Синкретизм первобытной духовности; проблема мифологической рациональности

Синкретизм характерен и для первобытной духовности: эмоциональное и рациональное в ней слиты в одно неразделимое целое; но это опять-таки не та гармония ума и сердца, о которой будут мечтать впоследствии все гуманистически настроенные мыслители, а примитивное единство, имеющее своим основанием неразвитость обеих сторон лишь позднее проявленного противоречия.

В духовной деятельности первобытного человека рационально-логическое столь тесно переплетено с эмоциональным, что это давало повод некоторым исследователям вообще отрицать наличие у первобытных людей способности логически мыслить. Так, Л. Леви-Брюль характеризовал мышление первобытного человека как «дологическое»[126]. Однако, как ни трудно различить в запутанном клубке первобытного мышления знакомые и привычные нам логические формы, следует все-таки признать, что это мышление было логичным, и решающий аргумент в пользу такого мнения — трудовая деятельность: труд человека предполагает определенность и последовательность операций, т. е. логичность их. Если в процессе труда человек будет поступать вопреки объективной логике вещей, то такая нелогичная деятельность будет безрезультатной. Поэтому уже самое примитивное орудие труда есть доказательство того, что его создатель умеет рационально-логически осмысливать, осваивать окружающий мир. Между тем первобытные люди умели создавать такие орудия труда и предметы обихода, что они и современного человека поражают своим совершенством. Так, например, один из исследователей быта северных народов И. Вениаминов замечает по поводу алеутской байдарки, что она «столь совершенна в своем роде, что и самый математик ... едва ли что-нибудь может прибавить к усовершенствованию ее морских качеств»[127]. Столь же высокого мнения он и об алеутской одежде. Камлейка — что-то вроде плаща с капюшоном, изготавливавшегося из кишок морских зверей, вызывает его особое восхищение, поскольку удобство и польза ее «ничем не заменимы в отношении цели, для какой они изобретены... при самой дурной погоде, какая только может быть, в камлейке и легко, и тепло, и удобно, как нельзя лучше»[128].

Все это не оставляет сомнений в том, что мышление первобытного человека было логичным. Однако эта логика весьма специфична. Исторически первый тип человеческого мышления характеризуется преобладанием в нем ассоциативных связей. В окружающем мире оно вычленяет в первую очередь отношения сходства и различия, смежности в пространстве, последовательности во времени. Познание более глубоких, сущностных связей ему недоступно.

Кроме того, характер и границы действия тех или иных связей и отношений между предметами окружающего мира зачастую оценивались первобытным сознанием неверно. Так, констатируя связь между одеждой человека и его самочувствием, первобытный человек делал вывод, что эта связь существует постоянно, в том числе и тогда, когда человек не носит свою одежду, все случившееся с одеждой отражается и на самом человеке, как бы далеко он в это время ни находился. Это заблуждение имело повсеместный характер и дожило до нового времени. Так, Д. Д. Фрезер рассказывает о бытовавшем среди жителей Пруссии поверье, что лучший способ расправиться с вором, если нет возможности его поймать, это поколотить одежду, которую тот потерял во время бегства. Вор в этом случае якобы должен заболеть. Такое же отношение усматривалось между оружием и раной, им нанесенной.

Несущественные связи сплошь и рядом принимались первобытным сознанием за существенные. Так, внешнее сходство процессов и явлений толковалось как причинная связь. «Подобное производит подобное» — один из законов, действие которого первобытным мышлением считалось универсальным и неукоснительным. Поэтому, например, во многих племенах женщинам запрещалось прясть во время заседания старейшин: предполагалось, что вращение веретена, запутывание ниток вызовет аналогичные процессы в головах старейшин.

Еще чаще толковалась в качестве причинной связи простая последовательность во времени. Весьма показателен в этом отношении случай, о котором рассказывает Л. Я. Штернберг. Однажды негодный якорь, оставленный на берегу европейским кораблем, «вызвал к себе всеобщий страх среди туземцев, потому, что вслед за уходом корабля скоропостижно умер старейшина селения, и все увидели в старом, брошенном якоре истинную причину несчастья»[129]. Однако, как справедливо подчеркивает Л. К. Штернберг, комментарий к этому случаю, который довольно часто описывается в литературе о первобытном мышлении, верен, но не полон. Конечно, правильно здесь увидеть проявление наивной логики post hoc — proter hoc — после этого значит по причине этого. Но дело не только в этом. Дело в самих основаниях первобытного сознания — в антропоморфизации, одушевлении всего окружающего мира, проистекавших из ощущения неразрывного единства человека и природы, а точнее — из непонимания различий между ними.

