Морфология мировой истории

Обратимся к основным идеям культурологичекой концепции О. Шпенглера.

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 24. ² Там же. С. 21.

Вначале приведем ее полное название: «Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Том I. Гештальт и действительность». Здесь важно каждое слово, и необходимо вникнуть в явные и скры­тые смыслы. Это важно потому, что на протяжении всего XX в. кни­га Шпенглера была объектом искажений, недоразумений, запретов, восхищения и почитания. Одни считали ее появление сенсацией; другие обвиняли автора в эпигонстве, дилетантизме; третьи отмеча­ли ее абсурдность.

Не продолжая перечисления этих полярно противоположных оценок, можно утверждать, что «Закат Европы», несомненно, вы­держал испытание временем и вошел в классику культурологии. Но вернемся к названию. В нем тоже проявился «перст судьбы». При переводе с немецкого заглавие книги не сразу получило точный эк­вивалент: буквально оно означало «Закат Запада» или «Гибель Запа­да» и другие довольно абсурдные варианты. Сам автор весьма крити­чески относился к подобным версиям.

В русском переводе наиболее точным является «Закат Европы», ибо в книге идет речь именно об угасании европейской культуры. Лишь в последующих изданиях Шпенглером была сделана поправ­ка: «европейской и американской культуры», что мало меняло суть концепции.

Судьбу книги в России также нельзя назвать безмятежной. Хо­тя вскоре после издания книга «Закат Европы» была переведена в 1923 г. на русский язык, многие отечественные философы зна­чительно раньше прочитали ее в подлиннике и отозвались различ­ными статьями в сборнике «Освальд Шпенглер и "Закат Европы"», вышедшем в 1922 г. В нем приняли участие Н. А. Бердяев, Ф. Сте-пун, С. Л. Франк и другие. В 1924 г. было предпринято второе, пе­реработанное автором издание «Заката Европы», и оно стало биб­лиографической редкостью, практически неизвестной читателям. Только в 1993 г. в серии библиотеки «Философское наследие» вы­шел I том, а II том, в котором содержатся дополнения и коммента­рии, был впервые переведен на русский язык и полностью опублико­ван лишь в 1998 г.

И еще одно замечание, подчеркивающее трагичность судьбы этой книги. Важно внимательно отнестись к тому историческому фону, тем событиям начала XX в., которые отразились на мировосприятии Шпенглера. Это период с 1912 по 1918 г., наполненный чрезвычай­ным драматизмом, отмеченный трагическими противоречиями, ги­белью миллионов людей, неопределенностью будущего. Хаос и рас-

свирепевшие судьбы века, маски сатанизма в социальных и культур­ных потрясениях, предчувствие апокалипсиса, светопреставления и поиск хрупкой надежды — эти настроения были весьма распростра­нены, и Шпенглер испытал на себе их мощное воздействие.

Шумный успех и сенсационность «Заката Европы» сопровожда­лись огромным потоком критики, на автора буквально сыпались об­винения в дилетантизме, плагиате и заимствовании идей у различ­ных предшественников. Почти все известные философы, социологи, культурологи, историки того времени так или иначе отозвались на книгу, и библиография этих комментариев еще ждет своих исследо­вателей.

Упомянем лишь некоторые оценки. Отто Нейрат, глава «Венского кружка» позитивистов, написал книгу «Анти-Шпенглер»; междуна­родный журнал «Логос» за 1920-1921 гг. целиком посвящен подроб­ному разбору этого сочинения. Особенно обширна была литература, в которой оспаривалось первенство идей Шпенглера о развитии куль­туры, историко-культурной типологии. Упоминались Гердер, Гегель, Шеллинг, Вико, Монтескье; Ибн Хальдун, представивший еще в XIV в. морфологию исламской культуры; Н. Данилевский и К. Леон­тьев. Всех трудно перечислить. Вопрос о том, кого читал и что знал Шпенглер, занимал очень многих.

Среди этих обвинений было немало абсурдных. Достаточно упо­мянуть тот факт, что немецкий перевод книги Н. Я. Данилевского вышел только в 1920 г., когда «Закат Европы» уже был известным, а предположить, что Шпенглер знакомился с ним в подлиннике, вряд ли возможно.

Трудно представить, что Шпенглер был равнодушен к этим на­падкам. Тем более что они продолжались и в последующие годы, ко­гда его объявляли «мракобесом», «ультрареакционером». В письме к своему издателю он признается:

Если бы мне вздумалось прочитать хоть половину этого, я и сегодня еще не подошел бы к концу. Гете и Ницше — вот те два мыслителя, зависи­мость от которых я чувствую наверняка!¹

И все-таки эту тему о «предшественниках» неверно было бы счи­тать «закрытой». Она еще ждет нового прочтения, нового исследова­ния, но не с позиций заимствования.

Важно отметить и другой факт: огромное влияние идей Шпенгле­ра на современников и будущее поколение философов и культуроло-

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 19.

гов, в той или иной степени развивающих его концепцию всемирной культуры. Несомненным оно представляется в отношении таких мыс­лителей, как X. Ортега-и-Гассет, П. Сорокин, А. Тойнби, Л. Мэм-форд, Й. Хейзинга, Р. Арон, Т. Кун, Ф. Бродель, Т. Адорно, Г. Марку-зе и многих других. О некоторых из них мы будем говорить ниже.

И наконец, последнее замечание перед тем, как перейти к куль­турологической концепции Шпенглера. Его сочинение мало напо­минает сухое академическое изложение. Это скорее художественный трактат, в котором глубокие обобщения тесно связаны с историче­скими аналогиями, собственным видением фактов культуры. Ко­лоссальна историческая эрудиция Шпенглера: в указателе имен в тексте I тома отмечено свыше 500 философов, ученых, историков, художников, исторических деятелей, причем многие упоминаются неоднократно, среди них: Александр Македонский, Аристотель, Ар-;симед, Бетховен, Боттичелли, Будда, Вагнер, Ватто, Вольтер, Гали­лей, Гаусс, Гегель, Гельмгольц, Гераклит, Гете, Гомер, Данте, Декарт, Джотто, Достоевский, Дюрер, Евклид, Ибсен, Иисус Христос, Кант, Лейбниц, Леонардо да Винчи, Лютер, Маркс, Микеланджело, Мо­царт, Наполеон, Ницше, Ньютон, Пифагор, Платон, Рафаэль, Рем­брандт, Руссо, Тициан, Толстой, Фидий, Цезарь, Шекспир, Шопен­гауэр, Эсхил и др. Уже одно это перечисление свидетельствует об ис­торической и художественно-философской панораме исследования культуры.

Книга состоит из введения, 6 глав и таблиц к сравнительной мор­фологии мировой истории.

Изложение или сжатый пересказ представляет немалую труд­ность. Каждая из глав достойна быть отдельной книгой. Поэтому ограничимся пока лишь их перечислением:

• Глава первая. «О смысле чисел».

• Глава вторая. «Проблема мировой истории». •Ф- I. «Физиогномика и систематика».

•Ф- II. «Идея судьбы и принцип каузальности».

• Глава третья. «Макрокосм».

•> I. «Символика картины мира и проблема пространства». -Ф- II. «Аполлоническая, фаустовская, магическая душа».

• Глава четвертая. «Музыка и пластика». <■ I. «Изобразительные искусства».

■Ф- II. «Обнаженная фигура и портрет».

• Глава пятая. «Картина души и чувство жизни». - I. «О форме души».

- II. «Буддизм, стоицизм, социализм».

• Глава шестая. «Фаустовское и аполлоническое познание при­роды»¹.

