В БОЛГАРИЮ. ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА ФОКИ

Установившиеся между Болгарией и Византией отно­шения при сыне Сииеона Петре, которыми вполне обес­печивалось самостоятельное политическое и церковное благосостояние Болгарии, казалось бы, сулили многочис­ленные и разнообразные выгоды той и другой стороне. Об исключительных привилегиях Болгарии говорит уже и то обстоятельство, отмеченное Лиудпрандом, что болгар­ским представителям при дворе восточного императора давалось первое место перед всеми другими послами ино­странных государств. В современной летописи (1) придается этому обстоятельству выдающееся значение.

«Когда по совершении брачного торжества Мария имела отправиться со своим мужем в Болгарию, роди­тели ее вместе с протовестиарием Феофаном проводи­ли ее доЕвдомона. При прощании же, обняв дочь, пролили много слез, как естественно, когда расстаются с воз­любленным чадом, затем поцеловали зятя и, передав ему с рук на руки свою дочь, возвратились во дворец. Ма­рия же отправилась в Болгарию и радостная вместе и печальная. Ей было горько расставаться смилыми роди­телями и царским домом илшиитъся общения с родны­ми, но ей было и приятно при сознании, что она вышла замуж за царя и что она стала владычицей болгарского народа. Она везла с собой разнообразные богатства и бесчисленное множество всякого добра». Она поддержи­вала постоянные сношения с константинопольским двором, как отмечено это у летописца, а по смерти от­ца своего Христофора гостила в Константинополе с тремя своими детьми и возвратилась домой с богатыми подарками от своего деда.

Трудно выяснить, насколько Византия в это время «ра­ботала» над разложением могущества Болгарского царст­ва, как обыкновенно говорят об этом ученые начиная с Дринова; едва ли справедливо также приписывают много политического значения секте богомилов, которая будто бы подготовила распадение Болгарского царства. Выстав­ляя на первый план интриги Византии, мы умаляем значе­ние разнородности этнографических элементов, входив­ших в состав державы Симеона; указывая на богомилов, не хотим считаться с тем, что эта секта не анархическая, а ду­алистическая и что социалистические тенденции, находи­мые в учении Богомила, развились позже. Нельзя закры­вать глаза на два факта, которые имели реальное и неоспо­римое значение в истории Болгарии во второй половине X в. Это прежде всего походы Святослава в Болгарию, кото­рые имели такое же решительное значение для восточной половины Болгарского царства, как опустошительная вой­на Василия II Болгаробойцы для западной половины. Да­лее, во весь исторический период непреодолимое препят­ствие к образованию государственности на Балканском полуострове и к прочному сцеплению разнородных этно­графических элементов, затронутых притом же двумя противоположными культурными влияниями — римским и византийским, католическим и православным, составля­ли те же центробежные силы, которые действуют и по на­стоящее время: это непримиренная разность болгарских и сербских притязаний, албанских и влашских. Этими фак­тами и нужно объяснять испытанные Болгарией потрясе­ния при царе Петре.

Итак, попытаемся выяснить значение указанных фак­тов на северной границе. Повод, вызвавший поход Свято­слава в Болгарию в 968 г., заключался, по словам Льва Диа­кона, в следующем. После взятия Тарса и по возвращении императора Никифора в столицу явились к нему от болгар послы с требованием положенной дани.

«Раздраженный царь велел бить послов по щекам и выгнать их из столицы, а сам с великим ополчением от­правился против болгар в поход и овладел всеми погра- ничными городами. Но, пришедши к убеждению, что эта война представляет много трудностей, возвратился в столицу и, почтивши достоинством патрикия отваж­ного и пылкого Калокира, послал его к тавроскифам, ко­торых мы обыкновенно называем руссами, с тем чтобы он, выдав им 15 кентинариев золота, привел их в землю болгар для ее завоевания. Пришедши в Скифию, — продол­жает тот же писатель, — патрикий Калокир понравил­ся начальнику тавров, подкупил его дарами и убедил идти против болгар (мисийцы у Льва Диакона) с великой ра­тью, с тем чтобы, покоривши их, удержать их страну в собственной власти а ему содействовать в завоевании римского государства и получении престола. Святослав, услышав сии слова, не мог удержать душевного стремле­ния и, собрав ополчение, состоящее из 60 тысяч храбрых воинов, отправился против болгар с патрикием Калоки-ром, которого полюбил как родного брата».

Уже давно и с разных сторон указано было, что как ближайшие мотивы, вызвавшие походы Святослава в Бол­гарию, так и самый ход дел в повествовании Льва Диакона о русско-болгарской войне возбуждают множество сомне­ний и вообще не заслуживают такого доверия, чтобы при­нимать известие его в дословном значении (2). И малоизвест­ная личность Калокира, и ничем не оправдываемое пожа­лование ему патрикиата перед посылкой его в Киев, и весьма странное поведение его во всем этом деле, т. е. из­мена своему царю и тайное соглашение с Святославом, из которого, впрочем, лично для Калокира не получилось ни­какой выгоды, — все это вместе с отсутствием точных хро­нологических показаний о пребывании Калокира в Киеве и об его дальнейшей судьбе значительно ослабляет цен­ность сообщаемых нашим источником сведений о похо­дах Святослава в Болгарию.

Но как бы далеко ни простиралась критика по отноше­нию к известию византийского историка о русско-болгар­ской войне, мы все же должны считаться с фактической стороной дела. Нельзя сомневаться в том, что Святослав имел предложение со стороны византийского царя Никифора Фоки сделать движение на Дунай и отвлечь в эту сто­рону военные силы болгарского царя Петра. Дело истори­ка объяснить исторический факт и показать ему значение, и в этом отношении он может не соглашаться даже с самым важным и современным событиям писателем, который мог оценивать и мотивировать рассказанный им факт с своей личной точки зрения или на основании полученных со стороны сведений. Современный историк, обращая внима­ние на резко выраженное столкновение византийских, русских и болгарских политических интересов на север­ных побережьях Черного моря и в нынешней Румынии (3) в занимающую нас эпоху, не может не обратить внимания на то обстоятельство, что опасность для Никифора Фоки была не со стороны Болгарии, с которою он в состоянии был справиться и без помощи Святослава, а именно в указан­ном сейчас направлении. Как известно, прежде походов в Болгарию русская летопись отмечает в деятельности Свя­тослава его мало до сих пор выясненное движение на Вос­ток, которое продолжалось не один год и было выполнено в несколько походов. В русской летописи кроме походов Святослава на Волгу и Оку говорится о войне его с хазара­ми, которым принадлежала обширная область от Волги до Кавказских гор. Вследствие войн с хазарами киевский князь получил значительный перевес на Дону, взяв бывшую здесь важную крепость Саркел, построенную греками для укрепления своего влияния в областях на север от Черного моря. Не менее важным для Киевской Руси успехом была победа Святослава над прикавказскими племенами ясов и касогов. Таким образом, в южнорусских степях на место ха­зарского преобладания наступило русское, и византийские черноморские владения стали подвергаться опасности со стороны Святослава (4). Что в соображениях Никифора Фоки наступательное движение Святослава должно было пред­ставлять опасность, в этом нельзя нисколько сомневаться, и что политическая миссия переговоров с киевским князем поручена была именно сыну херсонского протевона или стратега, это следует признать самым соответствующим положению дел выбором царя Никифора.

