Глава У. Антропологические коды. Проксемика и кинезика.

В предыдущих главах мы рассмотрели механизм функционирования сообщения в плане его порождения, прохождения по коммуникационным каналам, его восприятия и истолкования (дешифровки). Понятие знака в данном контексте является ключевым, поскольку именно знак, объединяющий элементы референта и означаемого становится способом и формой означивания сигнала. Классификации знаков, как уже говорилось, могут быть различны, в зависимости от подхода к определению понятия (направленность, восприятие и т.п.). Важно помнить, что знак возникает и существует в момент наделения смыслом реального или идеального объекта и в этом отношении превращается в субъект коммуникации.

Р.Барт описывал изменчивую амбивалентность знака на следующем примере. Возьмем розы. В качестве цветов, букета, состоящего из нескольких экземпляров определенной разновидности растения, он не является смыслопорождающим. Возьмем чувство, например, любовь, испытываемую неким субъектом. Как только субъект решит выразить свое чувство (любовь), являющееся в данной ситуации означаемым, посредством букета роз и придаст тем самым нейтральному букету дополнительные значения (коннотации), сам букет превратится в означающее, и, следовательно, букет станет знаком любви.

Данный пример позволяет напомнить и еще одно. Мы говорили, что в качестве сообщения могут выступать совершенно различные формы организации знаковых систем. Преимущественно речь шла о вербальных и визуальных знаках, образующих соответсвующие языки - коды. Но пример со «знаковым» букетом выводит нас на более общий уровень так называемых антропологических кодов.

Эти коды, которые семиология рассматривает как способы создания особых разновидностей текстов, разнообразны. Согласно Ю.М. Лотману, для существования культуры как таковой необходимо реальное функционирование в ее рамках нескольких языков (кодов), при этом каждый из них не дублирует полностью другой. Поэтому невозможен «окончательный» перевод с одного кода на другой, полностью адекватное перекодирование знаковых систем. Но невозможно и их существование автономно, вне постоянного перевода с одного языка на другой. Поэтому культура – это еще и постоянный перевод, перекодировка одной знаковой системы в другую. Мы перводим язык слов в язык жестов, язык пространства в язык чувства и т.д. Причем делаем это всегда, постоянно и непрерывно. Сложность заключается в том, что любое сообщение в коммуникационной цепи, где и отправителем и получателем является человек - это комплексное сообщение. В нем помимо слов присутсвует огромное количество содержательных элементов: интонация, тембр голоса, мимика, жесты, поза говорящего и слушающего, расстояние, на котором они находятся друг от друга, внешность того и другого и т.д. Рассмотреть в едином комплексе этот процесс сложно. Поэтому мы выделяем отдельные виды кодов. Остановимся лишь на наиболее важных, постоянно используемых в межличностной коммуникации, а также в коммуникациях между отправителем сообщения и группой.

Начнем с означивания расстояния, пространства между отправителем и получателем сообщения. Одним из первых, кто кодифицировал расстояния как знаковую систему, был американец Э. Холл, автор книги «Молчаливый язык». Он ввел в обиход термин проксемика ( от английского «proximiti – близость) (теперь употребляется в двух вариантах написания и произношения: проксемика и проссемика).

Пороксемика рассматривается как специфический код, в соответствии с которым «говорящим» является пространство. В качестве системы знаков выступают расстояния, выражаемые как в пространственных единицах измерения (сантиметр, метр и т.д.), так и в определениях его конфигурации (спереди, сзади, сбоку и т.п.).

Значение расстояния конвенционально (результат неких соглашений и правил, которые в свою очередь являются воплощением развития той или иной культуры). Пространственные элементы наделяются значением, и эти значения улавливаются как сигнал, причем происходит это чаще на бессознательном уровне. Для нас очень важно, что при всей всеобщности проксемики как таковой, содержание ее сигналов, ее знаки и, следовательно, субкоды меняются в различных культурах и даже в различных социальных контекстах одной культуры.

Люди различных культур живут в разных чувственных универсумах. Расстояние между говорящими, запахи, тактильные ощущения, ощущение тепла, исходящего от чужого тела – все это обретает смысл и значение и становится знаком, будучи обусловлено культурной традицией.

То, что пространство «значит», явствует уже из наблюдений над поведением животных, которым занимается этология: для каждого вида животных существует своя дистанция безопасности (если расстояние меньше, надо спасаться бегством ), своя критическая дистанция (промежуточная зона между дистанцией безопасности и дистанцией нападения) и дистанция нападения, когда животное атакует. Если рассматривать виды животных, допускающих контакты между особями одного и того же вида, и виды животных, которые таких контактов не допускают, можно установить «личные» дистанции. Животное находится на определенном расстоянии от собрата, с которым не желает общаться. А также дистанции сообщества, превышение которых приводит к потере контакта с группой (стадом, стаей). Каждое животное как бы окутано облаком, обособляющим его от других и соединяющим его с ними, причем размеры этого облака поддаются достаточно точному измерению. Поэтому и становится возможна кодификация пространственных отношений.

То же самое относится и к человеку, у которого есть своя визуальная сфера, сфера восприятия запаха, тактильная сфера и т.п.

Поэтому проксемика различает несколько видов организации значащего пространства:

- манифестации инфракультурного порядка, коренящиеся в биологическом прошлом индивида;

- манифестации прекультурного порядка, физиологические;

- манифестации микрокультурные, которые собственно и составляют предмет проксемики.

Микрокультурные манифестации подразделяются на три вида:

- фиксированные,

- полуфиксированные,

- нефиксированные.