Шпенглер ставит перед собой поистине глобальную задачу: про­следить судьбу европейской культуры, воссоздать историческую кар­тину мира, уяснить, в каком отношении находится культура к исто­рии, жизни, душе, природе, духу.

Мир как история предстает во всем многообразии форм культуры.

Народы, языки и эпохи, битвы и идеи, государства и боги, искусства и произведения искусства, науки, правовые отношения, хозяйственные формы и мировоззрения, великие люди и великие события являются символами и подлежат в качестве таковых толкованию².

Вполне понятно, что ряд перечисленных форм культуры может быть продолжен до бесконечности. Самое главное заключается в том, чтобы понять, пережить и объяснить, по крайней мере самому себе, ту символику, которую воплощают идеи, события, творения эпохи.

** Символ — ключ к пониманию всемирной истории культуры. Дело не втом, что представляют собою конкретные факты истории, а в том, что они означают и обозначают своим явлением.

Для того чтобы воссоздать дух эпохи, недостаточно лишь проил­люстрировать историю теми или другими событиями, памятниками, произведениями искусства.

Необходимо выяснить более глубокую взаимосвязь тех форм культуры, которые воспринимаются как символы: античное монет­ное дело, египетская административная система, китайское книгопе­чатание, идея нирваны, погребение или сожжение мертвых, механи­ческие часы, дальнобойные орудия, масляная живопись. Напомним, что в подзаголовке I тома обозначено: «Гештальт и действитель­ность»; немецкое слово «гештальт» может быть переведено как «об­раз», «форма», «облик», «целостность».

Какими бы различными ни были отдельные части культуры, они по особым законам складываются в целое, которое несводимо, ори­гинально и самостоятельно.

1 Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 665-667. ² Там же. С. 129.

Именно целое образует облик эпохи, ее гештальт, или символ. Однако было бы преждевременным думать, что эта целостность куль­туры лежит на поверхности, что она доступна любому восприятию. Еще более сложная задача — понять образ всемирной истории куль­туры. Тем важнее усилия Шпенглера.

Судьба культуры разворачивается в пространстве различных тер­риторий и в сочетании одновременности (синхронности) и последо­вательности (диахронности).

Это привело исследователей к разделению всей истории на Древ­ний мир — Средние века — Новое время. Шпенглер называет это не­вероятно скудной и бессмысленной схемой, господствующей над ис­торическим мышлением.

Такой подход, приемлемый для Западной Европы, является аб­сурдным для культур Китая, Мексики и других регионов.

Он не только ограничивает объем истории, но и значительно су­жает ее арену. Согласно данной схеме, культура «вращается» вокруг Европы как мнимого центра мирового свершения. В действительно­сти все культуры имеют равное значение в общей картине истории. Древние цивилизации Вавилона и Египта, Индии и Китая нередко превосходят античность, но при этом вовсе не занимают привилеги­рованного положения.

Вместо безрадостной картины прямого восхождения перед глаза­ми исследователя развертывается настоящий спектакль множества мощных культур, с первозданной силой расцветающих в лоне мате­ринского ландшафта, к которому они привязаны всем ходом своего существования.

Каждая из этих равноценных и равноправных культур имеет

собственную форму, собственную идею, собственные страсти, собствен­ную жизнь, воления, волю, чувствования, чувства, собственную смерть¹.

У каждой культуры свои новые возможности выражения, свои краски, блики света, движения, свой духовный взор. Есть расцвета­ющие и стареющие культуры, народы, языки, истины, боги, ланд­шафты, так же как есть молодые и старые дубы и пинии, цветы, вет­ви и листья, но нет стареющего человечества.

Культуры возникают, созревают, увядают и никогда не повторя­ются. Они обладают совершенно отличными друг от друга форма­ми — пластикой, живописью, математикой, физикой, каждая с огра­ниченной продолжительностью жизни, каждая замкнута в себе са-

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 151.

мой. Эти культуры — живые существа высшего ранга — растут с воз­вышенной бесцельностью, как цветы в поле.

«Я вижу, — пишет О. Шпенглер, — во всемирной истории картину вечно­го образования и преобразования, чудесного становления и прохождения органических форм».

Восемь великих культур занимают свое место на карте мировой истории: 1) египетская; 2) вавилонская; 3) индийская; 4) китайская; 5) греко-римская (аполлоническая); 6) византийско-арабская (маги­ческая); 7) западноевропейская (фаустовская); 8) народов майя.

Предстоит появление русско-сибирской культуры.

Все культуры характеризуются общей морфологией, но имеют ин­дивидуальные стиль и облик. В истории нельзя обнаружить такие аб­стракции, как формы мышления вообще, государство вообще. В каж­дой культуре эти понятия имеют особенное выражение. Что может означать тип сверхчеловека в философии Ницше для мира ислама? Что общего у японца с Парсифалем и Заратустрой? Или проблемы женщин у Ибсена для тирольской крестьянки? Все, что мыслилось на Западе о проблемах пространства, времени, движения, числа, воли, бра­ка, собственности, науки, — должно постигаться в контексте истории.

Феномен других культур говорит на другом языке, и для других людей существуют иные истины. Из полноты очевидных подробно­стей должен быть развит язык форм человеческой истории, ее пе­риодическая структура, ее органическая логика. Всемирная история развернется перед нами в выявлении типического в изменчивых судь­бах этих культур.

Если судьба культуры непосредственно связана со стадиями роста и развития, то она неминуемо движется к финалу. Такова неизбежная судьба культуры. .

Эту завершающую стадию культуры Шпенглер называет цивили­зацией.У каждой культуры есть своя финальная стадия. Цивилиза­ции — самые крайние исамые искусственные состояния. Они знаме­нуют собой завершение развития, как за жизнью наступает смерть. Они означают конец культуры, переход ее в иное состояние:

Греческая душа и римский интеллект — вот что это такое. Так различают­ся культура и цивилизация¹.

Для цивилизации типичны люди бездушные, далекие от филосо­фии, с расовыми инстинктами, доходящими до зверства, бесцере-

Там же. С. 164.

монно считающиеся лишь с реальными успехами. Это тип людей крепких умом, практичных и безразличных к обсуждениям смысла жизни и подобных метафизических проблем.

В их руках духовная и материальная участь каждой поздней эпохи. Они провели в жизнь вавилонский, египетский, индийский, китайский, римский империализм. В такие эпохи буддизм, стоицизм и социализм достигают зрелости окончательных жизненных построений. Чистая цивилизация как исторический процесс состоит в постепенном осво­бождении от ставших неорганическими мертвых форм культуры.

С этого рубежа великие цивилизации ограничены в пределах не­скольких крупных городов, которые вобрали в себя все содержание истории. Весь совокупный ландшафт культуры опускается до ранга провинции, занятой тем, чтобы питать мировые города остатками своей прежней духовности.

. Мировой город и провинция — таковы два полюса цивилизации. Вместо мира — город, некая точка, в которой сосредоточена вся жизнь, между тем как оставшаяся часть отмирает. В городе действу­ет новый бесплодный, исполненный глубокой антипатии к людям, холодный прагматик, озабоченный лишь «вопросом денег». В «ми­ровом» городе, утверждает Шпенглер, действует не народ, а масса, презрительно относящаяся ко всяким традициям. У культурного че­ловека энергия обращена к развитию духовности, цивилизованный человек во всем ищет выгоды и пользы. Для него недоступны тайны поэзии и других искусств, он предпочитает зрелища, технические иг­ры, спортивные состязания.

Его психология подвержена стандартам массового вкуса, поэтому столь распространенными становятся повальные увлечения, не тре­бующие эмоциональной и душевной отзывчивости, но лишь запол­няющие образующийся духовный вакуум.

«Современная эпоха — эпоха цивилизации, а не культуры», — заключает Шпенглер¹.