Как известно, переговоры сопровождались полным успехом и вызвали поход Святослава в 968 г. Что касается истории самих походов, она изложена весьма неудовле­творительно. В первом походе Святослав является другом византийского императора и в короткое время захватил будто бы 80 городов, Хотя это известие наводит на сомне­ния, однако отступать даже от числа 80 городов нет на­добности, особенно если поставить его в связь с извести­ем летописи о городах русских в Молдавии, Валахии и частию в Сербии. За скудостью источников трудно дать отчет о результате движения, которое произвел набег Свя­тослава в Болгарию, по всей видимости, болгарский царь не нашел средств к защите и принужден был запереться в своей столице Преславе, откуда Святослав его выгнал. Был ли взят русскими в первом походе Переяславец на Дунае или Великая Преслава на Балканах, неизвестно, хотя Свя­тослав считал более выгодным первый город и желал пе­ренести сюда столицу русского государства. Так как силы Святослава, по русской летописи, были ограниченны, то невольно возбуждается сомнение насчет действительно­го хода дел, хотя в общем нашествие Руси вызвало силь­ное движение и охватило всю Болгарию (и Западную). Это объясняется тем, что у Святослава были союзники из угров. Византийский император скоро понял, что Свято­слав домогается завоеваний в Болгарии, поэтому обратил­ся к печенегам и подкупил их сделать нападение на Киев. Создавшееся вследствие похода Святослава положение хорошо рисуется из того, что Калокир предлагал Свято­славу захватить Болгарию, а сам надеялся при его помощи завладеть Константинополем. Осада Киева печенегами побудила Святослава возвратиться назад, но в 971 г., похо­ронив мать и раздав земли сыновьям, он предпринимает новый поход на болгар.

Но теперь обстоятельства изменились к невыгоде Свя­тослава: раньше он был полновластным господином в Вос­точной Болгарии, а теперь ему приходилось снова начи­нать здесь же военные действия, и притом при весьма не­благоприятных условиях. К этому времени и в Византии произошли перемены: Никифор Фока в 969 г. был убит Ио­анном Цимисхием. Цимисхию необходимо было прими­риться с болгарами, так как ему угрожали затруднения в Южной Италии со стороны западного императора. Для до­стижения своей цели Цимисхий завязал дружеские отно­шения с болгарским правительством, тем более что там на место Петра, умершего в это время, стали во главе правле­ния его дети Борис и Роман. Для Святослава, таким обра­зом, предстояло силой принудить к повиновению те обла­сти, которыми он завладел в первый поход. При этом рус­ский князь поступал весьма неосторожно: он не только обходился жестоко с болгарами, но был беспощаден к го­родам, оказавшим сопротивление; так, напр., по словам ви­зантийской летописи, он посадил в Филиппополе 20 000 болгар на кол. Это обстоятельство может служить ключом к разъяснению движения болгар против Святослава. По­няв, что отношения Византии к нему становятся враждеб­ными, что в византийском императоре он имеет врага, Святослав распространил военные действия на имперские владения. Предав огню и разграбив столицу Болгарии Преславу и другие города, в числе их, вероятно, и Силист-рию, Святослав победоносно продолжал движение за Бал­каны. Русские известия об этом кратки, и их мало сравни­тельно с византийскими. Святослав взял Филиппополь и Адрианополь и пошел на Царьград. Он дал знать, по обы­чаю русских, грекам: «Иду на вас, хочу взять и Константи­нополь». Относительно дальнейшего известия русские и византийские расходятся. Очень может быть, что спутаны столкновения, бывшие во время похода Святослава за Бал­каны, со столкновениями во время возвратного его движе­ния. Русская летопись говорит, что адрианопольская битва имела решительное значение и что русские победили. По греческим известиям, греки победили под Адрианополем и десятки тысяч русских были убиты. У одних исследовате­лей дан перевес русским известиям, а удругих — византий­ским. Начиная с Шлецера, упрекают русского летописца в неискренности, в партийности. Так как главнейший пункт разногласия между греческою и русскою летописью касается именно дела при Адрианополе, то в оправдание и под­тверждение нашей летописи весьма уместно будет привес­ти надпись, сделанную на гробнице Никифора Фоки Ио­анном, митрополитом Мелитинским, которая должна ука­зывать на события 971—972 гг. Упомянутая надпись как раз передает тот психологический момент, когда Констан­тинополь дрожал пред русскими. «Тот, кто прежде был крепче мужей и меча, тот сделался легкой добычей женщи­ны и меча[142]. Тот, кто своею силою держал в руках власть над всей землею, тот занимает теперь малый уголок земли. Тот, который и в ночи не давал себе краткого сна, давно уже спит теперь во гробе. Но восстань ныне, царь! И устрой пе­ших, и конных, и копейщиков, твое воинство, фаланги и полки. На нас устремляется русское всеоружие, скифские народы в бешеном порыве наносят убийство, грабят вся­кое племя, твой город, между тем прежде их страшил твой образ, начертанный перед воротами Цареграда. Не презри этого, сбрось камень, который прикрывает тебя... Если же нет, то вскрикни хоть раз из земли своим голосом, может быть, и это одно рассеет их; если же и это тебе неугодно, то прими нас всех в свою гробницу!»5 Нужно только хорошо вдуматься в положение дел, и для нас станет ясно, что не было другого момента, когда русские находились так близ­ко к Константинополю, как при Святославе. Действитель­но, в Константинополе в это время дрожали, и скифские отряды бродили около самой столицы. Если поставить ря­дом этот документ с русскою летописью, то последняя, по­нятно, много выиграет, и, наоборот, хвастливая речь Льва Диакона потеряет свое значение. Успех русских был несо­мненен, но Святославу не удалось воспользоваться своим блестящим положением, так как у него не было достаточ­но военных средств, а между тем Цимисхий собрал сухо­путные и морские силы с востока и сам двинулся против русского князя. Высадившись в Силистрии, греки утвердились в Северной Болгарии и угрожали отрезать русским отступление. Кроме того, болгаре были на стороне Свя­тослава до тех пор, пока он имел успех и сила была на его стороне. Святослав не принял мер для защиты Балкан­ских проходов, и Цимисхий легко занял эти проходы и овладел русским отрядом, бывшим под начальством Свенельда в Великой Преславе. Русские были перебиты, кро­ме Свенельда, который бежал. Главные битвы между рус­скими и византийцами происходили под Адрианополем, Великой Преславой у подошвы Балкан и под Доростолом-Силистрией.