Фиксированные конфигурации – это те, которые мы привыкли считать значащими, которые таким образом являются отчетливо кодифицированными. Например, план городской застройки с указанием типов сооружений и их размеров. В фиксированных конфигурациях также довольно много культурных различий. На планах японских городов обозначаются, например, не улицы, а кварталы, причем нумерация обозначает не положение в пространстве, а положение во времени – по времени постройки.

Полуфиксированные конфигурации имеют отношение к представлению о внутреннем и внешнем пространствах как пространствах центробежном и центростремительном. Зал ожидания на вокзале представляет собой пример центробежного пространства. Расположение стульев и столов в итальянском или французском барах представляет центростремительное пространство. Прямолинейное пространство современной улицы с двумя рядами домов – центробежная конфигурация, улица, завершающаяся площадью с собором – центростремительное. Традиционная культура предпочитает центростремительные конфигурации городского пространства. Это прекрасно иллюстрируется кинематографическим примером Ч. Абуладзе – «улица должна вести к храму», иначе это вовсе не улица. В античности и средневековье улица должна вести к центральной площади – форуму. Поэтому конфигурация городского пространства – явление этнокультурное и способное серьезнейшим образом влиять на самоощущение людей в меняющемся пространстве. Известны примеры, когда нарушение культурной конфигурации пространства приводило к конфликтной ситуации. Пуэрториканцы и негры, проживающие в Америке, в шестидесятые- семидесятые годы категорически отказывались менять жилье на более комфортабельное, поскольку переселение требовало перемещения в прямоугольное, центробежное пространство из родного для них центростремительного. Культурологи в качестве одной из весомых причин провала правительственной программы П.А. Столыпина по выселении крестьян на хутора, массовых отказоов от переселения называется изменение типа пространства – исчезал социальный центр (например, колодец), к которому стягивались каналы неформальных коммуникаций, а также другие составляющие центростремительного пространства. Не менее яркий художественный пример – трагическая повесть В. Распутина «Прощание с Матерой», где конфликт порождается не только болью расставания с землей предков, но и с ярко выраженными традицонными коммуникативными центрами (включая кладбище – символическое коммуникативное пересечение прошлого и настоящего), с четко обрисованным традиционным центростремительным пространством…

Нефиксированные конфигурации кодифицируются, как правило, бессознательно, но и они поддаются достаточно четкому определению.

В современных социальных исследованиях выделяют несколько типов или значащих разновидностей пространственных конфигураций, строящихся на «значимом» расстоянии: дистанция публичности, дистанция социальных отношений, личная дистанция, интимная дистанция.

Интимная дистанция – интимная зона (в западной традиции - «бубль» – пузырь), как правило, составляет примерно половину расстояния вытянутой руки (не менее 45 см.). Единственное условие, при котором мы впускаем кого-то в интимную зону, - доверие. Интимная дистанция предполагает две фазы – фазу близости (фаза эротического сближения, которая подразумевает полное слияние; здесь восприятие физических свойств другого затруднено, преобладают тактильные ощущения и обоняние). И фаза удаленности – до указанных 45 см. Здесь также зрительное восприятие неадекватно, более взрослые люди стараются избегать такой дистанции, более молодые , напротив, склонны ее принимать как нормальную и комфортную для общения. В некоторых культурах это расстояние рассматривается как расстояние конфиденциальности (арабские страны).

Вторжение в интимную зону воспринимается болезненно при условии, что сам человек не желает или не контролирует такое вторжение. Причем напряжение, часто болезненное, возникает и в том случае, когда человек не желает сближения с другим, и в том, когда он чувствует, что не контролирует процесс сближения. Доказано, что чем сильнее человеку мешает чье-то приближение, тем больше в его крови вырабатывается гормонов борьбы. Человек невольно готовится к самозащите. Это запрограммировано природой, гормоны стресса помогают справиться с опасностью: побороть ее или убежать от нее. Если в конкретном случае нет возможности ни побороть, ни убежать, то вырабатываемый гормон превращается в подлинный «яд», способный породить физические страдания и болезни. Выдающийся российский философ М. Мамардашвили писал, что прерванное движение ведет к болезни. Поэтому вторгающийся в интимную сферу человека наносит ему вполне реальный физический, а не только психический вред.

Существуют и специальные стратегии, строящиеся на сознательном вторжении в интимную зону человека, для того, чтобы сломить его волю к сопротивлению. Пример- практика следователей, «раскалывающих» подопечных. Люди, желающие «согнуть» кого-либо, часто используют вторжение в интимную сферу в том случае, когда человек не может защищаться, как средство подавления воли к сопротивлению.

Зачастую умысел очевидно отсутствует, но неумение соблюдать интимную зону ведет к недовольству теми, кто призван в этой зоне осуществлять профессиональные действия – парикмахерами, портными. Интересный пример – фильм, рассказывающий о кремлевском портном, шившем костюмы руководителям правительства –от Берии до Брежнева. Он обладал уникальной способностью снимать мерку на глаз с точностью до миллиметра, не соприкасаясь с клиентом. Возможно, потому он и пережил всех своих клиентов.

Расстояние, конфигурация пространства в бюрократических субкодах зачастую становится выразителем статусных отношений. Известно, что величина письменного стола во многих фирмах подчеркивает статус его владельца. Но чем больше стол, тем больше и дистанция, разделяющая сидящего за ним и его коллег, посетителей, клиентов. Если деловые переговоры ведутся за большим столом, то для партнера необходимо освободить кусок его территории – убрать бумаги, чтобы он мог обозначить пусть временную, но свою территорию, положив на свободный участок свои документы и т.п. Если этого не сделать, то партнер вправе расценить это как сигнал, означающий:

- ревнивое оберегание своего стола,

- сознательное создание неудобного положения для посетителя,

- плохое воспитание, непонимание ситуации.