У каждой культуры есть свое детство, своя юность, своя возмужалость и старость².

Культура рождается в тот миг, когда из прадушевного состояния вечномладенческого пробуждается и отслаивается великая душа. Она расцветает на почве строго ограниченного ландшафта, к которому она остается привязанной в течение всей жизни. Культура умира-

¹ Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 174.

² Там же. С. 265.

ет, когда эта душа осуществила уже полную сумму своих возмож­ностей, создав народы, языки, вероучения, искусства, государства, науки.

Бесчисленные поколения, народы и племена — арийцы, монголы, германцы, кельты, парфяне, франки, карфагеняне, берберы, банту и многие другие прошли этот путь. Когда в них угасает «формообра­зующая сила», вместе с ней постепенно стираются ее черты, языко­вые и умственные признаки, и явление вновь растворяется в хаосе поколений.

Так на поверхности Земли величественными кругами расходятся волны великих культур. Они внезапно всплывают, расширяются в роскошных линиях, успокаиваются, исчезают, и зеркало прилива вновь одиноко и вы­тягивается в опустевшем месте.

Каждая культура обнаруживает символическую и почти мистическую связь с пространством, в котором она существует. Как только вся полнота внутренних возможностей исчерпана, культура внезапно коченеет, отми­рает, ее кровь свертывается, силы надламываются — она становится ци­вилизацией. В таком виде она, как тысячелетнее дерево, еще много столе­тий топорщит свои гнилые сучья.

Таков смысл всех закатов в истории — внутреннего и внешнего за­вершения, ожидающего каждую живую культуру¹.

Все культуры проходят цикл развития от рождения к смерти, от восхода к закату. Длительность существования определяется при­мерно в 1000-1500 лет. Так происходило в античности, таковы при­знаки и заката Европы. Огонь души угасает, усталая, раздосадованная, она теряет радость жизни и стремится обратно к мраку прадушевной мистики. Такова судьба культуры, в ее направленности и необрати­мости, последовательности и неумолимости.

В отличие от мира природы, где действуют непреложные законы, а всякое действие имеет причину и следствие, мир культуры во власти судьбы, для его познания неприемлемы строгие калькуляции, науч­ные понятия и доказательства. Можно предчувствовать будущее, пы­таться проникнуть в его тайны, но вычислить его невозможно. Отсюда истоки вечного разлада между научным мышлением и искусством. Поэтому культуру можно лишь понять, почувствовать, пережить.

**■ Метод освоения культуры, проникновения в ее смыслы, значения, сим­волы Шпенглер называет физиогномическим,позволяющим на осно­ве внешних черт, признаков проникать во внутренние смыслы. . .

¹ Там же. С. 265.

Точно так же внешний облик человека — рост, выражение лица, осанка, походка, речь — дает возможность узнавать его внутреннее состояние: доброту или злобу, ум или глупость, храбрость или тру­сость.

Описательная, формообразующая физиогномика есть перене­сенное в духовную сферу искусство портрета. Дон-Кихот, Вертер, Жюльен Сорель — портреты эпохи. Фауст — портрет целой культу­ры. В портретах Рембрандта — история, заколдованная в мгновение.

Так следовало бы писать биографию великих культур, когда ра­бота специалиста-историка над датами и данными — лишь средст­во, а не цель. Формы государства, хозяйства, сражения, искусства, наука, боги, мораль — все заключает в себе символ, является выраже­нием души. Поэтому если познание природы — дело воспитания и обучения, то знатоком истории рождаются. Для историка культуры " важны такие качества, как проницательность, интуиция, постиже­ние, созерцание, концентрация чувств, которым практически нельзя научиться.

Рассудок, система, понятие убивают ее, превращают в застывший предмет, создавая иллюзию научности. И наоборот, созерцание, пе­реживание мгновений истории, исповедание, свойственные религии и художественному творчеству, наиболее близко передают душу культуры.

Лишь тогда оказывается возможным постичь каждый факт исторической картины, каждую эпоху сообразно их символическому содержанию¹.

Культуры — это организмы, считает Шпенглер, а всемирная исто­рия — их общая биография. В судьбе отдельных, сменяющих друг друга, вырастающих друг подле друга, соприкасающихся, оттесня­ющих и подавляющих друг друга культур исчерпывается содержа­ние всей человеческой истории.

Я отличаю идею культуры, совокупность ее внутренних возможностей от ее чувственного проявления в картине истории как достигнутого уже осу­ществления².

Таково отношение души к живой плоти. История культуры есть поступательное осуществление ее возможностей.

Культура — это первофеномен всякой прошлой и будущей ми­ровой истории. Этот вывод Шпенглер формулирует в соответствии

¹ Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 262.

² Там же. С. 265.

с идеями Гете о перворастении как праформе всяких растительных организмов или подобной же — у позвоночных животных.

Ч> Великая задача историка — вскрыть внутреннее строение, или морфо­логию,культуры, осмыслить экспрессию событий и отыскать лежащий в ее основе язык.

Именно этим определяется содержание «Заката Европы», име­ющего подзаголовок «Очерки морфологии мировой истории».

Культура как стиль

Пользуясь методом физиогномики, раскрытием внутреннего содер­жания по внешним проявлениям, Шпенглер выделяет понятие габи­туса, или стиля культуры, как совокупности жизненных выражений, которые являются формами духовной коммуникации, специфически­ми для данной культуры.

Например, каждый античный город, будучи воплощением и сим­волом одного и того же стиля и жизнеощущения, глубоко отличается по своему плану, виду улиц, языку, частной и официальной архитек­туре, по типу площадей, переулков, дворов, фасадов, по красочности, шуму, толкотне, по духу своих ночей от группы индийских, араб­ских, европейских мировых городов.

В каждом инобытии этого рода лежит высокая символика: запад­ная склонность к прямолинейным перспективам наподобие мощного пролета Елисейских Полей в Париже или узость Акрополя, город­ских кварталов в Риме с запутанным расположением частей. Не ме­нее важно представить продолжительность жизни каждой культуры, темп, такт и ритмы ее развития. Что значит, например, резко выде­ляющийся во всех культурах 50-летний период в ритме политиче­ского, духовного и художественного становления? Или 300-летние периоды барокко, великой математики, аттической пластики, моза­ичной живописи?

Наиболее значительные события, явления религиозной, научной, политической жизни дают импульс в формировании индивидуаль­ности. Трудно понять античную культуру, не принимая во внимание исторический контекст, такие явления, как античную трагедию, по­лис, дионисическую стихию, тиранию, ионическую колонну, геомет­рию Евклида, римский легион, бой гладиаторов.

Шпенглера увлекает идея поиска исторических аналогий, эквива­лентов значительным творениям и формам религии, искусства, по-

литики, хозяйства, науки, которые одновременно возникают, завер­шаются и угасают во всей совокупности культур. Этому он посвяща­ет целый ряд таблиц «одновременных» духовных эпох, искусства, политики от глубокой древности возникновения культуры и до за­вершающей стадии цивилизации. Анализ данных сопоставлений и аналогий требует специального научно-исторического исследования.

Шпенглер придает исключительное значение физиогномическому методу в постижении культуры, который позволяет по деталям орна­ментики, архитектурного стиля, письма, по отдельным данным полити­ческого, хозяйственного, религиозного характера восстановить ос­новные черты исторической картины целых столетий, прочитать по элементам языка художественных форм современную им государст­венность. _А

Но возможности данного метода не безграничны. Невозможно, как утверж-• дает Шпенглер, до конца вникнуть силами собственной души в мир чу­жих культур. Здесь всегда остается некий недоступный «остаток», тем бо­лее значительный, чем ничтожнее собственный исторический инстинкт, физиогномический такт, собственное знание людей. И все-таки решение этой задачи есть предпосылка всякого более глубокого миропонимания. Историческая окружающая среда других людей составляет часть их су­щества, и нельзя понять кого-либо, не зная его чувства времени, его идеи судьбы, стиля и степени сознательности его внутренней жизни¹.