Здесь сосредоточил остатки своих сил князь Свято­слав, после того как его отряд под начальством Свенельда был уничтожен и Преслава предана огню и разграблению. Иоанн Цимисхий, разрушив на пути от Преславы Плиску столицу ханов Крума и Омортага, и другие болгарские го­рода, приблизился к Силистрии, где и произошла оконча­тельная битва, описанная Львом Диаконом. Греческий ис­торик посвятил несколько глав описанию героических по­двигов Святослава и его дружины, которые составляют лучшее во всей литературе, касающейся военной истории первых русских князей. К сожалению, мы можем восполь­зоваться здесь только заключительным отделом.

В последнем сражении, которым было сломлено му­жество осажденных в Силистрии воинов Святослава, ока­зались на стороне греков самые стихии./ [«Русские под влиянием][143] той славы, которую они приобрели у соседних народов и с какой они всегда одерживали победы над вра­гами, напрягали все силы, чтобы взять перевес. Для ромэев же соединялось со стыдом и негодованием одно представ­ление о том, что, побеждая всех врагов оружием и доблес­тью, они могут отступить перед народом, сражающимся пешим строем и не знающим конной службы. Питаясь та­кими расположениями, оба войска сражались храбро. Рус­ские, подчиняясь обычному зверству и раздражению, стре­мительно бросались на ромэев с бешенством и криком; омэи же отражали их искусством и техническим приме­нением военной техники... И победа колебалась на той и другой стороне». Наконец император дал знак вступить и дело коннице, перед натиском которой русские не выдер­жали и укрылись за стенами города.

Книга IX «Истории» Льва Диакона передает приподня­тое настроение автора, описавшего гомерическими черта­ми борьбу русских с греками под стенами Силистрии.

Цимисхий устроил поблизости от города укреплен­ный лагерь, который защитил рвом и валом, чтобы сде­лать его наиболее безопасным от русских и чтобы дер­жать осажденный город в постоянной тревоге и лишить его возможности внешних сношений. Обложение Дорас­тала стало полным, когда под его стенами показался огненосный византийский флот, страшное действие кое­го, хорошо известное по рассказам стариков, участво­вавших в походах Игоря, вселяло в русских страх и ужас и отнимало у них всякую надежду на свои собственные су­да, которые стояли на сухом берегу под защитой стен. Итак, русские, сделав вылазку, вступили в сражение: «и сильно бились обе стороны, и исход борьбы казался сомни­тельным, попеременно одни одолевали других, наконец один из ромэев, выступив из фаланги, поразил копьем ве­ликана и мужественного воина Сфенкела, занимавшего третье место после Святослава, тогда русские, пора­женные его смертью, медленным шагам отступили с поля сражения и пошли к городу. Тогда и Федор Лалакон, герой несравненной телесной силы, которого никто не мог победить, побил весьма многих врагов своей железной булавой, которою он так искусно пользовался, что раз­дроблял и шлем, и прикрытую им голову». Но и русские с своей стороны не раз получали удовольствие причинить грекам урон. Так, раз ближайгиий родственник Иоанна Цимисхия, магистр Иоанн Куркуа, неосторожно погнался за русскими и упал с своего коня; судя по дорогим доспехам всадника и по знатной конской сбруе, русские приняли его за самого царя и мечами и секирами изрубили его на мес­те, а голову его воткнули на копье и выставили на башне.

«Надмеваясъ этой победой, на другой день русские вышли из города и выстроились в боевой порядок, с своей стороны и ромэи выступили против них густой фалан­гой. Тогда Аиема, один из царских телохранителей и сын критского эмира, завидев Икмора, бывшего первым му­жем по Святославе и первым (после него) вождем русско­го войска, мужа исполинского роста и необычайной хра­брости, который с яростью нападал с сопутствовав­шим ему отрядом избранных воинов и поражал многих ромэев, —воспаленный природным мужеством, он извлек висевший на нем меч и, возбудив коня и дав ему гипоры, пустился на Икмора и, приблизившись, поразил его в шейные связки — отрубленная голова его вместе с правой рукой повалилась на землю. При виде этого падения в рус­ских рядах поднялся крик, смешанный с рыданиями. Они не выдержали нападения врага и, будучи чрезвычайно опечалены потерей своего вождя, закинув на спину щи­ты, пошли в город. С наступлением ночи, пользуясь све­том полной луны, они вышли на равнину и подбирали своих мертвецов. Положив их в одном месте у городской стены и разложив огни, предали их сожжению, причем по господствующему у них обычаю закололи над ними множество пленников из мужчин и женщин. Совершая по мертвым жертвоприношения, они топили в реке Ис­тре грудных детей и петухов.

На рассвете следующего дня Святослав созвал на со­вет старших воинов, на их языке это называется комент[144]. На предложенный им к обсуждению вопрос: что можно и должно предпринять в настоящих обстоятель­ствах — одни советовали тайно сесть на суда и спасать­ся бегством, другие предлагали заключить сромэямимир и таким образом спасти хотя часть войска. Выслушав выраженные мнения, Святослав с глубоким вздохом ска-

зал: «Если мы теперь постыдно уступим ромэям, то про­щай та слава, сопутствовавшая русскому всеоружию, с которою мы без труда побеждали соседние народы и без пролития крови покоряли целые страны. Но, принимая в соображение, что лыунаследовали военную доблесть от наших предков и что русская сила доселе была непобеди­ма, мы должны мужественно сражаться за нагиу жизнь. Ибо у нас необычно беглецами являться в отечество, но или жить победителями, или умирать в славном бою, по­казав подвиги, достойные благородных мужей». Выслушав слова своего князя и предводителя, русские решились со всем мужеством подвергнуться борьбе за свое спасение и храбро выступить против ромэйского войска. На другой день — это было в субботу 24 июля, — когда солнце скло­нялось к западу, русские вышли из города и решились со всем мужеством выдержать смертный бой. Греки вышли из-за окопов. Началось сражение. Русские мужественно наступали на греков, кололи их копьями, поражали стре­лами конницу и сбрасывали всадников на землю. Анема, который прежде отличился убиением Икмора, завидев Святослава, в исступлении и бешено стремившегося на ромэев, дав коню притворное движение в сторону (таков был его обычай, и прежде он погубил уже многих русских таким обманным движением) и потом опустив поводья, ринулся на него, поразил его в ключицу и поверг на землю, но не убил, ибо кольчужная броня и щит, которыми он предохранял себя от вражеских мечей, защитили его. Сам же Анема, будучи окружен фалангой врагов, когда его конь был поражен частыми ударами копий, хотя и погу­бил многих русских, но наконец пал под их ударами. Это был муж, которого никто из современников не превосхо­дил в геройских подвигах.