Результат будет один – собеседник почувствует дискомфорт, следовательно, будет нарастать желание побыстрее покинуть неуютную для него конфигурацию пространства, выйти и из самой ситуации общения.

В группе выделение наибольшего пространства окружающими кому-либо из присутствующих говорит о том, что данный человек наделен максимальными властными полномочиями. Он будет принимать основные решения. При этом существуют методики псевдоотстранения, также подчеркивающие полномочия лица – скромно сидящий в стороне советник, безучастно наблюдающий происходящее, скорее всего и будет тем лицом, которое станет готовить определяющее заключение по вопросам переговоров.

Зоны интимной дистанции различаются в зависимости от культуры. В Западной Европе они составляют 60 см., в Восточной – 45, в страных Средиземноморья – расстояние от кончиков пальца до локтя.

Организаторы массовых мероприятий знают, что теснота изменяет душевное состояние людей. Чем теснее люди стоят, сидят, тем легче «завести» толпу, сделать ее агрессивной. Чем меньше теснота, тем легче управлять аудиторией. Разрушение интимной дистанции в толпе, пользуясь терминологией Лебона, приводит к разрушению личности и возникновению нового социально-психологического феномена – «души толпы».

Всякое нарушение границ территории, особенно интимного пространства, сопровождается сигналами собеседника – получателя сообщения о нарушении территории:

- беспокойное ерзанье, сигнализирующее о желании удалиться,

- закидывание ноги на ногу, прочь от захватчика – поворот в сторону и подготовка бегства,

- постукивание пальцами (сигнал внутренней тревоги),

- опора на руки с намерением подняться, что также свидетельствует о желании встать и удалиться,

- зажмуривание глаз: «Я не хочу видеть, что вы подошли ко мне слишком близко»,

- опускание подбородка на грудь «Я подчиняюсь, но мне страшно и я защищаю свою шею, оставьте меня в покое»,

- приподнимание плеч для прикрытия шеи «Твое вторжение я воспринимаю как нападение и защищаю свою шею»,

- хватание предметов, особенно карандашей, которые затем в большинстве случаев поворачиваются острым концом в сторону «оккупанта» : «Я держу себя в руках или вооружаюсь, чтобы защититься от тебя»,

- вставание: «Я не позволю так со мной обращаться, я делаю свои выводы и ухожу».

От мира собственно значащего пространства мы автоматически перешли к реакции на измение его конфигураций отправителем и получателем сообщения. Но перечисленные виды сигналов, являющиеся следствием манипуляций с расстоянием изучает кинезика. В данном случае ограничимся приведенной иллюстрацией тезиса, в соответствии с которым изменение пространства ведет к изменению поведения, декодирование проксемических знаков идет на бессознательном, биологическом уровне.

Личная зона (дистанция). Как и интимная, она распадается на две фазы: близости и удаления.

Личная зона равняется расстоянию от 45 до 120 см. Именно в этом пространстве должны реализовываться нормальные коммуникативные процессы, происходящие между деловыми партнерами. И только из личной зоны может произойти вторжение в интимную зону, при этом переход должен быть плавным.

В том случае, когда реализуется ситуация переговоров и при личной дистанции люди сидят за одним столом, необходимо соблюдать правило разделения территории стола на две интимные зоны. При этом участники диалога часто бессознательно обозначают границу стола при помощи разнообразных предметов: размещают на столе тем или иным образом письменные принадлежности, пепельницу, папки с бумагами и т.д. Для захвата пространства в ход идут локти и руки: руки выставляются вперед, чтобы прикрыть свой участок, локти расставляются как можно шире, чтобы защитить свою интимную зону. Естественно, что такое поведение одного из партнеров по переговорам сигнализирует об ощущаемой им угрозе собственным интересам, собственной безопасности, является своеобразным симптомом дискомфорта.

Как только кто-то из сидящих за столом вторгается в пространство сидящего напротив, сразу же следует реакция, демонстрирующая дискомфорт и желание вернуть контроль над пространством, пусть даже путем выхода из данной, навязанной конфигурации – бегства. Участник переговоров может закрыть глаза или рот, отвести в сторону взгляд, заслониться чем-нибудь или откинуться на спинку стула. Действия в виде противоборства могут принимать следующую форму: сначала собеседник, порой бессознательно, начинает отодвигать обратно предметы, если партнер по переговорам передвинул их в его сторону, а если тот настойчиво снова пододвигает их к нему, он столь же упорно отодвигает их назад. Все это может закончиться словами: «Оставьте же это наконец» или швырянием предметов в сторону собеседника.

Социальная зона коммуникации.

Социальная зона – это то расстояние, на котором мы держимся от людей, которых не очень хорошо знаем или с которыми вовсе не знакомы, а также при взаимодействии с малой группой – примерно от семи до пятнадцати человек. Это расстояние обычно составляет от 1,2 до 3,5 метров. Социальная, или общественная, зона граничит с личной (межличностной), она предназначена, как правило, для деловых контактов, но может быть открыта , например, для начальника, коллег или обслуживающего персонала, однако лишь до тех пор, пока не происходит проникновение вглубь, и продвижение внутрь социальной сферы не превращается в попытку проникнуть в интимную зону. Очень важно при этом, чтобы деловые партнеры фиксировали те сигналы тела, которые свидетельствуют об опасном приближении к границе допустимого для данного типа общения. Ведь отрицательная реакция и психологический дискомфорт при нарушении дистанции возникают бессознательно. Чтобы адекватно интерпретировать реакцию партнера необходимо задать вопросы на отражение чувств, на понимание или уточнение и использовать полученную информацию для самокоррекции собственного поведения (движений, позы, расстояний).