Пониманию истории мировой культуры способствует проникно­вение в мир символов, которые приобретают особую ценность.

Шпенглер предлагает осмыслить символическое значение часов как способа измерения времени.

В античной культуре время обычно определяли днем по длине те­ни от собственного тела, хотя солнечные и водяные часы уже были в употреблении в египетской и вавилонской культурах. Но сущест­вование человека было сосредоточено на настоящем, полностью за­мыкалось в текущем моменте, его мало волновало прошедшее и бу­дущее. Не потому ли античности не были известны ни археология, ни ее «душевная изнанка» — астрология. Не было распространено в обыденном сознании историческое летоисчисление, а счет годам велся по олимпиадам. В античных городах ничто не напоминало о глубокой древности, не было благоговейно опекаемых руин. Таково было понимание времени, обожествляющее тело и сиюминутность жизнеощущения.

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 289.

Совсем иное отношение ко времени складывается в последующие века в западноевропейской культуре. Изобретение механических ча­сов, гротескный символ башенных часов, отмеряющих время горо­жан, и, наконец, карманные часы, сопровождающие каждого челове­ка, — такова новая символика отношения ко времени.

Столь же древняя семантика отношения к смерти обнаруживает­ся в различных формах погребения. Возвышенный стиль в Индии начинается с надмогильных храмов, античный — с могильных ваз, египетский — с пирамид, древнехристианский — с катакомб и сарко­фагов. В первобытные времена многие формы смешаны, но затем каждая культура возводит одну из них на символическую ступень. Египтяне особенно оберегали свое прошлое в памяти, в камне и иеро­глифах, так что и поныне мы можем точно установить даты прав­ления их царей, что трудно сказать о времени жизни многих истори­ческих деятелей времен античности. Вспомним: то, что эллины назы­вали «мусейоном», вовсе не было музеем, а означало философскую школу, основанную в честь Аристотеля, а позднее Александрийский университет, где хранилась коллекция книг и естественноисториче-ских экспонатов.

Не менее интересна историко-культурная символика отношения к эротике. В античности особое значение придавалось решающим актам зачатия и рождения. Поэтому эротическое было средоточием культа Деметры и вносило в античный мир символ фаллоса, зна­ка мужского пола. Этому соответствует в индийской культуре знак лингама и обряд верчения вокруг богини Паравати. Домашний культ римлян был связан с детородной силой главы семейства. Западная душа противопоставила этому знак материнской любви. Мать, дер­жащая дитя у груди, — культ Марии расцвел в столетия готики. Свое высочайшее выражение он нашел в Сикстинской мадонне Рафа­эля. Мадонна с младенцем Иисусом соответствует египетской Исиде с Гором. Но кормящая грудью мать столь же чужда византийскому искусству, сколь и эллинскому. Символ Богоматери в христианстве вознес эту идею на огромную нравственную высоту. Интересные идеи высказывает Шпенглер о роли отца как символа охраны дома и очага, добытчика пропитания, мудрого правителя. Символами про­никнута организация хозяйства, от беспечности до скаредности, по­рядка и разгильдяйства, заботы о будущем и жизни «одним днем».

Но как бы ни велико было значение символов, традиций, на по­верхности мирового свершения царит непредвиденное, судьба и слу­чай. Случайное стечение обстоятельств сопровождает каждое собы-

тие, жизнь каждого человека. Трудно предугадать появление талан­тов, возможное их влияние на ход истории. Такова участь худож­ников, произведений искусства, религиозных культов, теорий и на­учных открытий.

Один талант может безвозвратно исчезнуть, другой — «войти в историю». Трудно также предвидеть судьбу идей: чего хотели Лю­тер, Лойола, Кальвин, Руссо, Маркс и что получилось из этого в буре западной истории? Было ли это милостью или роком? Здесь всякий рациональный анализ наталкивается на абсурд. В каждой эпохе сосу­ществует неограниченная полнота неожиданных и никогда не пред­усматриваемых возможностей. Случайности могут придавать раз­витию вид величественный или убогий, счастливый или трагичный, однако сама историческая эпоха необратима.

Событие делает эпоху, оно знаменует в развитии культуры роко­вую перемену и может сопровождаться массой случаев, но эпоха пред-' определена.

Физиогномический метод позволяет различать анонимныеи личныеэпохи. Первостепенную значимость имеют великие лично­сти, обладающие такой формообразующей силой, что растворяют в ней судьбы тысяч людей и народов. Среди них могут быть и авантю­ристы, и баловни фортуны, и герои истории. Каждая эпоха, ее науки, искусства, города, языки — все это составляет физиогномические штрихи высочайшей символики. Поэтические творения и битвы, празднества и католические мессы, заводы и гладиаторские игры, дервиши и дарвинисты, железные дороги и римские улицы, прогресс и нирвана, газеты, скопища рабов, деньги и машины — «все это раз­ным образом суть знаки и символы в картине мира прошлого, много­значительно воскрешаемого душой»¹.

Мысль о всемирной истории физиогномического типа расширя­ется до идеи всеобъемлющей символики.

Дорический, раннеарабский, романский орнамент, образ кресть­янского дома, семьи, человеческих отношений, одеяний и культовых действий, а также облик, осанка, походка определенного человека; целые сословия и народы, диалекты и формы оседлости всех людей и животных и, кроме того, немой язык природы с ее лесами, выгона­ми, стадами, облаками, звездами, лунными ночами и грозами, цвете­нием и увяданием, близостью и далью — все это есть символическое воздействие космического на нас, когда мы внемлем этому языку в моменты раздумий.

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 322.

Но в этом выражено чувство единства понимания, которое выде­ляет из общей человеческой массы целые семьи, сословия, племена и, наконец, культуры и смыкает их вместе.

»* Действительность культуры предстает как «макрокосм» в совокупно­сти разнообразных символов, соотнесенных с конкретной душой, ко­торая погружается в этот мир и расшифровывает для себя и другие ее значения.

Люди одной культуры и одного душевного склада переживают эти многочисленные знаки, усваивают их при помоши выразительных средств языка, искусства, религии, слов, формул. .

TB*i*a«a I if

Что же касается возможности проникновения в мир других куль­тур, то мы можем весьма неполно понимать индийскую или египет­скую душу, проявленную в людях, нравах, божествах, словах, идеях, постройках, деяниях. Это происходит потому, что мы вкладываем в выражение чужой души собственное понимание.

Равным образом толкуем мы и черты древнеегипетских и китай­ских портретов, отталкиваясь от западного опыта в искусстве. Здесь понимание нередко переходит в самообман. Основные черты мыш­ления, жизни, сознания столь же различны, как черты лиц отдель­ных людей.

Сколь далеким, диковинным и мимолетным по самой своей идее был ин­дийский или вавилонский мир для людей пяти или шести следующих за ними культур, столь же непонятным станет однажды и западный мир для людей не рожденных еще культур¹.

Спустя несколько столетий не будет уже никакой западноевро­пейской культуры, никаких немцев, англичан, французов, как во вре­мена Юстиниана уже не было никаких римлян. Угаснет не череда че­ловеческих поколений, но исчезнет сама внутренняя форма народа. Преходяща любая мысль, любая вера, любая наука, стоит только угас­нуть умам, которые способны ощущать эти миры. Культура жива, пока есть глаз, который ее видит, ухо — слышит, мозг — осознает, че­ловек в целом — воспринимает и объясняет.