В последнем сражении, которым наконец было слом­лено упорство осажденных, внезапно поднявшаяся буря с сильным ветром, дувшим в глаза русским, дала большое преимущество врагам их. Сложилась легенда, нашедшая себе место в повествовании Льва Диакона, что св. Феодор Стратилат стоял во главе византийского войска и помог ему докончить поражение русского отряда. «Сам Свя­тослав, израненный и истекавший кровью, чуть не был взят в плен, только наступившая ночь спасла его. Всю ночь Святослав томился в горе о погибели своей рати, му­чился гневом и скорбию и утром следующего дня послав к царю Иоанну послов с просьбой о заключении мирного до­говора на следующих условиях. Русские обязываются сдать Силистрию, освободить пленных и очистить Бол­гарию. Греки предоставляют им свободно отступить морским путем и дают обязательство не нападать на них своими огненосными судами, доставить им продо­вольствие в пути и принимать, согласно прежнему обы­чаю, как друзей тех, которые будут посылаемы ради торговых целей в Византию. Пост того как заключен был договор, Святослав искал личного свидания с царем. Он без всяких колебаний в позлащенном вооружении при­был на коне на берег Истра, окруженный многочислен­ным отрядом всадников в блестящих доспехах. Свято­слав же прибыл на простой скифской лодке и, взяв в руки весло, греб наравне с прочими, как простой воин. Вот ка­кой он был по своей внешности. Он был умеренного роста, ни слишком высок, ни слишком мал; брови густые, голубые глаза, плоский нос, редкая борода, верхняя губа его была обильно покрыта густыми и вниз спускающимися волоса­ми. Голова была совсем голая, лишь на одной стороне ви­сел локон волос — знак благородного происхождения. Шея толстая, плечи гиирокие и все сложение очень стройное. Взгляд его был мрачный и суровый. В одном ухе висела зо­лотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином посреди. На нем была белая одежда, только чистотой отличная от других. Поговорив немного с царем насчет мира, сидя на лавке лодки, он отправился к себе».

Как известно, на возвратном пути Святослав был нео­жиданно застигнут печенегами и погиб в схватке с ними.

В смысле исторического значения походов Святосла­ва в Болгарию нужно отмерить в особенности следующее. Прежде всего они имели роковое значение для Болгар­ского царства, образованного победами Симеона и получившего твердые устои в соглашении, имевшем место н 927 г. Походы Святослава произвели полный разгром в се­веро-восточной половине Болгарского царства, сопро­вождаясь разрушением столицы — древней Плиски и но­вой Преславы — ослаблением власти болгарской динас­тии и возбуждением притязаний на власть среди туземных элементов, не вполне еще слившихся с завоева­тельной ордой. С общеисторической точки зрения это обстоятельство имело громадные последствия в судьбах Болгарии, между прочим, в нем лежит причина усиления греческого элемента на счет славянских и албанских пле­мен Балканского полуострова, которым так последова­тельно и с неумолимой суровостью воспользовался царь Василий Болгаробойца; в нем же лежит объяснение раз­двоения Болгарии на Восточную и Западную, с которым мы встретимся в ближайшие за этим годы. Не менее зна­чительными последствиями сопровождалось это движе­ние и в истории русского господства на побережье Черного моря и в Крыму. Великий князь Святослав по до­говору 971 г. обязывался не иметь притязаний ни на кор-сунскую область, ни на Болгарию, и даже в том случае, ес­ли бы кто из других народов покусился на греческие вла­дения, он должен был бороться с ним за интересы Византии. Это был полный крах, вредно отозвавшийся на политическом положении славянства.

Переходим ко внутренней деятельности царя Ники-фора. Черты характера его рельефно определяются как его неустанной военной деятельностью, так и наблюдениями современников, оставивших немало произведений, посвя­щенных этому замечательному государю. Происходя сам из крупных землевладельцев Малой Азии, где Фоки, Скли-ры и Малеины имели громадные владения и тысячи под­властного им населения, тем не менее в качестве властите­ля обширной империи Никифор не поощрял намеченно­го уже его предшественниками экономического и социального строя и продолжал борьбу с крупным земле­владением. Несмотря на громадные заслуги, которых ни­кто не мог отрицать за ним, он не пользовался, однако, расположением современников, и в особенности того класса, которому в Византии всегда принадлежало главное влияние. Чтобы ознакомить с этой стороной дела и вместе с тем ввести читателя в сущность вопроса, приведем не­сколько слов из 26-й новеллы 988 г. царя Василия II (6).

«От монахов, засвидетельствовавших себя благочес­тием и добродетелью, а также от многих других людей наше царство осведомилось, что законоположение о Бо-жиих церквах и богоугодных домах, изданное кир Никифором, сделалось причиной и корнем настоящих бедст­вий, ниспровержения и смятения сей вселенной, так как эти законы направлены к оскорблению и обиде не только церквей и богоугодных домов, но и самого Бога... С тех пор как это законоположение вошло в силу и до настоящего дня мы не встретили в нашей жизни никакой даже само­малейшей удачи, напротив, не осталось такого вида не­счастия, коего бы мы не испытали. Почему настоящею нашей золотой грамотой мы постановляем, чтобы с ны­нешнего дня сказанное законоположение считалось от­мененным и не имеющим сипы. Вместо того пусть опять вступят в действие те законы о Божиих церквах и бого­угодных домах, которые прекрасно и боголюбиво были из­даны незабвенным нашим дедом...»

Ясное дело, что законодательная мера, которая здесь имеется в виду, сопровождалась весьма важными результа­тами и взволновала общественное мнение. Таков был за­кон, изданный царем Никифором Фокой в 964 г., направ­ленный против сосредоточения большой земельной соб­ственности в руках Церкви, а равно за монастырями и богоугодными заведениями. Этот замечательный памят­ник, который скорее соответствует по духу и целям иконо­борческой эпохе, наиболее ярко рисует направление вну­тренней политики царя Никифора и в то же время объяс­няет причины враждебного к нему настроения среди самой влиятельной группы тогдашнего общества. Поэтому мы позволяем себе привести вполне эту новеллу (7).