Социальная зона позволяет ее участникам не только слышать партнера, но и видеть; как правило, взгляд должен быть направлен на лицо и руки. Ладони человека приспособлены для того, чтобы прикрывать лицо. Во многих жестах «рука-лицо» присутствует желание что-то скрыть. Это может быть страх, боль, смех и т.п. Если ладони прикладываются к голове в виде шор, партнер старается защитить себя от раздражителей, чтобы целиком сконцентрироваться на информации: той, которую слышит или той, которую хочет высказать сам.

Традиционно считается, что при попытке солгать количество жестов «рука-лицо» значительно возрастает. Используются такие жесты как поглаживание подбородка, прикрытие рта, касание носа, потирание щеки, касание или поглаживание волос на голове, потягивание за мочку уха, потирание или почесывание бровей, сжимание губ.

Символически эти жесты могут означать либо самонаказание, либо успокоение, либо маскировку

Символичны и жесты типа «рука-нос». Неуверенные в себе люди значительно чаще касаются своего носа, чем те, которые относятся к категории чувствующих себя уверенно. С прикосновением к носу могут быть связаны состояния задумчивого размышления и пассивности. В большинстве случаев прикосновение к носу представляет собой знак смущения, застигнутости врасплох. При этом касание носа и ложь происходят довольно часто одновременно. Некоторые специалисты в области психофизиологии, полагают: дело в том, что в момент сознательной лжи у человека возникает особое напряжение, приводящее к физиологическим изменениям в носу, вызывающим зуд. Едва ощутимое щекотание и желание поднести руку к носу сходятся и запускают само движение.

С носом в различных культурах связана разная знаковая семантика. В Англии, например, поднесение пальца к носу сигнализирует о секретности и скрытности. В центре Италии этим же жестом как бы говорят «будь осторожен, опасность». В обоих вариантах есть близость. Элементы хитрости и лукавства присутствуют, но имеют различную направленность. В Англии как бы говорят «мы хитрецы». В Италии – «другие – хитрецы».

То же относится и к типам жестов «рука – глаза», «рука –ухо». Увеличение глаза или уха, или, напротив, их уменьшение символизируют желательное для собеседника увеличение или уменьшение возможности соответствующего органа и соответсвующего канала получения информации. Тем самым демонстрируется невольное отношение к получаемой информации.

Публичная (открытая) зона коммуникации. Специалист в области невербальных коммуникаций Холл составил большое количество таблиц, предусмотрев увеличение или уменьшение эффекта воздействия на массовую аудиторию, в зависимости от увеличения или уменьшения расстояния между ней и оратором. Публичная зона относится к сфере взаимодействия с большой группой людей, с массовой аудиторией. Публичная зона начинается от 3,5 метров и чем больше расстояние между слушателями и коммуникатором, тем больше подчеркивается статус коммуникатора. При этом важную роль опять-таки играют этнокультурные обстоятельства. Многие пространственные детерминации, значимые для американца, ничего не говорят немцу или французу. Представления о личном пространстве немца, отражающие исконную тоску по жизненному пространству, диктуют и иную интерпретацию этого пространства. Например, если в Америке заглянуть в дверь значит все еще быть вовне, то в Германии заглянуть в дверь - означает уже войти в помещение. Если передвижение стула ближе к хозяину в Америке, Испании может быть воспринято благосклонно, то в той же Германии такое поведение окажется воспринято как признак невоспитанности. Неслучайно традиционно немецкая мебель очень массивна и тяжела, она просто не предназначена для перемещения. В то же время, российский хозяин безусловно отметил бы странность гостя, вздумавшего бы, например, передвинуть поближе к собеседнику-хозяину диван. Но в то же время, в японском доме мебелью распоряжаются и вовсе иначе.

Люди Запада воспринимают пространство как пустоту между предметами, тогда как японцы (садовое искусство, сад камней) воспринимают пустоту как форму, равную другим формам, наделенную собственной конфигурацией. В словаре японцев нет понятия приватный, а для араба «быть одному» вовсе не означает уединиться физически, а просто перестать разговаривать. Воздействие пространства на сознание очевидно и для западного человека. Уинстон Черчиль выразил это очень точно: «Мы придумываем форму нашим зданиям; а затем они начинают формировать нас».

Таким образом, система организации пространства оказывается значимой и смыслопорождающей, подлежащей как кодированию, так и декодированию.

Говоря о проксемике, мы невольно вторглись и в параллельную сферу бытования знаков – кинезику (кинесика, кинетика). Значимость «языка тела» как средства коммуникации была известна издавна. Современная наука экспериментальным путем подтверждает знания предков. Так, например. Французский психолог Франсуа Сюдже в книге «Правда о жестах» настаивает на том, что разнообразнейшая информация, получаемая посредством вербальных сообщений, не может заменить информацию другого типа, получаемую через невербальные средства. Так информацию о том, какой перед нами человек, мы не извлекаем только из его слов (или далеко не ограничиваемся этими словами). По мнению Сюдже, в 55% случаев информацию о том, что за человек перед нами, что он собой представляет, мы получаем через «автоматический» анализ его мимики и жестов. А в 38% случаев эту же информацию мы получаем через интонацию. Таким образом, 93% процента информации мы получаем при общении не через слова, а через сопутствующие им или вовсе их заменяющие невербальные единицы антропологических кодов.

