно понимаю, завершением развернутого построения Шмидта, замковым камнем в куполе его теории; она образует связующий член между языковыми структурами и культурными ареалами.

Чтобы сделать краткий обзор всего изложенного, теоретику языка лучше всего опереться на высказанные Шмидтом идеи об этой мотивации, иначе говоря, переместить последнее на первое место. Шмидт считает хорошо обоснованным предположение, что препозиция детерминирующего члена, как в Hausvater 'хозяин дома' или Akropolis, является во всех случаях исконной. Я дословно цитирую главную посылку теории вместе с ее обоснованием:

«Изначальная позиция генитива во всех языках — это его препозиция. Психологически неизбежно она возникает вследствие того, что генитив представляет собой при образовании понятий differentia specifica[226] до сих пор неизвестное, и теперь новое, позволяющее сформировать из какого–то уже знакомого понятия, некоего genus 'рода', Какой–нибудь новый species 'вид', привлекая к себе внимание в первую очередь именно как новое, генитив, произносится сначала, раньше, чем „управляющее" им существительное в номинативе, представляющее род и в таковом качестве нечто уже знакомое» (Sńhmidt. Op. cit„ S. 488).

Из цитаты видно, что Шмидт избрал девизом для дискуссии слово «генитив»; при этом, естественно, имеется в виду только позиционный генитив. Как только в каком–либо языке возникает генитив, обладающий фонематической характеристикой, он вначале до известной степени сохраняет позиционную свободу: в немецком языке, как и в большинстве индоевропейских языков, одинаково часто говорится des Vaters Haus 'отца дом' и das Haus des Vaters 'дом отца'. Лишь в романских языках (и в одном случае в английском) существуют особые отношения, которые Шмидт своеобразно описывает в своей гипотезе.

Шмидт дает короткое и ясное определение функции того позиционного падежа, который он называет генитивом: он призван передавать понятийное отношение видового различия к родовому понятию. С той же поспешностью формулируется психологический «закон»: предпочтение отдается видовым различиям! Поскольку в них заключено новое. А что, если Какой–нибудь адвокат дьявола в споре с дальновидным компаративистом Шмидтом попробует подвергнуть сомнению каждый из его шагов при построении гипотезы?

Это было бы нетрудно сделать, поскольку уже по поводу первого современная психология мышления отмечает, что отношение целого к одной из его частей в поворотах человеческой мысли столь же важно и так же часто встречается, как понятийное подчинение или доминация; параллельно с этим в лингвистике есть особый genitivus partitivus. Итак, возникает вопрос, верна ли интерпретация Шмидта также ив тех случаях, когда в композите происходит расчленение по принципу «целое–часть». Попробуйте проинтерпретировать пример типа Baumstumpf 'древесный пень', рассматривая его сначала как композит на понятийном уровне, а затем — как нечто материально иное. «Пень» как понятие является родом, материально же — не целым, а частью. Можно ли безоговорочно помещать на одну доску способ понятийного упорядочения и материальное сложение как психологически совершенно равнозначные? Посмотрим, что же дальше.

Что же должно броситься в глаза, стать новым в речевой ситуации, когда употреблено слово «Baumstumpf», — феномен пня или феномен дерева? Критик удовлетворяется пожатием плеч и ответом «non liquet»[227].

Впрочем, он мог бы взглянуть и призвать на помощь в качестве главного свидетеля вполне тривиальный результат, встречающийся в любой статье об «апперцепции» или «внимании». В зависимости от обстоятельств нам может первым броситься в глаза либо старое, знакомое, либо незнакомое, новое: в незнакомом городе единственный земляк, в знакомой деревне — единственный чужак.

И последний вопрос. Неужели действительно на первое место в языковом выражении должно обязательно попадать то, что каким–то образом привлекло к себе внимание? Конечно же, нет; «конец — делу венец» не только в жизни и в пословице, в речевой последовательности конец также играет некоторую роль; особым образом может быть выделено не только первое, но и последнее место в словесном ряду, и этому можно подобрать параллельные примеры во всех сопоставимых областях. В стихосложении (ограничиваясь лишь одним примером) мы видим, например, что наряду с хореем, встречается ямб, а наряду с дактилем встречается (вероятно, несколько реже) его зеркальное отражение. И вообще: кто же не знает, какова может быть весомость последнего слова?

Нет, определенно вопрос о мотивации не поддается в рамках проблемы, поднятой Шмидтом, столь поверхностному решению. Предлагаю не пытаться понять и объяснить все вещи одновременно, исходя из тех или иных относительно простых закономерностей, открытых в психологии переживания. Этого не следует делать потому, что внешние и внутренние обстоятельства речевой ситуации слишком разнообразны и вариативны, их невозможно подвести под одно правило. Едва ли не более важно осознать, что произнесение двусловного сочетания с самого начала ни в коем случае нельзя воспринимать как прямое отражение структуры предшествующего впечатления. Психофизическая система языка, представляющая собой единство выражения и репрезентации, не реагирует на впечатление, подобно зеркалу или эху. Если интересное исходное положение Шмидта о приоритете препозиции подтверждается сравнительными историческими исследованиями, о чем не мне судить, то это дает повод для размышлений в рамках теории и психологии языка. Но при этом им не следует бояться обходных путей. Допустим, что этот вопрос решен положительно хотя бы для индоевропейских языков. Тогда данные сравнительно–исторической индоевропеистики относительно образований типа «акрополь» можно включить в материалы для дискуссии. На что были похожи эти последовательности вначале — больше на предложения или еще на что–то?