«С тех пор как мы получили самодержавную власть и принялись разбирать дела между богатыми и бедными мы увидели, что властели, страдая страстью приобре­тения, находят явное поощрение своей страсти в соро­калетней давности и стараются то посредством подар­ков, то посредством присущей им силы и влияния мино­вать как-нибудь этот срок и затем получить уже полное право собственности над тем, что они дурным образам приобрели от убогих. Желая исправить такое зло, поста­вить в должные границы нынешних властелей и воспре­пятствовать будущим следовать по тому же пути, мы издаем настоящий закон, после которого они будут знать, что они не найдут в этой сорокалетней давности никакой помощи, но что чужое будет отбираемо не толькоу них самих, но иу детей их илиу тех, кому они ос­тавят свое имущество. Немало мы были обременяемы жалобами бедных по поводу этого правила (сорокалет­ней давности) и, много раз путешествуя к войскам и про­ходя области царства нашего, собственными глазами ви­дели совершающиеся ежедневно несправедливости и оби­ды в отношении к ним. Разве не может властель, обидевший бедного, долгое время пользоваться своей си­лою и благосостоянием, а потом передать и то и другое своим наследникам? Чем же в таком случае может по­мочь бедному одно время? Разве не возможен такой слу­чай, что патрикий, магистр или военный доместик, оби­девший бедного, будет иметь своими потомками тоже властелей, иногда родственных с царями и поддержива­ющих в продолжение семидесяти или ста лет силу своего рода и свое благосостояние? Не должны ли мы сами всту­питься, обуздать сильных, поддержать бедных в принад­лежащих им правах, которые у них злым образом быва­ют отнимаемы или похищаемы обманом? Совершенно ясно, что только в таком случае будут обеспечены инте­ресы бедного, если ему предоставлено будет право, сколь­ко бы ни прошло времени, беспрепятственно отыски­вать и возможность получать обратно свою собствен­ность. Если мы этого не сделаем, то мы дадим обидчику повод говорить: «Я теперь благоденствую, и бедный не может со мною тягаться».

Патрикий Константин Малеин, а потом сын его ма­гистр Евстафий, оба были властелями и в продолжение ста или ста двадцати лет пользовались благосостояни­ем. Их дед, потом отец, а затем сыновья его сохраняли, можно сказать, беспрерывно до нашего времени свое пре­обладание. Какую же помощь может оказать в таких случаях время? Возьмем Филокали; первоначально он был крестьянином и принадлежал к числу убогих, а потом по­ступил в число знатных. Пока он находился внизу, он нес тягло вместе с своими односельчанами и ни в чем их не обижал. Когда же он достиг звания, он захватил все селе­ние и обратилего в собственное поместье, изменив самое его название... Когда человек так поднялся и когда его де­ла приняли такой вид, позволительно ли, чтоб ему дано было в помощь еще и время (давность) и предоставлена была возможность владеть неизменно тем, что он злым образом приобрел? Никак. Поэтому мы, проходя в той местности и узнав из жалоб со стороны бедных о положе­нии дел, приказали разрушить его великолепные дворцы и сровнять их с землей, бедным возвратили их достояние, а ему оставили только то, что он имел сначала, т. е. по­датную землю, и опять воротили его в первобытное со­стояние крестьянина.

Вследствие этого мы определяем: имения, приобретенные властелями в сельских общинахдо первого за­коноположения Романа Старшего (т. е. ранее 928 г.), если притом приобретение может быть доказано пись­менными документами или достаточными свидетеля­ми, должны оставаться собственностью властелей, подлежащею законной охране, как это говорится и в старых законах. А с тех пор (с 928 г.) и до настоящего времени и далее впредь давность уже не имеет никакого значения, и ни в каком случае действие ее не может быть направляемо против бедных, когда они имеют спор с богатыми; напротив (несмотря ни на какую дав­ность), бедным возвращаются их имущества и властели не могут даже предъявлять какие-либо притязания на возмещение их издержек на покупку или на улучшение, потому что они оказываются нарушителями вышеоз­наченного законоположения и, следовательно, заслужи­вают еще взыскания.

Уничтожая такую несправедливость и неравенство и постановляя для всех одинаково — бедных и богатых — полезное и справедливое, мы отменяем сорокалетнюю давность, дабы и богатые, зная это, не оставляли выше­означенного рода наследств своим детям и чтобы бед­ные, лишаемые своего достояния, не приходили в отчая­ние, но в настоящем законоположении имели бы крепкую поддержку к возвращению своей собственности.

Так как мы заметили большие злоупотребления и об­маны в описях, вписываемых в наших жалованных грамо­тах (хрисовулах), и по этому поводу часто возникали жалобы и тяжбы в судах, то мы определяем, что озна­ченные описи не должны иметь никакой силы и что ни­кто не может ссылаться на такого рода документы, как скоро возникнет какой-либо спор относительно имения. Такого рода описи составляются не на основании мысли царской или указания царя, но на основании сведений, со­общаемых получателями жалованной грамоты. И с дру­гой стороны, вписывающий опись в хрисовулы протоси-крит вовсе не бывает на самом месте и не наблюдает, когда совершается там измерение и отвод имения. По­этому, как сказано, такого рода описи не должны иметь в спорных случаях никакой силы. Но если описи находят­ся в податных книгах общего приказа или в каких других актах, имеющих юридическую силу, то они должны быть принимаемы во внимание и соблюдаемы. Слово Бога От­ца, принимая большие попечения о нашем спасении и оп­ределяя пути, какими достигнуть его и чего нужно уда­ляться, показало, что богатство и многое стяжание слу­жит к тому большим препятствием. Слово Божие, предуведомив, что для богатых труден доступ в Царст­во, предостерегает до такой степени против стремле­ния к излишнему, что не только советует не запасаться посохом, сумой и хитоном, но даже запрещает забо­титься о самой пище на завтрашний день. Наблюдая ныне совершающееся в монастырях и в священных прибежи­щах и раздумывая об объявшей их страшной болезни лю­бостяжания, не могу придумать, какое приложить вра­чевание или каким наказанием пресечь неумеренность. У каких отцов научились они и откуда заимствовали оп­равдание таких излишеств и ложного направления? Еже­часно они заняты приумножением своих земельных вла­дений, строят роскошные здания, разводят огромные стада коней, быков, верблюдов и других животных, на­правляя всю заботу на попечение об имуществе, так что монашеское состояние ничем не отличается от мирской жизни со всеми ее суетными заботами, хотя божествен­ные заповеди гласят совершенно тому противное и запо­ведуют держаться вдали от таких попечений. Сошлюсь на житие святых отцов, подвизавшихся в Египте, Палес­тине и Александрии и в разных пределах земли: их жизнь была до такой степени проста, как будто они жили лишь душою и достигали бестелесности ангелов. И в са­мом деле, Христос сказал, что Царство Небесное восхи­щается с большими усилиями и достигается многими скорбями; но когда посмотрю на тех, которые дают обет монашеской жизни и переменой одежды как бы обо­значают разрыв с миром, как они посрамляют данные обеты и противоречат своим поведением внешнему виду, то я нахожусь в колебании, не назвать ли это скоморо­шеством, придуманным для посмеяния имени Христова. Не апостольская эта заповедь и не отеческое предание — приобретать огромные поместья и полагать чрезмер­ную заботу об урожае и плодах. Разве мирские заботы со­ответствуют заповеди и учению Христа, которым вну­шается не приобретение, а, напротив, полное лишение земных благ: «продай и отдай нищим». Ясно, что стяжательностъ обозначает не добродетельное направление, но относится к удовлетворению телесных потребнос­тей и соединяется с ослаблением духовных целей. Почему это те люди, которые стремятся сделать что-либо для угождения Богу и прощения грехов, пренебрегают столь удобной для исполнения и освобождающей от забот запо- ведъю Христа, которая повелевает продать имение и раздать нищим, вместо того стремятся строить мона­стыри, странноприимные дома и богадельни? В прежние времена, когда в таких учреждениях был недостаток, ус­троение их заключало в себе много похвального. Но когда число их умножилось и стало превосходить потребность и меру, то отказываться от блага и обращаться к забо­там о названных выше учреждениях, это уже никто не сочтет добром без примеси зла; напротив, как не при­знать это благовидным предлогом к обнаружению тще­славия, чтобы делать добро всем напоказ. В то время как есть тысячи других монастырей, пострадавших от вре­мени и нуждающихся в помощи, у нас не хватает усердия, чтобы потратиться на поправку их и восстановление, а вместо того мы всячески стремимся заводить собствен­ные новые монастыри, дабы не только самоуслаждаться суетным титулом, но чтобы быть на глазах у всех и сво­ему дать отдельное место.