Вот почему якорь, «и по своей форме, напоминающей какого-то зверя, и по своему невиданному материалу, который тверже и тяжелее самого крепкого камня, в воображении дикаря должен был естественно показаться каким-то могучим существом», и поэтому связь его со смертью старейшины казалась несомненной и соответственно страх и заискивание перед таким могущественным существом вполне естественными.

Антропоморфизация доводилась в первобытном сознании до крайних пределов. Поразителен в этом отношении рассказ одного чукотского шамана, который приводит Л. Я. Штернберг со ссылкой на В. Г. Богораза: «Все сущее живет... Лампа ходит, стены дома имеют свой голос, и даже урильник (сосуд для собирания мочи — Л.К.) имеет свою собственную страну и шатер, и жену, и детей. Шкуры, лежащие в мешках, разговаривают по ночам. Рога на могилах ходят обозом вокруг могилы, и сами покойники встают и ходят... Маленькая серая плиска шаманит, сидя в углу между суком и стволом. Дерево дрожит и плачет под ударами топора, как бубен под колотушкой»[130].

Таким образом, специфика первобытного мышления не только и не столько в том, что оно отражает лишь немногие и относительно несложные связи и отношения, существующие в объективном мире, сколько в фантастических, ложных основаниях этого мышления.

Первобытный человек этих оснований не доискивался. Вопрос «почему?» его волновал минимально. Мы сильно модернизируем первобытное сознание, когда говорим, что первобытный человек так-то и так-то объяснял окружающий его мир. К объяснению примитивный человек стремился меньше всего. Исследователи реликтовых человеческих сообществ поражаются «эпистемологическому самомнению» древних народов. Для дикаря нет вопросов, нет проблем, он знает все.

Другая особенность первобытного мышления заключается в том, что оно лишено всякой вариативности. «Только так, другого не дано» — такова его формула. Это в колоссальной степени увеличивало воздействие тех знаний, в том числе и ложных, которыми располагал первобытный человек, на его психику. Вот почему вор, узнав, что его одежду поколотили, мог действительно умереть. Ведь другого-то быть не может! Мальчик, съевший то, что по возрасту не полагалось есть — тоже умирает, хотя никто не знал о его преступлении. Случаи такого рода описывают все исследователи первобытного сознания и его пережитков.

Всем перечисленным выше особенностям первобытного общества и первобытной культуры полностью и досконально соответствовал и по форме, и по содержанию основной продукт духовной деятельности людей того времени — миф. Главная его черта — синкретизм. Все советские исследователи первобытной мифологии (А. Ф. Лосев, Ф. Х. Кессиди, М. И. Стеблин-Каменский, Е. М. Мелетинский, Э. Ф. Голосовкер[131] и др.) единодушно отмечают такие черты содержания мифа, как нерасчлененность в нем реальности и фантазии, субъекта и объекта, природы и человека, личности и коллектива, материального и духовного. Миф, таким образом, есть отражение неразвитости и, соответственно, несознанности общественных и культурных противоречий. И этим он коренным образом отличается от религии, которая возникает тогда, когда эти противоречия начинают проявляться и осознаваться, и представляет собой иллюзорный способ разрешения их.

Культурная функция мифа в том, что он давал первобытному человеку готовую форму для его мироощущения и мировосприятия. Главная же функция мифа — «социально-практическая, направленная на обеспечение единства и целостности коллектива»[132]. Эту свою функцию миф мог выполнить благодаря тому, что он есть «порождение коллектива и представляет собой выражение коллективного единства, всеобщности и целостности»[133].