Исходя из принципа символики культур, Шпенглер предлага­ет описание аполлонической, фаустовской и магической души². Апол-лонической он называет душу античной культуры, избравшей чувст­венное тело идеальным типом пространства. К данному типу куль­туры относятся: изваяние обнаженного человека, механическая ста-

¹ Там же. С. 345.

² Там же. С. 345-388.

тика, чувственные культы олимпийских богов, политически изоли­рованные греческие города, рок Эдипа и символ фаллоса. К этому прибавляются живопись, очерчивающая контурами отдельные тела, существование грека, обозначающего свое «Я» как тело и чуждого идее внутреннего развития. Античный храм есть безмолвное, темное ничто, изготовленное изначально из бренных веществ; некий чехол, натянутый на мгновенье. Античный рельеф, замкнутая колоннада лишь подчеркивают контуры объема, священное установление гра­ниц. Множественность отдельных тел требует аналогичного мира богов — таков смысл античного политеизма. На Олимпе сияет веч­ный свет юного дня.

Фаустовская душа воплощена в западноевропейской культуре, расположенной на северных равнинах и связанной с рождением ро­манского стиля в X столетии. Ее символами стали искусство фуги в музыке, динамика Галилея, католическая и протестантская догматика, великие династии эпохи барокко с их политикой, судьба короля Ли-. ра и идеал мадонны. Это живопись, соединяющая пространства по­средством света и тени, — таковы написанные масляными красками картины Рембрандта. В личной жизни — культура мемуаров, само­анализа, совести. Зодчество находит выражение в исполинских готи­ческих храмах, в которых ощущается безграничное одиночество. Это новое переживание мира повторяется в поэзии, религии, связующей участников в мистическую общину. Здесь божество является лишь в буре органной фуги или в торжественной поступи кантаты и мессы.

Магическая душа арабской культуры между Тигром и Нилом, Черным морем и Южной Аравией отмечена своими алгеброй, астро­логией и алхимией, мозаиками и арабесками, халифатами и мечетя­ми, таинствами и священными книгами персидской, индийской, хри­стианской религий.

Египетская душа видела себя странствующей по узкой и неумоли­мо предначертанной жизненной тропе, за которую в назначенный срок неизбежен отчет перед судьями мертвых («Книга Мертвых»). Такова была ее идея судьбы. Египетское бытие — это бытие стран­ника, бредущего вечно в определенном направлении. Язык и фор­мы его культуры служат воплощению этого единственного мотива. Его прасимвол можно обозначить словом «путь». Надгробные храмы Древнего царства, в особенности мощный пирамидный храм I дина­стии, являют собой ритмически расчлененную последовательность пространств. Сакральный путь, постоянно сужаясь, ведет от ворот у Нила через проходы, ряды, дворы, схваченные аркадами, и колон-

ные залы к усыпальнице. Равным образом храмы Солнца V дина­стии являются не «постройкой», а дорогой, отделанной мощными каменными породами. Бесконечными рядами тянутся рельефы и сте­нопись, вынуждающие наблюдателя двигаться в определенном на­правлении. Сфинксовые аллеи с львиными и бараньими головами, относящиеся к Новому царству, преследуют ту же цель. Продвига­ясь вперед и становясь тем самым символом жизни, человек вступа­ет в связь с каменной частью этой символики.

«Путь» означает одновременно судьбу и третье измерение. Для египтянина пирамида над царским гробом была треугольной. Гос­подство горизонтали, вертикали и прямого угла поддерживает двух­мерный принцип и изолирует переживание пространственной глу­бины, которая совпадает с направлением пути и целью — гробом.

Это искусство не допускает никаких отклонений, ослабляющих напряженность души, и египтянин проходит предначертанный путь до конца.

Китайская культура тоже основана на символе «дао», что бук­вально переводится как «путь», «дорога». «Дао» как всеобщий закон мироздания призывает человека согласовывать свое поведение, стре­миться к гармонии с природой. Китайская культура органично впи­сана в ландшафт. В композицию китайских храмов включены холмы и водоемы, деревья и цветы, камни. Китайская архитектура «ластит­ся» к окружающей природе; устремленность ввысь пагод, цветовые •сочетания подчеркивают гармонию человека и природы. Это единст­венная культура, пишет Шпенглер, где садоводство оказывается ре­лигиозным искусством большого стиля.

В русской культуре прасимволом является «бесконечная равнина». Это подчеркивается отсутствием какой-либо вертикальной тенден­ции в русской картине мира, проявляется в былинном образе Ильи Муромца. Русский этнос выражен не в сыновней, а в исключительно братской любви, всесторонне лучащейся в человеческих отношени­ях. Поэтому фаустовское вертикальное стремление к совершенству представляется подлинно русскому тщеславным и непонятным. Вертикальная тенденция отсутствует и в русских представлениях о государстве и собственности. В архитектуре холмообразная крыша почти не выделяется на фоне ландшафта, а шатровые коньки с ко­кошником маскируют и нейтрализуют движение вверх.

**• В обшей исторической картине какой-либо культуры может господ-■ ствовать только один стиль — стиль этой культуры.

6 Зак 1050

Стили следуют друг за другом, подобно волнам и ударам пульса. Именно стиль творит самый тип художника. Истории искусства пред­стоит задача написать сравнительные биографии больших стилей.

У всякойкультуры есть собственный стиль познания людей и жизненного опыта. Поэтому каждая эпоха проектирует свой образ природы, картину мира, которые отображаются в собственной кар­тине души. Но любой наблюдатель не может выйти за рамки усло­вий своего времени и своего круга. Все они имеют однородное разви­тие: от рождения к смерти, почти одинаковую длительность в 1000-1500 лет. Эпоха расцвета сменяется периодом угасания, и это означа­ет неизбежность перехода в цивилизацию.

Такова неотвратимость судьбы, хотя каждая культура и ее совре­менники верят в вечное бытие. Шпенглер завершает исследование морфологии культур предсказанием о неизбежности духовного кри-' зиса, который «охватывает весь европейско-американский мир»¹. Каждой культуре присущ свой особый способ духовного угасания, но у данного этапа есть и общие симптомы. В духовном смысле ци­вилизация начинается с переоценки всех ценностей, всех форм пред­шествовавшей культуры. Причем речь идет не столько о внешних чертах, сколько о внутренней исчерпанности души, без остатка реа­лизовавшей свои возможности. Для античности это состояние насту­пило в римскую эпоху. Для Европы, по мнению Шпенглера, время Заката наступит в будущем. Культура и цивилизация различаются между собой, как живое тело и мумия. Человек культуры живет внут­ренней жизнью, ощущая мир как судьбу.

Цивилизованный человек живет внешне, в пространстве, среди вещей и фактов. Первые симптомы изнуренной души — отчужден­ность, практицизм, бездушность, рационализм, отсутствие живой ре­лигиозности.

Человек цивилизации — приверженец культа духовной посредст­венности, любитель злачных мест, спорта, злободневных газетных но­востей, заменяющий идеи — целями, символы — программами. Люди больше всего озабочены проблемами пищеварения, питания и гигие­ны, а вопросы алкоголизма и вегетарианства трактуются с религиоз­ной серьезностью.

**• Когда жизнь культуры подходит к концу, а с нею угасает творческий ■ элемент, изобразительная сила и символика, то остаются «пустые»

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. С. 624.

формулы, скелеты мертвых систем, которые воспринимаются как не­что бессмысленное, механически сохраняются или презираются и забываются людьми чуждых культур. Формулы, законы уже ничего не означают, ибо они должны получить плоть, которую придает им только живое человечество. .