Посему и с целью возбуждать вас к деланию заповедей Христа, а равно желая вырвать с корнем зло этого богоне-навистного тщеславия, повелеваем благочестивым и жела­ющим исполнять дела пользы и человеколюбия следовать заповеди Христа и, продав свои имения, раздавать полу­ченные деньги нищим. Если же найдутся такие, которые из любви к изящным и великолепным постройкам захотели бы строить монастыри, странноприимницы и богадельни, никто им не воспрепятствует. Но как в числе прежде пост­роенных монастырей есть много таких, которые, как выше сказано, пришли в упадок и близки к полному уничтоже­нию, то пусть они позаботятся о них, пусть прострут руку помощи поверженным и на них докажут свое благочестие. Но пока, пренебрегая прежними покинутыми монастыря­ми, они будут стремиться к постройке новых сооружений, то это не будет достохваяьным делом и даже оно будет вполне недозволенным[145], так как усматриваем в нем не что иное, как любовь к суетной славе и явное безумие... Вследствие этого отныне никому не дозволяется каким бы то ни было образом передавать поля и поместья монастырям, богадельням и странноприимным домам, а равно митро­полиям и епископиям, ибо это не на пользу им. Если же ка­кие из прежних богоугодных заведений или монастырей имели несчастие попасть в дурные руки, так что остались совершенно лишенными угодий, для таковых с царского ведома и рассмотрения не будет препятствия к приобрете­нию необходимого. Строить же в пустынных местах ке­льи и так называемые лавры, не предназначенные к рас­ширению угодьями и полями, а ограниченные лишь свои­ми пределами, не только не воспрещаем всякому желающему, но и считаем похвальным делом».

Законодатель вполне отдавал себе отчет, что его рас­поряжение встречено будет недоброжелательно. Новелла заканчивается следующими словами:

«Знаю, что настоящий закон для многих покажется тягостным и не соответствующим их убеждениям. Но это меня нисколько не беспокоит, раз я, по апостолу Пав­лу, желаю не человекам угождать, но Богу. Для тех же, кто имеет разум и способен смотреть не на поверхность вещей, а проникать вглубъ, ясно, что мы устанавливаем закон выгодный и полезный для живущих по Богу и для все­го государства».

Смотря на приведенный акт как на выражение законо­дательной воли, стремившейся положить предел весьма распространенному и коренившемуся в религиозном наст­роении византийского народа обычаю, мы должны при­знать в нем весьма смелый шаг, напоминающий до некото­рой степени подобные же распоряжения иконоборческих царей, и оценивать его с точки зрения государственных ин­тересов. Становясь вполне на сторону законодателя, кото­рый видел опасность для государства, нуждавшегося в воен­ных людях и в доходах на военные потребности и много те­рявшего от привилегий и изъятий в пользу монастырского и вообще церковного землевладения, обнимавшего до од­ной трети государственной территории, мы можем, однако, судить, как много терял среди духовенства и простого наро- да в благочестивой Византии этот государь, хотя и популяр­ный по своим военным делам против мусульман, но так не­давно вступивший на престол и имевший против себя зави­стников и недоброжелателей среди военной аристократии.

Прежде чем подходить к последствиям, к каким при­вел этот закон, познакомимся с характеристикой Никифора у ближайших к нему писателей, тем более что она час-тию дополняет церковную политику этого в существе су­рового в жизни и глубоко религиозного человека. В высшей степени интересно выяснить здесь его отношение к Афону.

Оказывается, что этот суровый воин, всему предпочи­тавший непритязательные условия жизни в военном лаге­ре, ставивший военное сословие выше других классов и не жалевший государственных средств на удовлетворение его потребностей, в глубине души был большим идеалис­том, искренно верующим и расположенным к Церкви че­ловеком до такой степени, что несколько раз сам думал сделаться монахом и пожертвовал большие материальные средства на устройство монастыря на Афоне, знаменитой Лавры, которая благодаря его щедрым вкладам получила с того времени первенствующее положение между афон­скими монастырями. Относящиеся сюда сведения почер­паются главным образом в жизнеописаниях св. Афанасия Афонского, дяди Никифора, св. Михаила Малеина, нако­нец, в Уставе и в завещании Афанасия (8).

Св. Афанасий, в мире Авраамий, родился в Трапезуйте, первоначальное воспитание получил в Константинополе. Монашеские его подвиги начались под руководством Ми­хаила Малеина, каковое обстоятельство поставило Афана­сия в сношения с известными тогда воеводами Никифо-ром и братом его Львом, часто посещавшими обитель, во главе которой стоял их дядя. В 960 г., когда Афанасию бы­ло 40 лет, он перешел из прежнего монастыря на горе Кимине[146] на Афонскую гору, где и решился остаться навсегда.