Не случайно часто приводятся слова Б. Шоу, подчеркивавшего, что есть пятьдесят способов сказать слово «да» и пятьсот способов сказать «нет», но вот написать эти слова можно только одним способом. Это не совсем так. Подсчитано, например, что в «Войне и мире» Л. Толстой использовал словесные выражения для 97 оттенков человеческой улыбки и 85 оттенков выражения человеческих глаз. Но, тем не менее, процентное соотношение полученной информации по доносящим ее до нас каналам в сфере межличностного общения сохраняет превалирование невербальных средств сообщения над вербальными.

То, что люди с древности задумывались над информативностью невербальной коммуникации, подчеркивает уже сама история слова «интуиция». Сегодня этим словом мы обозначаем некую способность предвидеть будущее, предчувствовать то, что должно произойти в ближайшее время, но в то же время, и не вытекает очевидно из получаемой суммы информации. Вместе с тем, латинское “intueri” означает просто «внимательно смотреть».

Собственно техническим развитием, продолжением и усилением человеческой наблюдательности техническими средствами является знаменитый «детектор лжи», который фиксирует невидимые глазом сигналы, отправителем которых является человеческое тело (изменение ритма сердцебиения, частоты пульса, давления, и т.д.).

Для специалиста по связям с общественностью, обращающегося к сфере организации и проведения переговоров или иных форм коммуникативного взаимодействия, полезно учитывать опыт классической российской актерской школы. Мышление в рамках этой традиции рассматривается как некая функция не только мозга, но и всего тела. На выработке навыков невербальной выразительности строится великая школа русского театра. Станиславский, Михаил Чехов, С. Волконский, С. Эйзенштейн, В. Мейерхольд и другие выдающиеся режиссеры и теоретики театра разработали утонченную систему сценического искусства, которое, по мнению С. Волконского, в том и состоит, «чтобы нарочно делать нечаянно».

Кинезика рассматривает знаковые системы, и присущие этим системам, разнообразные невербальные способы передачи информации: жесты, мимику, позы, походку и т.п. Поскольку все они осуществляются в пространстве и имеют пространственные координаты, то их связь с проксемикой очевидна. Тем не менее, нужно обратить внимание на еще один принципиальный фактор, проанализированный автопром новейшего исследования «Внеречевое общение в жизни и искусстве» А.Я. Бродецким (М.: ВЛАДОС,2000). Основой и проксемики и кинезики является онтогенез. Именно развитие ребенка с самых разных его стадий закладывает представления о системе пространственных координат.

Мы говорим о сфере, внутри которой обретается и в которой определяется человек. Но мы имеем в виду сформировавшегося человека. Если же обратимся к онтогенезу, то увидим последовательность формирования очевидного для взрослого, например, «вертикального» мироощущения.

Известно, что новорожденный ребенок почти слеп: острота зрения у него всего 0,01. Это означает, что все обозримое младенцем пространство имеет в диаметре не более 1 метра. Остальное – терра инкогнита. К концу первого года жизни острота зрения все еще мала – всего 0,1. Лишь к пяти годам она приближается к 1. По мере развития окружающее пространство расширяется постепенно. При этом первое смутное ощущение, что в мире существует «я сам по себе», начинает складываться с первым чувством дискомфорта, которое совпадает с понятием «низ». С первых попыток удержать голову в вертикальном положении, когда малыша впервые кладут на живот, начинается знакомство с «низом» и ощущение верха как некой противоположности низу. Осваиваются два направления «от» и «к». Все силы сосредоточены на преодолении силы тяжести, преодолении тянущего к себе низа. Там удушье, темнота в глазах, исчезновение из поля зрения знакомых объектов… Весь набор стрессов.

Единственный выход из этого – направленность к верху. Только там, в верху, желанные покой, свет, свободное дыхание, пища …

С этого момента верх и низ не только становятся в тот же парный ряд, что голод-сытость, боль – комфорт, но и обретают свои признаки - все хорошее находится вверху, все плохое – внизу.

Для закрепления условных рефлексов ребенку в первые месяцы жизни нужно не менее ста повторяющихся связей. Закрепление верха и низа в их семиотике происходит на уровне органики. Не случайно С. Эйзенштейн писал о «пафосе истории нашего распрямления», которая в последствии сказывается во множестве поступков и решений. Формируется вертикальное мировоззрение.

Постепенно, как только ребенок начинает совершать некие самостоятельные действия, значение верха усложняется. Ребенок пополз, вдруг откуда-то сверху его хватают и кладут на место, берут на руки и т.п. Запрет на самостоятельное движение приводит к формированию представлений о том, что сверху не только помощь, защита, но и власть. Таким образом формируется жесткая связка – управление сверху есть благо. Этот детский закрепленный комплекс многими не изживается до конца жизни.

Отсюда и постоянное стремление вверх (отражающееся и в языке). Ребенок тянет руки, требуя поднять его до себя, часто так же реагируют и домашние животные. Сотни раз повторенное поднятие на руки и радость, этим доставленная, формируют четкую связь: счастье – это движение вверх, несчастие – движение вниз. Поднятые вверх руки – общий знак мольбы. Но столь же рано происходит осознание своего уровня власти. Понимание, что в определенном смысле и он – ребенок – для кого-то или чего-то является верхом. Бросание вниз игрушек, хлопанье ладошкой по столу, кроватке и т.п. жесты сверху вниз- это признаки вписывания ребенка в тотальную властную вертикаль. Точно так же, как бросание посуды на пол, удары по столу кулаком и тому подобные акции – это акты самоутверждения взрослых, отражающиеся, естественно, и в современном фольклоре. Сцена из анекдота: мать просит сына принести ей пять тарелок, на вопрос «зачем?», отвечает: «поговорить с твоим отцом».