Отказ от культуры совершается нагло и агрессивно. Человек не испытывает желания подняться до высот культуры, сделать усилие, чтобы ее понять. Он требует, чтобы все было выровнено до его уны­лого уровня, а всякая утонченность, изысканность и воспитанность объявляются ненужными излишествами.

Таково грозное пророчество Шпенглера о надвигающейся опас­ности Заката.

Прошло почти сто лет с тех пор, как была задумана и написана эта книга. Многие идеи не раз подвергались критике, затем вновь объяв­лялись ценными. Одно то, что «Закат Европы» читается по-прежне­му с неослабевающим интересом, свидетельствует о том, что книга выдержала испытание временем и сумела выстоять в неспокойном мире.

Всемирно-исторические перспективы

«Покорных рок ведет, строптивых гонит» — этим афоризмом рим­ского философа Сенеки заканчивает Шпенглер том II «Заката Евро­пы»¹. Ученым еще предстоит высказать свои мнения относительно культурно-исторического смысла этого выражения. Во всяком слу­чае, оно отнюдь не случайно, ибо этот труд посвящен всемирно-исто­рическим перспективам культуры.

До последних лет в русском переводе были лишь фрагменты то­ма II, а полностью он опубликован в 1998 г., и изучение богатого тео­ретического и исторического наследия только начинается, хотя пер­вое издание на немецком языке было в 1922 г., а на английском — в 1928 г.

Как и том I, это произведение поражает оригинальностью культу­рологической концепции, обилием теоретических проблем, колос­сальной исторической эрудицией. В нем также представлены новые сюжеты: возникновение и ландшафт, города и народы, проблемы арабской культуры, государство, проблема сословий, философия по­литики, мир форм экономической жизни, деньги, машина. Таково

¹ Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 539.

краткое перечисление названии глав и некоторых разделов, каждый из них заслуживает особого изучения.

Следует отметить, что в этом труде Шпенглер уделяет особое вни­мание проблемам человека и культуры, и это можно назвать антропо­логической ориентацией. Кроме того, он исследует многие сложно­сти и противоречия культуры XX столетия. Важно также подчерк­нуть, что оба тома связаны между собой общей логикой изложения морфологии мировой истории.

Остановимся на тех позициях, которые дают возможность более полно представить культурологические идеи Шпенглера. Предлагаю выделить проблемы, особенно тесно связанные с культурой.

1. Взаимодействие города и культуры; понятие духа и души горо­да; образ города и дух мировой столицы; рождение и угасание города.

2. Морфология народов и культур; душа, облик и язык народов; язык_ выражения и язык сообщения, имена народов, миграции.

3. Проблема культурного облика мужчины и женщины; социальные и культурные особенности сословий: крестьянства, знати, духо­венства, ученых.

4. Философия политики; политический дар государственного дея­теля и его дипломатический такт.

5. Культурное значение денег как формы экономической жизни; фаустовское денежное мышление и двойная бухгалтерия; финаль­ная схватка денег и политики.

Таков круг проблем, которыми мы вынуждены ограничиться, хо­тя и их изложение будет достаточно кратким, и я отсылаю заинтере­сованного читателя к тексту книги.

Самое древнее значение понятия «культура» всегда связывают с земледелием, или «агрикультурой». Шпенглер также считает, что глубокие изменения в человеческом обществе начинаются именно с возделывания почвы, ибо это предполагает изменение природно­го состояния и возникновение новой способности человека: «порож­дать» то, чего не было без его труда. Но возделывание приводит к су­щественным переменам в самом человеке: он становится оседлым, зависимым от того места, которое обрабатывает, ожидая всходов, уха­живая за ними, собирая урожай.

Его душа оказывается привязанной к земле, возникают новые чув­ства и отношения.Человек «срастается» с ней, возникает новая глу­боко прочувственная связь между севом и зачатием, жатвой и смер-

тью, ребенком и зерном. Это находит свое отражение в фольклоре, обрядах и ритуалах, обычаях и традициях.

Новое жизнеощущение воплощается в символическом образе крестьянского Дома, который прочно стоит на земле, а добрые духи Веста, Янус, Лары, Пенаты оберегают его. В плане Дома и основных его помещений отражаются все особенности семейной, производст­венной жизни. Они характеризуют не столько индивидуальный вкус, сколько образ жизни и образ труда.

Однако по отношению к темпу всей истории сельский Дом так же вечен, как и сам крестьянин. Поэтому крестьянин «внеисторичен», инвми словами, мало подвержен изменениям. Заложив основы куль­туры, он остается тем же, что и в отдаленные времена. Тип жили­ща, расположение хозяйственных построек, даже способы обработки земли традиционны.

**• Развитие культуры начинается с возникновения городов. «Всемирная

■ история — это история городского человека», — считает Шпенглер¹.. •>.........................................,.....................,.................................3

Народы, государства, политика, религия, искусство возникают и развиваются в городе. Однако неверно было бы считать, что город — просто большое поселение. Его отличительной особенностью явля­ется наличие Души, объединяющей всех в одно целое. Ее появление остается тайной, так внезапно она выделяется из общей душевности культуры. Она воплощается в образе города, определяя его облик и стиль, внутреннюю форму и историю.

Сельский и городской человек — два разных существа. Но в на­чальный период они еще незримо связаны между собой, а затем их связи постепенно «иссыхают» в толще городов. Новая душа города говорит на новом языке культуры, который уже мало понятен кре­стьянину. Вся последующая история разыгрывается в городах.

Постепенно город приобретает свое «лицо», со своими неповто­римым выражением и мимикой. Имя города имеет значение сим­вола: одни названия «Гранада», «Венеция» сразу вызывают зримый образ. Дух площадей и углов, тупиков и просветов между домами, памятников и храмов, вокзала и базара, ратуши и стадиона — все это характеризует облик городов.

Во всякой культуре появляется тип столичного города, имеющего свои особенности. Его политические и экономические методы, це­ли и решения господствуют над страной. Большой город — это еще

¹ Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. С. 92.

и «свободный дух». Он опрокидывает троны, реформирует религию, развивает науку, образование, ремесла и производство, торговлю и зрелища. Появляются различия между большим и малым городом в стиле общения, близости соседских и родственных связей.

Наконец, возникают Мировые столицы, которыми можно назвать лишь ограниченное число городов: Вавилон и Фивы — в Древнем мире, Александрия и Рим, Лондон и Париж — величественные обра­зы Мировых столиц. Эти гигантские города обнаруживают склон­ность к разрастанию до абсурда. Город-гигант буквально «всасы­вает» в себя провинцию, поглощая новые людские потоки. Человек мирового города не способен жить в иной среде, кроме как искусст­венной. Он утратил связи с землей, существование лишилось кор­ней, а это приводит к духовному «оцепенению». Так завершается раз­витие культуры, и, чтобы возродиться вновь, страна должна обрести .новый источник духовного развития.

Переходя к проблеме морфологии языков и народов, Шпенглер излагает немало интересных идей. Он отмечает, что понятия «народ», «нация» в исторических исследованиях трактуются неоднозначно: являются ли эллины, дорийцы, спартанцы одним народом? Или кель­ты и галлы? Как соотносятся между собой римляне и латиняне? Кто такие «американец» или «швейцарец»? Что имеет значение для формирования народа: кровное родство или язык и вера, государство или территория? Для ответа на эти вопросы Шпенглер предлагает проследить, как используется слово «народ» в обыденной речи.

Всякий человек обозначает как «свой народ» ту общность, кото­рая ему ближе всего по внутреннему чувству, причем наделяет это понятие определенным пафосом. Данная принадлежность основана на личном переживании. Поэтому из двух братьев один может назы­вать себя швейцарцем, а другой с тем же правом — немцем.