Между тем почитатель святого подвижника Никифор Фо­ка старался разыскать Афанасия и узнал об его подвижни­ческой жизни на Афоне, где он на месте нынешней Лавры, называвшемся Мелана, поставил себе малую келью. Со­вершив славную военную экспедицию против критских арабов и завоевав Крит, Никифор вызвал к себе св. Афана­сия, и здесь впервые зародилась мысль о построении на Афоне знаменитой Лавры на средства Никифора из бога­той военной добычи. Когда в августе 963 г. Никифор всту­пил на царство и женился на вдовой царице Феофано, на Афоне уже было положено начало постройкам на месте Лавры и между новыми зданиями была келья для Никифо­ра и церковь. Узнав о происшедших в столице событиях, Афанасий поспешил в Константинополь поздравить сво­его духовного сына с вступлением на царство, при этом была вновь речь об афонских постройках, и Никифор вновь подтвердил, что он с течением времени поселится на Афоне и тем исполнит давнишний обет Богу. Таким об­разом, стараниями Афанасия и на средства, полученные от царя Никифора и других благотворителей, построен был монастырь, сделавшийся потом весьма известной Ла­врой и доныне будто бы хранящий в своей ризнице дра­гоценные памятники близости своего первого игумена с царем Никифором. Таковыми считаются главным обра­зом саккос императора Никифора и митра, бывший венец того же царя. Эти и подобные драгоценности афонских греческих монастырей почти недоступны для изучениям показываются весьма редко и лишь в исключительных случаях. Мы можем воспользоваться здесь страничкой из книги академика Н. П. Кондакова, которому удалось ви­деть ризницу Лавры (9).

«Хотя (лаврская) ризница помещается в одной ком­нате или, вернее, отделении того сарайчика, в котором продолжает истлевать библиотека, однако наш самый поверхностный осмотр ее занял более четырех часов, причем присутствовали три выборные старца, и ничего нельзя было ни записывать, ни отметить. Эта ризница есть богатейгиий склад дорогих тканей и парчей за три последние века... Здесь мы увидели пресловутую вели­кую драгоценность Лавры Афанасия, мнимый саккос им­ператора Фоки, по преданию переделанный из военного плаща-мантии этого царя. На самом деле это обыкно­венный саккосXVI в., не имеющий никакого историческо­го значения. Вполне подобна этому саккосу и даже, по на­шей догадке, составляет одно с ним облачение митра, будто бы бывший прежде венец того же императора. Ми­тра современна саккосу или немного позже его сделана».

Тем не менее Лавра должна считаться одним из древ­нейших монастырей на Афоне и заключает в себе кроме ризницы драгоценную роспись трапезы, древние иконы, мозаические изображения и рукописи, из коих некоторые восходят даже к X в. (10)

Слишком занятая и деловая жизнь, посвященная важ­ным государственным заботам, должна была отвлекать внимание государя в сторону от того мечтательного иде­ала, какой носился перед ним вследствие бесед с Афана­сием. С годами Никифора более и более завлекали воен­ные предприятия, посредством которых он надеялся сло­мить преобладание мусульманства и возвратить империи так давно утраченное ею на Востоке первенство. Но не­прекращавшиеся войны истощали государственные средства и побуждали Никифора прибегать к экстрен­ным мерам для пополнения казны. Вследствие того преж­няя популярность царя начала уменьшаться. В особенно­сти городское население не могло простить Никифору его явного предпочтения, оказываемого военному сосло­вию. Ему ставили в вину обыкновенно случайные и не­счастные недоразумения, бывавшие на ученьях и смот­рах (11). Слишком много вредила Никифору корыстолюби­вая финансовая система его брата, куропалата Льва, который искусственно повышал цены на хлеб и пускал его в продажу по высокой цене из своих складов. Под предлогом больших издержек на содержание войска го­сударь вводил новые неслыханные налоги и тем изнурял народ. «По всему городу распространился ропот недо­вольных, что два брата наполняют свою казну народным имением и общие бедствия обращают в свою пользу». Еще определеннее знакомит с причинами обнаружив­шейся нелюбви к Никифору историк Кедрин (12).

«В начале своего правления, когда солдаты позволя­ли себе множество насилий, он не принимал мер к обуз­данию, говоря: «Что за важность, если при таком гро­мадном количестве войска будут допущены некоторые беспорядки». А затем в городе не обращал никакого вни­мания на то, что подвергались грабежу многие и знат­ные и простые граждане, и как будто ему доставляли удовольствие те бесчинства, какими буяны наносили зло мирным гражданам, немало помогавшим ему при вступлении на престол. Далее, постоянно делая походы, изнурял подвластное ему население не только надбавка­ми податей и всяческими видами поборов, но и невыно­симыми опустошениями. Между прочим, он отнял неко­торую часть взносов, шедших в пользу сенаторов, при­водя в объяснение, что ему нужны деньги для войны, а равно совершенно пресек установленные прежними бла­гочестивыми царями выдачи богоугодным заведениям и церквам, издав закон, запрещающий церквам увеличение недвижимой собственности. Он объяснял свои распоря­жения тем, что епископы без пользы расточают иму­щество бедняков, чем и уменьшается число способных носить оружие, а что всего несправедливее — объявил закон, который подписали некоторые легкомысленные и человекоугодливые епископы, воспрещающий рукопола­гать в епископы без его воли, и, в согласии с этим зако­ном, по смерти епископа отправлял на место доверен­ное лицо, дабы по установлении точного расхода ос­тальное взять себе. Принимал меры к изданию закона, чтобы умершие на войне удостаивались мученических почестей, полагая спасение души в одной войне, а ни в чем другом. Хотя он старался побудить патриарха и епископов согласиться на издание такого закона, но они мужественно воспротивились и отклонили его от наме­рения. Независимо от всего он уронил курс золотого им­периала (το νομισμα), пустив в обращение так называемый тетартир. Так как вместе с этим появились две хо­дячих единицы, то при сборах в казну требовалась пол­новесная монета, а при расплатах расходовалась мало­ценная. Хотя закон и обычай были таковы, что монета каждого царя имела одинаковую ценность, лишь бы вес ее был верен, Никифор установил, чтобы монета с его изображением считалась дороже других, вследствие че­го немало страдало население при размене денег. Граж­дане испытывали чрезвычайное стеснение от указан­ных мер, а между тем ничего не предпринималось для того, чтобы понизить цену на товары. Но что наиболее обременяло народ, так это постройка дворцовых стен. Кругом были красивые и высокие здания, а он приказал их разрушить и устроил для себя акрополь и безопасное убежище, чтобы тиранить несчастных граждан; вну­три же выстроил склады, и амбары, и пекарни и сделал запасы всяческих товаров».