Формирование вертикали – это лишь один из моментов стурктурирования пространства, из которого потом и прорастает этнопсихологическая система жестикуляции, мимики и т.п., всего того, чем в качестве кода занимается кинезика. Ведь даже простейший знак – кивок головой, означающий согласие, очень сложен по природе и очень информативен. Прежде всего, некоторые народы обозначают согласие кивком головы сверху вниз, другие, соглашаясь, «мотают» головой из стороны в сторону. Разница в структуре жеста обнажает разницу в традиционном бессознательном отношении к сущности им передаваемой. Кивая сверху вниз, человек как бы говорит – «это истинно, согласно вышней воле», из стороны в сторону – «это справедливо, будет принято соседями и т.д.»

Использованная литература:

1. Панфилова А.П. Невербальные средства в деловой коммуникации // Панфилова А.Д. Деловая коммуникация в профессиональной деятельности. Санкт-Петербург, 1999. С.114-166.

2. Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. – С.244-254, С.С. 395-398.

3. Бродецкий А.Я. Внеречевое общение в жизни и в искусстве. Азбука молчания. М.: Владос, 2000.

4. Пиз А. Яззык телодвижений. Как читать мысли других по их жестам. Кострома, 1992.

5. Биркенбил В. Язык интонации, мимики, жестов. Пер. с нем. СПб., 1997.

6. Льюис Р.Д. Деловые культуры в международном бизнесе. От столкновения к взаимопониманию. М.: Дело, 1999.

7. Мастенбрук У. Управление конфликтными ситуациями и развитие организации. М.: ИНФРА-М, 1996.

8. Цепцов В.А. Психология общения для менеджеров: Руководство по ведению переговоров.- М.:ПЕР СЭ, 2001.

9. Соловьев Э.Я. Современный этикет. Деловой протокол.- 5-е изд.. М.: Изд-во «Ось-89», 2001.

10. Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии. М.: Аспект Пресс, 2000.

Глава У1. Код мифа и код сознания повседневности: индексы, символы и знаки.

Структура всякой коммуникации – это сосуществование переплетающихся, взаимодействующих, взаимодополняющих и взаимоопровергающих кодов. Но массовое сознание оперирует и более крупными единицами, точнее эти более крупные образования оперируют массовым сознанием. Диктуя принятие или отвержение того или иного сигнала, определяя тот или иной тип поведения, ту или иную поведенческую реакцию на полученное сообщение.

Речь идет о таком понятии, тесно связанном с кодом и знаком, как миф. Существуют сотни определений природы мифа, его изучением занимаются различные отрасли гуманитарных наук. Для специалиста по связям с общественностью представляется актуальным подход к мифу, сложившийся в структуралистско-семиотических концепциях. Где миф представляется как результат многократных коннотационных переосмыслений знаковых информационных единиц в процессе общений между людьми посредством вербальных или иных коммуникационных языков. При этом мифы противопоставляются как особый, коллективный, способ переосмысления знака переосмыслению знака, происходящему в индивидуальном сознании: «Мифы, - отмечает Л.М. Землянова,- в отличие от индивидуальных переосмыслений знаков считаются общественным продуктом этого коннотационного безграничного процесса. В качестве мифов, создающих и распространяющих коллективные представления о ценностях, рассматриваются и новости, сообщаемые по каналам СМИ. Р. Барт, называя новости продуктом современного мифотворчества, задачу структуралистско-семиотической критики видел в демифологизации различных информационных языков и средств общения».(1)

Но не менее важным является для специалиста, работающего с феноменами массового сознания, понимание природы мифа как особой, исторически детерминированной формы коллективного сознания или коллективного бессознательного, знание реконструкций мифологического типа мышления, элементы которого сохраняются в предсознании человека и реализуются в ситуациях возникновения массы, толпы.

Поэтому представляется целесообразным развести два подхода к мифу и обозначить их как собственно миф и миф социальный.

Собственно миф – это не рассказ о чем-то давно бывшем, героях и богах. Миф вообще не может быть рассказом, нарративом. Миф нельзя рассказать, комплексная и синкретическая информация мифа не может быть переведена на язык знаков. Она не может быть адекватно перекодирована в другой язык, например, язык эстетического или научного дискурсов.

Миф – это принципиально непереводимый текст, его невозможно пересказать, не изменив его сути и смысла. «Миф принципиально тождественен самому себе: в нем не содержится никакого содержания, которое можно было бы отделить от формы и пересказать своими словами»,- отмечает А.М. Лобок (2).

