Взаимоотношения языка, права и истины в монографии

Специфическая отрасль научного знания – юрислингвистика, возникающая в настоящее время в зоне взаимодействия языка и права, – приобрела в последнее десятилетие в отечественной науке исключительную актуальность. В центральных и региональных изданиях выходят статьи и монографии, защищаются диссертации, проводятся конференции разного статуса. Регулярный межвузовский сборник научных трудов «Юрислингвистика», издаваемый в Барнауле и Кемерове, превращается в фактически специализированный журнал-ежегодник. Общественный интерес к юрислингвистике отражает Интернет, в котором легко найти сайты, страницы, дискуссии по вопросам взаимоотношений языка и права. Регулярно поступают сообщения об открытии все новых лингво-экспертных сообществ. Высшее образование откликается на социальную востребованность в специалистах по юридической лингвистике открытием соответствующих специальностей и специализаций. Нет сомнения в том, что катализатором этих процессов стала потребность в развитии лингвистической экспертизы разного статуса и содержания; в первую очередь – судебной экспертизы спорных текстов и экспертизы документов (законопроектов, договоров) при их подготовке и интерпретации.

На этом фоне монография К.И. Бринева «Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза» – не рядовое издание, поскольку, обобщая накопленный опыт[1], она вводит его в новую парадигму, рассматривает взаимодействие языка и права с новых сторон и тем самым поднимает юрислингвистику на более высокий уровень.

Главную методологическую особенность исследования К.И. Бринева мы видим в совмещении в нем парадигм трех наук: лингвистики, юриспруденции и учения об истине. Лингвистическая экспертология составляет здесь особый аспект, выступая в роли своеобразной линзы, через которую рассматриваются и язык, и право, и истина. Одновременно лингвистические экспертизы играют роль материала, из анализа которого исследователь извлекает знания о языке. Впрочем, в разных разделах работы лингвистическая теория и лингвистическая экспертиза (феномены, названия которых вынесены в заглавие работы) нередко меняются статусами объекта, предмета и материала исследования. Неоднозначен и ответ на вопрос (достаточно часто задаваемый юрислингвистам), в каком аспекте выполнено юрислингвистическое исследование: в аспекте «Лингвистика для экспертизы» (это направление обычно легко и охотно признается лингвистами, тем самым утверждается ее преимущественно прикладной характер) или в аспекте «Экспертиза для лингвистики» (такой аспект обычно приходится доказывать и доказательства не лежат на поверхности, поэтому до сих пор фундаментальное значение юрислингвистики для теории языка не раскрыто в достаточной мере). При всем понимании значимости научных результатов исследования К.И. Бринева для общей и лингвистической экспертологии, мы склонны видеть в центре его работы именно второй аспект. Впервые в отечественной юрислингвистике язык и отражающие его лингво-теоретические построения последовательно рассматриваются в аспекте параметров, задаваемых презумпциями судебной лингвистической экспертизы. Таковые презумпции определяются прежде всего тем обстоятельством, что в конечном итоге судебная экспертиза служит одним из важнейших способов доказывания истины.

Категория истины является одним из основных интегрирующих параметров исследования К.И. Бринева. Этот момент также является методологической чертой данной работы. Идея о потенциале проекции признаков истины на речевое высказывание (текст), способности речевых произведений объективировать истину и возможности человеческого сознания извлечь ее из речевого материала красной нитью проходит через всю книгу. Это, на наш взгляд, весьма важные для лингвистики моменты. Важные хотя бы потому, что до сих вопросы истины в языке и речи рассматривались в основном философами, логиками, лингвистами, работающими в смежных с формальной логикой областях, которые решали их преимущественно на материале формализованных языков или искусственно сконструированных фраз. Лингвистика естественного языка в связи с истиной затрагивалась лишь в основном в направлениях линвопрагматики и суггестивной лингвистики[2] и в лингвокогнитологии, в связи с концептами истины, лжи, обмана, справедливости. В монографии К.И. Бринева логическое направление «моделирования» истины органично соединяется с изучением отражения и выражения истины в естественном языке, средствами естественного языка. В гносеологическом плане это направление предстает в монографии как извлечение истины из естественных речевых произведений, заданное целевыми установками судебной лингвистической экспертизы как способа доказывания судебной истины. Понятие «судебной истины» также имеет свою специфику в парадигме ее многочисленных разновидностей и нередко становится предметом теоретической юриспруденции. В отличие от истины, отражаемой в естественном языке и в естественно-научном познании, судебная истина в большей мере конвенциональна, поскольку она в существенной мере детерминирована конвенциальной природой правовой системы.