Нет сомнения, что у Кедрина достаточно сгущены краски, но в сущности его слова имеют реальную почву для характеристики положения Никифора в последние годы его царствования; это доказывается и свидетельством Льва Диакона, который тогда сам был в Константинополе и лично наблюдал описываемые факты. И он не скрывает, что из боязни насильственной смерти Никифор обнес вы­сокой стеной построенный им дворец Вуколеон на мор­ском берегу и окружил себя верною стражей (13). Касаясь со­бытий, вызвавших заговор на жизнь Никифора в 969 г., ис­торик сообщает следующую картину. В 968 г. случилось землетрясение, а затем последовали сильные и сухие вет­ры, которые повредили посевам и плодам и произвели большой голод в 969 г. Царь же, вместо того чтобы прийти на помощь населению, продавал хлеб по дорогой цене и еще хвалился, как подвигом каким, что он выручил за хлеб вдвое против покупной цены. И не только он так поступал, но и его брат Лев, который, занимаясь барышничеством на продаже съестных припасов, нанес населению неисчисли­мые страдания. По этому поводу рассказан следующий анекдот (14).

«Однажды царь вышел на смотр войска, к нему подо­шел старик с седыми волосами и заявил желание быть за­численным на военную службу. Царь говорит ему: «Как же ты, такой старик, хочешь поступить на мою службу?» Он же с находчивостью отвечал: «Да я теперь гораздо сильней, чем когда был молод». «Как же это?» — спрашива­ет царь. «А вот как: прежде я навьючивал на двух ослов купленный на одну номисму хлеб, теперь же, во время твоего царствования, я легко взваливаю себе на плечи хлеба на две номисмы».

Император очень ясно понимал постоянно растущее против него неудовольствие, но этот суровый воин, «спав­ший на полу, на барсовой коже, накрываясь мантией своего дяди Михаила Малеина», не догадывался об угрожавшей ему опасности от самого близкого к нему человека, от его супру­ги Феофано. Весьма мало сохранилось данных, чтобы осве­тить созревшую при дворе интригу, вследствие которой по­гиб Никифор Фока. Известно, что главный деятель вскоре затем разыгравшейся драмы, доместик Иоанн Цимисхий, был двоюродным братом царя и одним из известнейших в то время византийских военных людей. Весьма естествен­но, что он был свой человек при дворе и что царица Феофа­но давно уже знала его. Но когда начались между ними близ­кие сношения, об этом нельзя сказать с уверенностью. Во всяком случае царь мог по слухам и тайным доносам подо­зревать о постигшем его семейном несчастье. Он выразил свое нерасположение к Цимисхию тем, что лишил его воен­ного командования восточными войсками, запретил жить в столице и приказал ему или оставаться в своих поместьях в Каппадокии, откуда и происходили Фоки, или жить в Халкидоне. Мысль о насильственном перевороте и о низверже­нии Никифора должна была созреть именно в это время. У позднейших писателей приводится одно соображение, что будто Никифор замышлял устранить от наследования пре­столом молодых царевичей Василия и Константина, име­нем которых он и Феофано управляли царством, но мы не можем настаивать на этом соображении уже и потому, что его было выгодно пустить в оборот заговорщикам после низвержения Никифора, чтобы оправдать себя в общест­венном мнении, между тем доя династического переворота недоставало поводов. По известиям, какими располагал Лев Диакон, дело происходило следующим образом1'. Феофано нежными и ласковыми словами убедила царя сложить гнев на милость и позволить Цимисхию возвратиться в столицу и занять приличное его происхождению и заслугам поло­жение. Уступая настояниям Феофано, Никифор разрешил своему боевому товарищу прибыть в Константинополь, но свидание их не было особенно теплым и полным взаимно­го доверия, так что Цимисхий не показывался во дворце на официальных приемах, а имел тайные свидания с царицей. Проживая в Халкидоне (ныне Кадыкей), Иоанн Цимисхий мог иметь частые сношения с царицей и договориться от­носительно исполнения условленного между ними перево­рота. В случае благополучного исхода задуманного пред­приятия Цимисхий получит корону и женится на Феофано. Дело происходило в декабре 969 г. В заговор были посвяще­ны состоявшие при дворце Вуколеона служители и между более знатными лицами — стратиг Михаил Вурца и патри-кий Лев Педиасим. В ночь с 10 на 11 декабря, в которую за­говорщики приготовились исполнить план нападения на Никифора, в Вуколеонском дворце был спрятан небольшой отряд людей для большей безопасности, на женской поло­вине, а царь спокойно заснул в своей опочивальне на барсо­вой коже и красном войлоке.

«Сокрытые августой служители вышли из темной комнаты и на дворцовой кровле ожидали прибытия Ио­анна. Был пятый час ночи (т. е. около полуночи), сильный северный ветер волновал воздух, и шел снег; тогда пока­зался у берега Иоанн со своими соумышленниками, при­ближаясь к Вуколеону на лодке. Свистом он дал знать о себе стоящим на кровле служителям, ибо таков был между ними условный знак. Спустив на веревках короб, они подняли поочередно всех сообщников, а потом и само­го Иоанна. Взобравшись сверх всякого человеческого ожи­дания и обнажив мечи, они оросились в царскую спальню... Нашедши по указанию местного слуги лежавшего на полу царя, они стали попирать его ногами. Только что Ники-фор проснулся и оперся головой на руку, ему нанес сильный удар мечом Лев Валант. Страдая от полученной раны и обливаясь кровью, он воскликнул громко: «Богородица, по­моги!» Между тем Иоанн, сидя на царском ложе, приказал притащить к нему царя».

Затем Никифора подвергли разнообразным издева­тельствам и оскорблениям и наконец лишили жизни.

Судьба, конечно, была несправедлива к Никифору Фо­ке. Смерть его не вызвала в столице никаких потрясений, и на другой день убийца его спокойно занял престол. Между тем так печально окончивший жизнь государь по своим громадным военным дарованиям занимает одно из пер­вых мест в истории Византии. Роковым его несчастием была неспособность найтись в той обстановке, которая не походила на военный лагерь; он хотел всех измерять на свой аршин и ради отвлеченной и, может быть, фиктивной задачи был в состоянии пожертвовать легко дающеюся в руки реальностью. Некоторая двойственность и непосле­довательность в характере внешнего поведения Никифора Фоки хорошо подмечена его историком Львом Диаконом. Указав в нем множество достойных всяческих похвал ка­честв, он заключает (16):

«Многие ставили ему в вину тот недостаток, что он требовал от всех безусловно соблюдения добродетели и не допускал ни малейшего отступления от строгой спра­ведливости. Вследствие этого он был неумолим в отмще­нии и казался страшным и жестоким по отношению к погрешившим и несносным для тех, кто привык беспечно проводить день за днем. По моему же мнению, если бы при тогдашних благоприятных обстоятельствах, по завис­ти переменчивой судьбы сей муж не был так неожиданно изъят из жизни, то Ромэйская империя достигла бы та­кого великого блеска, какого никогда прежде не имела. Промысл же, гнушаясь суровых и чрезмерных замыслов людских, ограничивает их, сокращает и обращает в ни­что неисповедимыми, ему ведомыми способами, направ­ляя ко благу ладью жизни».

Глава XX