Миф - это очень древний и вместе с тем вечно актуальный текст, затрагивающий глубинные пласты человеческой психики. Особенности структуры мифа близки структурам бессознательного. Миф в силу специфики и древности может рассматриваться как своеобразный «прототекст», существовавший до всяких других текстов, и постоянно подвергающийся переводам на современные языки и воплощению в современные тексты. Перевод этого «прототекста» осуществляется непрерывно как один из центральных актов того, что Ю.М. Лотман называл «автокоммуникацией», но нужно понимать, что адекватный перевод здесь просто не осуществим: «Живой миф иконически-пространственен и знаково реализуется в действиях и панхромном бытии рисунков, в которых, как, например, в пещерных и наскальных изображениях, нет линейной заданности порядка»,- отмечал Ю.М. Лотман. (3)

Единственным адекватным воплощением мифа может быть ритаул. Ритуал, как и миф, просто не предполагал ситуации наблюдения из-вне. Человек либо находится внутри ритуала или мифологического пространства и времени, либо отсутствует в нем. Он не может присутсвовать ни в первом, ни во втором частично. Современный исследователь природы семиотики ритуала А.Ю. Рахманов подчеркивает, что ритуал не предполагает категории зрителя, внешнего наблюдателя.(4) Даже исследователь, прибегающий к методу включенного наблюдения, оказывается в ситуации ритуала включенным в процесс единого семиозиса и перестает быть наблюдателем, он становится участником действа.

В.Н. Топоров, расматривая ритуал как действенную сторону мифа, отмечает, что, скорее всего, можно говорить о ритуальном происхождении языка, «имея в виду, что именно ритуал был тем исходным локусом, где происходило становление языка как некоей знаковой системы, в которой предполагается связь означаемого и означающего, выраженная в звуках. Многое,- продолжает исследователь,- свидетельствует о том, что ритуал древнее языка, предшествует ему и во многих чертах предопределяет его (5)» Специфика ритуальной коммуникации (а затем и обряда, как части распавшегося ритуала) заключается в том, что в ней имеет место «слитность адресанта и адресата». Индивид, включенный в таинство,- подчеркивает А.Ю. Рахманов,- перестает быть тем, кем был ранее, наделяясь, по крайней мере, на момент провдения обряда, иным статусом. Смысл таинства, с точки зрения теории коммуникации, заключается не в передаче информации, а в совместном массовом совершении определенного ряда действий. Для субъекта какой-либо традиции ритуал (но не обычай) не может быть представленным в виде «зрелища» уже потому, что его базовый набор знаков (метаинформация) или код, тождественен семиотической памяти культуры или культурному конвенциональному коду, что, в свою очередь, предполагает необходимость и неизбежность его вхождения в действие. (6).

Участниками ритуала становятся все присутствующие при его совершении, а не только главные герои, для второстепенных персонажей, по утверждению другого современного исследователя А.К. Байбурина, «сам факт участия в обряде является средством утверждения в новом статусе или подтверждением прежнего» (7). В этом исследователи ритуала и видят специфику его культурного конвенционального кода. Как правило, в рамках ритуала, а, следовательно, и репрезентируемого им мифа оказывается структура властных отношений. Носителем власти выступает не личность или какой-то социальный институт, это тотальная власть самой общности. Тотальная общность и является воплощением и вместилищем всего набора культурных ценностей, норм, чувств, родственных связей… При совершении обряда посвящения неофит, проходя ритуал, приобщается к этой родовой власти традиции.

Другой особенностью ритуальной коммуникации является то, что «система знаковых отношений, проявляющаяся как в жизни социума, так и в индивидуальном религиозном переживании, требует предельной «сжатости» в диахронной трансляции. Это обусловливает как особую значимость главного ритуала традиции, который так или иначе дублируется всеми остальными, так и высокую степень стереотипизации ритуального поведения»,- отмечает А.Ю. Рахманов. (8)

Следующая особенность ритуальной коммуникации – ее принициально диалоговый характер, поскольку в ритуале всякое действие является сообщением-репликой, жестко расчитанной на определенную (стереотипную) реакцию партнера. Но при этом диалогическая система предполагает вертикальную направленность информационного потока – сверху вниз и снизу-вверх. Это обусловлено доминирующей структурой архаичных (дописьменных) коммуникаций, для которых естественной является ситуация говорящего и слушающего.

Оборотной стороной реализации такой архаичной коммуникационной модели является абсолютизация говорящего. Наличие говорящего осознается как естественная необходимость при получении любого сигнала, воспринимаемого как значимое сообщение. Отсюда – персонификация природных явлений (гром, молния, дождь и т.д.), отсюда же устойчивый художественный прием, являющийся базовым для фольклора – психологический параллелизм, когда чувства, переживаемые окружающим миром, оказываются определяющими или созвучными душевным переживаниям героя.

При этом в ритуале слово не играет гланой роли, его присутствие важно, поскольку при помощи слов происходит указание на сакральное действие. Поэтому можно говорить о некоем вербальном сопровождении ритуала как акта автокоммуникации, обращающегося к проксемическим и кинезическим кодам.

И миф, и ритуал с исчезновением архаичного общества распадаются, вырождаются в обряды, обычаи, их единые синкретичные понятия распадаются на противостоящие друг другу части, сказки, легенды, предания, мифы как рассказы о подвигах героев и богов – все эти тексты знаменуют уже распавшийся миф и разложившийся ритаул. В них появляется то, что отсутствует в мифе – амбивалентность героев, антонимические, противостоящие друг другу герои. Возникает система «правильных» – с обязательным торжеством добра в финале, и «неправильных» - с погибающим в финале воплощением добра и справедливости - текстов. Эта новая парадигма содержит мораль и этику, совершенно не свойственные мифу и ритуалу. Назначение и мифа и ритуала, его воплощающего, совершенно определенное магическое воздействие на окружающий мир с помощью системы сакральных действий (включая и слово). Назначение фольклорных текстов и текстов литературных – соврешенно другое, сфера их воздействия – воспринимающее текст сознание получателя сообщения (слушателя, читателя, зрителя и т.д.)