Поскольку в мифе нет различия между реальным и фантастическим, в нем отсутствует проблема веры и безверия, веры и знания, столь трагически осознаваемая религией. Миф не формирует никакого идеала, его принцип — «что было, то было, что есть — то есть», и, следовательно, нет проблемы соответствия идеалу. Наконец, миф безличен: индивидуальность в нем полностью растворена в стихийной коллективной силе, а это значит, что нет проблемы личной ответственности, личной вины.

Осмысление особенностей мифа дает возможность, как представляется, решить вопрос о характере мышления первобытного человека — оно было не дологическим и не прелогическим, а именно — мифологическим.

Вопрос о специфике первобытного мышления выходит на более широкую проблему — проблему рациональности.

Представляется, что наибольшую объемность феномен рациональности приобретает при культурологическом подходе к его рассмотрению, что подразумевает понимание рациональности как одной из сторон человеческой деятельности.

Под этим углом зрения рациональность можно определить как социокультурно обусловленную систему способов оптимизации человеческой деятельности в соответствии с поставленными целями. Она включает в себя следующие основные элементы: постановка целей, выбор средств, регуляция деятельности по достижению целей, оценка конечных результатов.

В число типологических черт рациональности следует включать, в первую очередь, очевидно, характер и содержание целей и средств деятельности и соотношение между ними. Последнее можно рассматривать в аксиологическом аспекте, т. е. учитывать момент согласования или рассогласования между целями и средствами в плане их ценностного содержания. Кроме того, важной типологической чертой рациональности является отношение субординации между целями и средствами, т. е. доминирование целей над средствами или, наоборот, примат средств над целями.

Особенности того или иного типа рациональности выражаются в способах регуляции деятельности по достижению целей и оценки полученных результатов.

Поскольку вся цепочка звеньев, составляющих рациональность, не может существовать без мышления, в число типологических характеристик рациональности следует включать и тип мышления, обслуживающего ее. Таким образом, характеризуя первобытное мышление, мы характеризуем один из элементов первобытной рациональности.

Другие ее типологические черты выглядят следующим образом. Цели деятельности в структуре этой рациональности не отличаются разнообразием и стягиваются к одному центру — выживание, т. е. имеют вполне реалистический характер. Но это в конечном счете. Те же цели, которые можно назвать промежуточными, зачастую ставятся без учета реальных возможностей их достижения, например, управление погодой с целью создания благоприятных условий для земледелия.

В выборе средств достижения целей все особенности мифологического сознания проявляются особенно четко. Наряду со средствами, действительно ведущими к достижению целей, первобытный человек широко применял средства, имевшие с целями не реальные, а фантастические связи, существовавшие лишь в воображении. Именно такова, например, магия, которая, если и имела причинную связь с положительными результатами деятельности, то только в том случае, если она имела психотерапевтический эффект. При этом средства достижения целей часто «узурпировали» статус целей. Например, благорасположение различных духов, которое рассматривалось как средство достижения целей, сплошь и рядом становилось самоцелью.

В оценке результатов деятельности первобытный человек вел себя в соответствии со своей «мифологикой». Так, в оценке степени достижения реалистических целей он был ограничен суровой действительностью, и если, например, пропитания не было, трудно было вообразить, что оно есть. При этом, однако, причины негативных результатов зачастую оценивались неверно. Например, причиной плохой охоты объявлялось нарушение кем-либо из соплеменников какого-либо обета: недовольство духов-покровителей, не получивших положенных им жертвоприношений, и т. п. Таким образом, те или иные средства признавались негодными, но вместо них выбирались другие, столь же негодные.

В случае же с фантастическими целями легко было выдать желаемое за действительное, и селекция средств совсем не производилась.

Внимание к особенностям рациональности мифологического типа не следует, видимо, рассматривать лишь как дань исторической любознательности. Пережиточные формы такой рациональности относятся к числу реалий недавнего прошлого и настоящего.

«Мифологика» далеко не безобидна. Когда упрямая действительность взрывает ее, на развалинах вырастают разочарование, нигилизм, апатия. Особенно вреден мифологический подход к выбору средств деятельности. Когда вместо конструктивных действий в ход идут всякого рода магические заклинания, вместо реальных трудностей во внимание принимаются мифологические опасности, даже самая реалистическая цель становится трудно достижимой.