«Народ — союз людей, ощущающих себя единым целым»¹, — счи­тает Шпенглер. Пока есть чувство общности, народ как таковой су­ществует. Если чувство угасает, пусть даже название или единичная семья продолжает существовать, народа больше нет.

**-...............■.....................................................■.......■•■•■................

Народ всеми средствами культуры стремится сохранить свое единст­во. Этому содействуют мифы, легенды об обшем предке, сказания о победах и поражениях, отношения в родственных кланах, совместные действия. Сплочение как жизненная потребность является основой су-шествования народов.

¹ Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. С. 163.

Особо следует подчеркнуть значение имени народа. Оно при­обретает сакральный смысл. В названии народа могут сочетаться и сосуществовать культовые и воинские имена, обозначения терри­тории проживания или произвольные самоназвания. В этом отра­зилась история многочисленных переселений народов. Весьма при­митивным было бы объяснение миграции мотивом материальной нужды. Шпенглер склонен видеть причину движения народов в стремлении людей к освоению новых мест, в страсти к приключени­ям, в духе бродяжничества, в слепящем стремлении к власти и добы­че. Иногда причиной служили внутренние распри и бегство от родо­вой мести.

События истории сплачивают и порождают народ. Определя­ющим для этноса является не единство языка или происхождения, а сознаваемое чувство общности — «мы»: «Чем глубже это чувство, тем сильнее жизненная сила союза»¹, — заключает Шпенглер.

Существуют народы энергичные и вялые, преходящие и несо­крушимые. Они могут менять язык, имя, страну, но пока живет их душа, они будут существовать, присоединяя к себе людей какого угодно происхождения и переделывая их. Именно осознание общ­ности судьбы, единой поступи в историческом бытии является осно­вой процветания народа. «Народы — это не языковые, не политиче­ские, не зоологические единства, но единства душевные», — отмечает Шпенглер².

Культурные народы представляют собой нечто более определен­ное, нежели иные. Им предшествуют общности, которые могут быть названы «пранародами». К ним относятся те преходящие и разноха­рактерные объединения, которые возникают и распадаются в круго­вороте жизни.

Шпенглер возражает тем историкам, которые считают, что куль­тура является порождением народов, производной от их жизнедея­тельности. Свою позицию он называет принципиально иной: «Ве­ликие культуры есть нечто всецело изначальное, поднимающееся из глубочайших недр душевности. Напротив, народы, находящиеся под обаянием культуры, оказываются и по своей внутренней форме, и по всему своему явлению не творцами, но произведением этой культу-ры»^:!. Это положение Шпенглер рассматривает как фундаментальное открытие.

Там же. С. 169. Там же. С. 173.

Бывают народы аполлонического, фаустовского, магического сти­лей. Афинские народы — символ не в меньшей степени, «чем дориче­ский храм».

Арабы не создали магической культуры, а, наоборот, магическая культура создала в качестве своего великого последнего творения арабский народ. В X в. внезапно пробуждается фаустовская душа ев­ропейской культуры, обнаруживая себя в многочисленных образах. Из многочисленных народов Каролингской империи, из саксов, шва­бов, франков, вестготов, лангобардов возникают немцы, французы, испанцы, итальянцы.

В каждой из культур присутствует группа великих народов одно­го и того же стиля, которые основывают государства и «несут на се­бе» историю.

Народ, по стилю принадлежащий к одной культуре, Шпенглер на-, зывает нацией. В основе нации лежит Идея, объединяющая и сплачи­вающая народы. Лишь исторические народы, существование которых есть всемирная история, являются нациями. Жизнь нации продолжа­ется приблизительно десять поколений. Пробуждение нации, станов­ление ее самосознания всегда поэтапно, оно не охватывает всех сразу, но возникает преимущественно в одном сословии, а значит, в мень­шинстве. Именно оно несет ответственность за судьбы нации и ее ис­торию, оно становится носителем национально го самосознания.

По мере становления национальная культура приобретает чер­ты непроницаемости для других культур. Взаимопонимание меж­ду нациями столь же мало, как и между разными людьми. Культура воспринимает другую культуру лишь в соответствии с тем образом, который она сама создала для последней. Немецкое, французское благочестие, английские и испанские нравы настолько различны, что для большинства остаются извечной тайной и источником заблуж­дений. Пока существуют нации, такое положение неизбежно. Лишь когда человечество откажется от такой формы общности, как нация, оно достигнет взаимопонимания, но при этом перестанет быть «ис­торическим». Но нация — это осуществленное в живой форме чело­вечество, и ее жизнь бесконечна.

>*• Язык является важнейшим средством культурного общения. Он суше-• ствует в двух формах: язык выражения и язык сообщения.

It а......iiiiiiiiiiiMi т • ■ • • ■■■ • ■ ■»■•■■■■■■■■■••■■■•«•■■■•■••■••* • • •а■>•■>«••*■•■■а■• а ■ а ■ ■ ■ * • • ■ ■ ■ ■ tS

Четкую границу между ними провести невозможно, ибо каждый обращен к «другому» как к субъекту общения. Партнером в общении могут быть деревья, камни, облака в примитивных культурах, боже-

ства в религии. Человек вступает в общение с ними как с другими людьми, ведет «разговор» с самим собой.

Искусство располагает множеством языков, которые передают раз­личные сообщения, пользуясь особыми выразительными средства­ми. Религия также использует особый язык обращения к Богу. Для этого предназначены молитвы, иконы, проповеди, ритуалы.

Следует различать язык и речь. Язык может сохраняться и вне че­ловека как «мертвый», но зафиксированный в знаках на глиняных табличках, папирусных свитках, иероглифах. Эти знаки поддаются расшифровке и прочтению. Но это мертвая кладовая знаков, так как она не передает звучания живой речи, ее мелодии, ритма ударений, произношения слов и сопровождающих жестов. Без этого нам от­крывается лишь «костяк, но не тело».

Мы приблизительно знаем звучание букв латыни и древнегрече­ского, но не представляем, как произносил свои речи Цицерон, как декламировали свои стихи Гесиод и Сафо, как говорили на афин­ском рынке.

Это же различие языка и речи относится и к художественной куль­туре. Важно знать, как учат технике живописи или музыки, как овла­девают ремеслом, чтобы выразить свои идеи.

Родина языка лишь случайно связана с определенной территори­ей на Земле. Языки распространяются от одного племени к другому, иногда заимствуют слова иных народов как более точные и даже мо­гут отказываться от собственного языка, когда он оказывается беспо­лезным для общения.

Язык выражения рассматривает «другого» как свидетеля и собе­седника, стремится вызвать в нем определенное впечатление. Язык выражения воплощен в орнаменте, торжественном ритуале, церемо­ниале, в одежде, украшениях, татуировке. Строгое ранжирование светского костюма, подвенечного платья, траурного одеяния, воен­ного мундира, облачения священника, а также ношение орденов и зна­ков отличия, париков и драгоценностей — все это различные средст­ва языка выражения.

Язык сообщения представлен письменностью. В нем слились во­едино образ, звук и жест, а в письменности западной цивилизации — единство буквы, слова и пунктуации. Этим актом завершается отде­ление языка от речи и определяется возникновение школы как сис­темы обучения.

Культура обретает функцию воспитания и обучения, приобщения к языковым формам, длительного и напряженного упражнения.

Однако данное отделение языка от речи вызвало немало противо­речий: оно оторвало знаки от значений, создало возможность «скры­вать мысли» в потоке слов.

Культура как память означает особую способность человека со­хранять и передавать другим то, что закреплено в слове и получи­ло определенное имя или название, наименование вещи, существа, предмета.