Миф же определяется не содержанием, а особенностями формы существования в сознании носителей мифа. Это специфическая форма отражения действительности, которая предполагает, что миф воспринимается включенными в его власть не как нечто отдельное, некое особое знание. А как абсолютная реальность. А.Ф. Лосев подчеркивал: Миф – «это наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей степени напряженная реальность», в сравнении с жизненностью и реальностью мифа для его носителей, любое научной знание воспринимается как далекая от действительной жизни абстракция. Миф по своей природе, в отличие от научной абстракции, не идеален, он предельно материален, это «жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действительность.» (9).

Любая объективная реальность не может проникнуть в сознание носителя мифа, не пройдя цензуру самого мифа. Миф дает человеку гораздо большее, чем некое отвлеченное знание. А.М. Лобок отмечает: «Миф - смыслонесущая реальность, и оттого она неизмеримо более сильна, нежели реальность как таковая. (…) Миф – это высшая реальность, к которой апеллирует человек, (…) миф дает человеку нечто гораздо более важное, нежели знание: смысл» (10).

Но мифологичность, оказываясь вытесненной из сознания человека изменившегося общества, перемещается в сферу бессознательного. И в этой сфере бессознательного (как индивидуального, так и коллективного) репрезентации исходных мифов и ритуалов образуют свой код, свой язык, который иногда и именуют языком бессознательного, который очень напоминает язык мифа.

В свою очередь, яызк бессознательного оказывает огромное влияние на язык сознания повседневного. Логика бессознательного очень близка логике повседневности и отличается от первой только способом репрезентации. Другое дело рациональный уровень сознания, уровень рефлексии, оперирующий другим порядком знаков и управляемый другой логикой.

«Реально,- подчеркивает Е.В. Улыбина,- уровень обыденного сознания включает в себя разнородные элементы – и мифа, и научного знания. Природа обыденного сознания позволяет им мирно сосуществовать, образуя противоречивые сочетания. Искажение научных знаний, народная наука (…) строится по законам мифологического уровня отражения – по законам партиципации – по законам сходства, так же, как строится метафора. Нечто непонятное объясняется через известные модели, странное – через обыденное: электричество течет – а значит обладает и другими свойствами воды, болезнь – это грязь, а значит лечиться нужно очищением. Но на уровне обыденного сознания они сосуществуют с другими научными знаниями, заимствуя у них как факты, так и способы объяснения. Тем самым обеспечивается место встречи разных форм репрезентации реальности» (11).

Понимание сложности организации природы обыденного сознания, использующего различные коды и постоянно осуществляющего как акты перекодирования, так и акты автокоммуникации, и только через этот процесс воспринимающего те или иные явления действительности совершенно необходимо специалисту по связям с общественностью. Без учета этих принципиальных факторов сложно выстроить даже исследовательскую гипотезу, при помощи которой мы хотели бы определить доминирующие факторы обыденного сознания или причины поведенческих измененний различного уровня.

В коммуникативных практиках – от риторики и ораторского искусства до рекламы и связей с общественностью имеет широкое хождение понятие «стереотип» – специфическое, чрезвычайно устойчивое убеждение в отношении чего-то или кого-то, которое не поддается разрушению и может быть только заменено, вытеснено другим стереотипом.

Природа стереотипа как раз и восходит к мифологическому сознанию и кодам бессознательного. Будучи сформулированным в словах, например, как отношение к какому-то конкретному лицу или действию, товару или услуге, стереотип просто репрезентует себя в неадекватной для своих глубинных корней кодовой форме – слове. Его природа гораздо глубже и работа со стереотипами в массовых коммуникациях должна учитывать относительную легкость создания стереотипа и исключительную сложность его вытеснения хотя бы из активной, рациональной сферы сознания.

Таким образом, миф, бессознательное, рациональный уровень человеческого сознания оказываются с одной стороны различными по своей культурной, а застую и физической природе, но с другой стороны - тесно связаными различающимися типами репрезентации. Для каждого из уровней – мифологического, бессознательного, уровня обыденного сознания, рационально-рефлексивного уровня – существует своя доминирующая форма репрезентации, свой способ связи означаемого и означающего, а значит и своя воспроизводимая зачастую в рамках автокоммуникации картина мира.

Е.В. Улыбина свела основные характеристики типов сознания в единую таблицу, учитывающую как раз названные параметры. Данное обобщение представляет большой интерес для процессов осуществления эффективной коммуникации и построения исследовательских гипотез в процессе изучения общественного мнения (практически в рамках любой формы и методики).

(Улыбина Е.В. Психология обыденного сознания. С.108)

В обрядах и ритуале

1. Землянова Л.М. Зарубежная коммуникативистика в преддверии информационного общества. Толковый словарь терминов и концепций. С.128.

2. Лобок А.М. Антропология мифа. Екатеринбург, 1997. С.157.

3. Лотман Ю.М. Феномен культуры // Семиотика культуры. Труды по знаковым системам. Вып.Х, Тарту, 1978.

4. Рахманов А.Ю. Введение в методологию проблемы семиотического исследования ритуального текста // Религиоведение, 2002, №3. С.36-48.

5. Топоров В.Н. О ритуале // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. М., 1988. С.21.

6. Рахманов А.Ю. Указ. Соч. С.40.

7. Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. СПб., 1993. С.198-199.

8. Цит. по: Рахманов А.Ю. Ук. соч.С.40.

9. Там же. С.40-41.

10. Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.,1991. С.24-27.

11. Лобок А.М. Антропология мифа. Екатеринбург, 1997. С.31.

12. Улыбина Е.В. Психология обыденного сознания. М.: Смысл, 2001. С.111.