Известно, что философия, теория общего и специального познания, логика и психология выработали разнообразные представления об истине. Считается, что философское понятие истины впервые введено Парменидом как противопоставление мнению, причем изначально в античной философии считалось, что критерием истины является тождество мышления и бытия. У Аристотеля учение об истине предстает как соответствие или несоответствие высказывания действительности. Мы говорим об этом по той причине, что в монографии К.И. Бринева актуализируется именно такое, аристотелевское, представление об истине. Из всех критериев истины К.И. Бринев отдает предпочтение критерию соответствия содержания высказывания действительности. С точки зрения автора, в лингвистике до сих пор доминирует реалистический (а не номиналистический) принцип объяснения, который почти всегда ведет к дискуссиям по поводу употребления лингвистических терминов и практически никогда не ведет к описанию того, каково положение дел в мире; например, вопрос о сущности текста при таком подходе способен привести только к определению того, как мы будем употреблять слово «текст» по отношению к фрагментам реальной действительности; все ищут истинный смысл слова «текст», называя это поисками сущности текста, тогда как такого смысла нет, равно как и сущности текста; таким образом, текст при таком подходе превращается в категорию смысловую, но не фактическую.

Отсюда, по К.И. Бриневу, вытекают соответствующие лингво-экспертные презумпции: лингвистическая экспертиза должна описывать реальные факты, а не определять, в каком смысле употребил законодатель то или иное слово, скажем, «оскорбление» или «неприличная форма» (это не более чем частная проблема юридико-лингвистической герменевтики). При этом то обстоятельство, что лингвистическая экспертиза должна делать истинные описания, не может быть выведено логически и теоретически из каких-либо фактов, но является просто нашим решением или ценностью, которую мы либо разделяем, либо нет. Этот тезис может быть спроецирован в область лингвистической этики. Если, например, полагает К.И. Бринев, мы знаем (= уверены), что все утверждения – это утверждения мнения (а такая точка зрения нередко высказывается в экспертном сообществе), то тогда, выполняя экспертизу и выделяя фактические утверждения, мы, в том числе, принимаем и решение о том, что даем заведомо ложное заключение. Мы, конечно, можем несерьезно относиться к нашей деятельности – лингвистической экспертизе – («играть в нее»), но в этом случае мы должны быть готовы, что когда-то нас привлекут по статье 307 УК РФ. Таким образом, в концепции К.И. Бринева тесно переплетены логика языковых значений и значимостей, логика научного познания истины и значимостей правовых и социальных отношений.

За «объективистским» подходом к лингвистической истине, реализуемым в монографии, стоит скрытая полемика с современными тенденциями в теоретической лингвистике, особенно с антропоцентрическими. В известной дискуссии, начатой Августом Шлейхером, который противопоставил лингвистический натурализм и филологию, и продолженной в 60-70-х годов в отечественном языкознании, где ставился вопрос о лингвистике как науке гуманитарной или естественной. Отдаление от полюса «гуманитарности» особенно значимо для судебных лингвистических экспертиз, поскольку нередко приходится слышать, что она, в отличие, скажем, от судебно-медицинской или трассологической экспертизы, не может быть «несубъективной» (= объективной). В этом аспекте автор обсуждаемой монографии последовательно отстаивает возможность приближения лингвистического исследования - вообще и экспертного в частности - к «объективистскому» полюсу. Антропоцентрическое изучение языка К.И. Бринев сближает с субъективным и интуитивным изучением.

В силу активизации антропоцентрического подхода в лингвистике в настоящее время доминирует субъективная теория истины в форме гносеологического плюрализма, который, по мнению К.И. Бринева, влечет за собой едва ли не снятие оппозиции между истиной и ложью: если ничего не может быть даже в воображении ложным, то тогда оно ничего не говорит о реальном положении дел. Это означает, что у него отсутствует содержание относительно фактов и реальной действительности. Вслед за К. Поппером, автор обсуждаемой монографии утверждает, что такие описания никогда не могут столкнуться с реальной действительностью, потому они являются описанием состояний уверенности того, кто является лингвистом. Редактор, являющийся автором ряда статей, в которых развиваются идеи субъективного плюрализма в лингвистике как гносеологической ценности и множественности интерпретации как реального механизма функционирования языка, считает себя обязанным высказать реплику-вопрос: «Разве сами слова-понятия «факт реальной действительности» и «соответствие таковым фактам» не являются ко всему прочему продуктом субъективной деятельности не только в их генезисе, но и в их непрерывном функционировании (= употреблении этих «слов»)? Отвечая положительно на этот вопрос, мы соглашаемся со следующим мнением:

«…Можно ли, как это обычно делается, противопоставлять друг другу факт и его оценку или суждение (мнение) о нем? Вообще: есть ли факт нечто совершенно объективное? А оценка или суждение о нем - наоборот, субъективное? Или: факт есть нечто первичное, а суждение о нем - нечто вторичное? Нет. Факт становится таковым и становится нам доступным только в форме суждения (высказывания, пропозиции). Реальность существует независимо от человека, а факт - нет: он, этот человек, выделяет в действительности какой-то фрагмент, а в нем - определенный аспект (событие); затем он "переводит" свое знание о действительности (событии) на "естественный" язык, строит в виде суждения о предмете, затем проверяет, истинно ли данное суждение или ложно (как говорят, "верифицирует" его). И только тогда - если окажется, что суждение истинно - то, что описано в этом суждении, становится фактом!»[3]. И если это так, то отношения субъективной и объективной сторон истины, равно как и отношения интерпретации слов и реального положения вещей оказываются не в отношениях разделительных (или / или), а в отношениях дополнительности (и / и), даже в том случае, если они гносеологически (и логически) несовместимы.