Этот вопрос очень важен: наше собственное языковое чутье подсказывает, что действие строгого правила сочетаний в немецком языке ограничено подлинными атрибутивными сочетаниями, но не действует в отношении предикативных. Шмидт справедливо подчеркивает, что мы не настолько закоснели в рамках своего родного языка с его живой именной композицией, чтобы не суметь почувствовать в слове Vaterhaus его противоположное значение — «Hausvater». Доверимся нашему языковому чутью и посмотрим, какие два пути решения, оба одинаково надежные, открываются перед нами. Во–пеpвых, с давних пор в индоевропейской языковой семье существовали чисто именные предложения, да и сейчас мы то и дело произносим их; помещу рядом два широко известных примера: Ehestand Wehestand 'брак — маята' и Lumpenhunde die Reiter 'негодяи всадники'. В обоих случаях один из членов выступает в логическом смысле в функции S, а другой — Р; вопрос состоит в том, связано ли это функциональное различие с порядком следования как таковым или нет. Ответ: нет, поскольку слово «Lumpenhunde» является Р и стоит на первом месте, «Wehestand» — Р и занимает второе место. При желании можно сделать перестановку и получить словосочетание «Wehestand der Ehestand», при этом обратив внимание на акцентное выделение Р, а также на то, что в современном немецком в инвертированный текст необходимо добавить артикль. В любом случае нам здесь легко удается сделать то, что невозможно в композите «Vaterhaus». Если бы потребовалось указать, на каком месте в подобных последовательностях чаще встречается Р, то предпочтение, по–видимому, отдавалось бы второму месту. Сюда же относится второе наблюдение, основанное на современном языковом чутье. Во всех тех случаях, когда именной композит, имеющий исторически более раннюю фонематическую форму, содержит также показатель генитива, нарушается действие строгого позиционного правила; в самом деле, новые сочетания «Vaters Haus» и «das Haus des Vaters» оба возможные, грубо говоря, равнозначны.

Из этих двух положений следует, что с осторожностью отвечая на вопрос Шмидта относительно порядка следования членов, нужно обращать внимание на наличие или отсутствие в данном языке наряду с чисто позиционным генитивом уже и фонематически характеризованного генитива, а также на то, как обстоит здесь дело с использованием позиционного фактора для дифференциации S и Р. Знаменательная попытка Шмидта корректно и убедительно противопоставляет позиционный признак фонематической характеристике и подчеркивает, например, вопреки Вундту исторический приоритет последовательности. Шмидт обратил внимание, что пре– или постпозиция безаффиксального генитива регулярно сочетается в структуре языка с другими явлениями:

«Здесь казалось возможным ограничиться лишь одним–единственным сюжетом, а именно позицией безаффиксального генитива относительно определяемого им номинатива. „Казалось", поскольку в действительности с этим предметом психологически необходимым образом связан целый ряд других фундаментальных особенностей построения предложения, которые в значительной мере определяются им и находятся под его влиянием» (Sńhmidt. Op. cit., S. 381).

Речь идет о действительно чрезвычайно простой и важной корреляции, выявляющейся в результате универсального сравнительного исследования; Шмидт сформулировал ее еще в 1903 г. следующим образом:

«Если безаффиксальный генитив стоит перед существительным, к которому он относится, то мы имеем дело с суффиксальным языком, возможно, с послелогами; если же генитив стоит после, то это префиксальный язык, возможно, с предлогами» (S с h mid t. Op. cit., S. 382). От себя добавим: мнемотехнически это правило чрезвычайно просто сформулировать так, что все прочие дополнения помещаются на том краю от слова, который противоположен концу, занятому генитивом.

Шмидт толкует исключения как переходные явления; он решительно выступает против тех, кто, подобно Вундту принципиально признавая названную корреляцию, в то же время недооценивает или оспаривает приоритет позиции генитива. Следует, напротив, по–прежнему считать позицию генитива «исторически определяющей». В рамках общей теории языка это означает, что момент соположения в определенном порядке является первичным средством соединения в языках, против чего вряд ли найдем какие–либо теоретические или эмпирические возражения. Ведь в ходе овладения языком ребенок начинает воспринимать и синтаксически оценивать последовательность членов раньше прочего, сразу же вслед за (еще более ранними) музыкальными средствами дифференциации. В этом пункте, во всяком случае, Шмидт останется прав. Это вообще не ниспровержение, а лишь развитие его теории, корректное додумывание до конца с помощью соображений, почерпнутых из теории языка. И в этом месте правомерно либо задать наивный вопрос: для чего же, собственно говоря, используются более поздние, по Шмидту, фонетические характеристики? — или же поставить, как представляется, более сложный вопрос: является ли источником увеличения богатства внешних средств выражения также и значительное функциональное обогащение? Мы допускаем, что это так, утверждаем, что оно состоит в дифференциации сочетаний на предикативные и атрибутивные синтемы, и хотим написать прежде всего апологию этого старого грамматического различия.