Это был величайший поворот в истории человеческой души, от­мечает Шпенглер. Имя не следует упоминать напрасно, «всуе»: его надо хранить в тайне. Имянаречение всегда было окружено торже­ственностью и благоговением, доверялось только приближенным людям, оберегалось от чужих взглядов. Этот обычай сохраняется и поныне. Так возникло принципиальное различие языка человека от языка животного.

Второй великий перелом наступает с появлением грамматики, в ко-'торой были зафиксированы мыслительные связи. Словосочетания объединяются в предложение и становится формой выражения зна­чений и символов. Чистых словесных языков не бывает, они всегда в той или другой форме связаны с грамматикой, а синтаксис подчерки­вает ритм и мелодию речи. Расцвет грамматики Шпенглер относит ко времени за два тысячелетия до начала египетской и вавилонской культур. Никаких новых грамматических систем с тех пор не возни­кало. Однако в далеком прошлом словесные языки были сословной привилегией, ревностно оберегаемой от большинства, которое поль­зовалось иными способами сообщения. До сих пор сохранилась «ка­стовая» замкнутость некоторых языков, доступных для избранных: французский как язык дипломатов, латынь — для врачей, санскрит — для жрецов. Шпенглер называет предметом гордости возможность говорить друг с другом так, чтобы «другие» не понимали. Приобще­ние к словесному языку, а затем и к письменности в ранних культурах было редким и не всякому доступным искусством. Все профессио­нальные языки: охотников, солдат, спортсменов, моряков, ученых — могут быть использованы в рамках любой грамматической системы.

Все имена «закрепляются» за предметами, которые они обознача­ют, поэтому в истории культуры всегда были распространены заим­ствования слов.

Из одного языка в другой кочуют названия зерновых, домашних животных, металлов, ремесел, средств транспорта, видов оружия. Исследователи постоянно натыкаются на «обломки» древних язы­ков. Все это подтверждает динамичный процесс развития языка.

Письменность — великое изобретение человечества. По мнению Шпенглера, все виды письменности возникают в отдельных культурах и принадлежат к их глубочайшим символам. Письменность дает воз­можность человеку вступать в обшение с потомками, с теми, кто нахо­дится на недосягаемых территориях. .

Овладение письменностью значительно меняет стиль мышления, заставляет говорить «как по писаному». Распространение письмен­ности всецело обусловлено политическими и религиозными судьба­ми всемирной истории. Например, ислам распространял арабскую письменность среди своих приверженцев независимо от того, на ка­ком языке они говорят.

Письменность с древних времен была привилегией духовенства и образованного сословия. «Знать письмо презирает. Она "велит за­писать"», — отмечает Шпенглер.

Испокон веков письменность имела отношение к духовности и духовенству. С возникновением письменности появляются книги — вначале рукописные, а затем и печатные, а также хроники, архивы, летописи, учебники, для хранения литературы создаются библиоте­ки. Все это содействует возвышению статуса человека грамотного, владеющего искусством письма и чтения. Появляется художествен­ное оформление книги, искусство буквиц, иллюстраций, переплетов.

Все это дает основание сделать вывод, что «культурные языки — это исторические языки»¹. Государственные акты, политические ло­зунги, правовые законы основаны на письменности и придают клоч­ку текста действенность оружия.

Во всякой культуре можно обнаружить многослойную морфоло­гию языков. В основании этой структуры «крестьянские языки», не принимающие участия в «большой истории» и продолжающие су­ществовать в качестве бесписьменных диалектов в течение длитель­ного времени, претерпевая незначительные изменения.

Над ними возвышаются культурные языки аристократии и духо­венства, причем «речь принадлежит замку, а язык — собору», заклю­чает Шпенглер.

Наряду с этим можно обнаружить немало мертвых, «закоснев­ших» культовых языков, святость которых гарантирует их неиз­менность, а также отчужденные от жизни, давно отмершие, вневре­менные и парализованные системы, но с сохраняемым словарным запасом.

¹ Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. С. 158.

Особый слой составляют многочисленные искусственные языки, применяемые в политике, религии, праве, морали, искусстве. Созда­ние научной морфологии культурных языков — очень перспектив­ное направление научных исследований.

jf...................................■......■•••■...................................................

Несомненный интерес представляют идеи Шпенглера о духовном портрете сословий в истории культуры. Начало социальной и культур­ной дифференциации общества заключается в разделении на два пола: мужской и женский. .

Всеобщность этого деления обнаруживается уже в животном ми­ре, а в культуре человечества оно принимает свой высший символи­ческий и всемирно-исторический облик.

Женское начало ближе всего к космическому. Оно глубинным образом связано с землей, непосредственно включено в великое кру­гообращение природы. Женщина воплощает материнство как реаль-"ную смену и преемственность поколений, и тем самым она равно­значна самой жизни. Женщина одерживает свою победу родами. У ацтеков, например, рожающую женщину приветствовали как храб­рого воина, а умершую в родах хоронили с теми же почестями, что и павшего в битве героя. Женщина стремится привлечь мужчину как отца своих детей, «всецело заплести его в свою собственную, расти­тельную историю последовательности поколений»¹. Женщина об­ладает даром предвидеть будущее, ибо она благодаря детям связана с переживанием времени.

Мужчина принадлежит социальной и политической истории: для него сын прежде всего наследник, носитель его крови и историче­ской традиции. Отсюда древнегерманское различие в кровном род­стве по мужской и женской линии: «со стороны меча» и «по линии веретена». Этот двойственный смысл находит отражение в идеях го­сударства и семьи.

Однако разделение на мужчин и женщин является вполне естест­венным и лишь косвенно связано с культурой.

Крестьянство тоже имеет природную основу и потому вечно и внеисторично. Эти различия имеют базовый, фундаментальный ха­рактер, они не создаются культурой, но могут принимать и вопло­щать ее черты.

Принципиально иной характер имеют сословия. В качестве со­словия человек, пользуясь всеми средствами культуры, «выводит сам

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. С. 342.

себя», подобно тому как он выводит сорта винограда или породы ло­шадей. В сословиях воплощается «отборная» человеческая культура. Для этого используются различные средства, включая специальное образование и воспитание, стиль поведения и нормы жизни, ритуа­лы и церемонии.

Первыми сословиями в истории культуры были «ряса и меч», ду­ховенство и знать. Шпенглер отмечает, что их историческое возник­новение в значительной степени обусловлено Идеей. Благодаря идее они ощущают свой ранг, обретают смысл и предназначение в жизни. Именно идея способствует их сплочению, усиливая процесс форми­рования самосознания и самоуважения, наделяя чувством историче­ской миссии и превосходства.

Размышляя о философии политики, Шпенглер отмечает, что по­литика является способом и манерой организации человеческого су­ществования, выражением его жизненной энергии, страстного по­рыва к самоутверждению и власти. Знать является политическим сословием в собственном смысле слова, а всякий политик — центр в потоке событий: «Бывает только личностная история и только лич­ностная политика»¹. Особое значение в политической деятельности имеет личность лидера, владеющего «искусством управлять». При­рожденный государственный деятель — это в первую очередь знаток людей, ситуаций, вещей. Он обладает «взглядом», которым без про­медления очерчивает круг возможного и определяет свое поведение. Политик не верит в «громкие истины», хотя он и имеет убеждения. Но он не связан с ними в своих действиях.

Политик не должен оглядываться назад, прикладывать к насто­ящему мерку прошлого, смотреть на другие системы. Он должен сле­довать собственному пониманию ситуации: «Подлинный государст­венный деятель — это персонализированная история»².

Обладание властью связано со способностью повелевать. Это особый дар, которому трудно обучиться из книг. Он проявляется в осо