К.И. Бринев попытался проанализировать данную ситуацию в разделе, посвященном делам о распространении не соответствующих действительности порочащих сведений (см. параграф 2.2.3.4), где выдвигается гипотеза, что разграничение фактов и событий (как это представлено в приведенной цитате) – это словесное разграничение и что принцип верификации не имеет здесь существенного значения, поскольку ни одно высказывание о факте или событии не может быть верифицировано опытным путем. Автор считает, что все высказывания о событиях и фактах – это гипотезы, которые мы принимаем, потому что они согласуются с другими фактами или событиями. Если они не согласуются с ними, то мы их отбрасываем. Поэтому наши интерпретации не произвольны относительно реального мира.

Позволим себе оставить этот вопрос открытым, но отметим, что его критическое обсуждение может быть весьма продуктивным.

Мы солидаризуемся со следующей мыслью К. И. Бринева, касающейся соотношения фундаментальных и прикладных аспектов лингвистики. Любое лингвистическое описание основано на какой-либо теории, включая бытовые теории, противоречивые и неполные теории. Тезис о том, что существует описание само по себе и соответственно прикладная наука, не предполагающая какую-либо теорию, – это ложный тезис. (И это, конечно, так, с той ремаркой, что наличие теории и означает присутствие субъективной стороны в любом описании). Тот факт, что в лингвистике классическая теория мало применяется в прикладных исследованиях, или то, что лингвисты не имеют представления о том, на каких теориях базируются прикладные исследования (а они могут быть основаны и не на классических теориях, а на теориях, например, основанных на здравом смысле), во-первых, не является необходимым, во-вторых, скорее, свидетельствует в пользу факта, что теоретическая лингвистика – «слабая» отрасль, что-то вроде игры. Поэтому если юридическая лингвистика «стремится» стать цельной дисциплиной, то тогда в каком-то смысле она должна быть основана на теории языка, то есть на истинностных описаниях структуры и функционирования языка, и если она будет вся описана через одну теорию, то только тогда она явит себя действительно цельной дисциплиной. Естественно, такая теория не является «окончательной», но является «лучшей» к данному моменту времени. Пафос цельности любой теории как ее неоспоримой ценности особенно справедлив по отношению к юрислингвистике в ее лингвоэкспертной составляющей. Непосредственно обслуживая судебную истину, деятельность лингвиста-эксперта стремится иметь единые, непротиворечивые и даже устойчивые правила исследования (в том числе и в первую очередь его теоретико-методические правила). Именно эти свойства экспертного исследования функционально синонимизируются с такими важными свойствами судебных вердиктов, как легитимность, непредвзятость и справедливость. Думается, что во многом именно по этой причине в монографии К.И. Бринева «Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза» этот пафос стал основополагающим исследовательским принципом. Но все-таки экстраполяция тезиса об опоре экспертизы «на лучшую к данному моменту теорию» во все другие сферы научной деятельности, на наш взгляд, не может быть принята без существенных оговорок, связанных с невозможностью научной дефиниции понятия «лучшая теория» и с сомнительностью синонимизации таких определений теории, как «лучшая» и «современная». Так, сам К.И. Бринев достаточно убедительно показал, что актуальные сегодня антропоцентрические методики описания языка отнюдь не самые лучшие с точки зрения приближения к сущности языка.

Критика концепций, восходящих к учению о языке средневековых реалистов, реализована во второй главе, где лингвистическая экспертиза последовательно возводится к номиналистским концепциям, поскольку экспертиза, по убеждению К.И. Бринева, не должна решать (обсуждать?) вопросы о терминах и их понимании, а должна решать лишь вопросы о том, что происходит в реальной действительности. Автор в этой главе пользуется номиналистическим вариантом структурализма, согласно которому, например, речевой акт – это единица кода русского языка, тогда как такой единицы, как «неприличная форма» в русском языке не существует.

В заключении автор вновь возвращается к теории речевых актов, поставив вопрос о том, где границы применения гипотезы о речевых актах. Лингвисты, вероятно, не могут «эксплуатировать» эту гипотезу бесконечно, потому что рано или поздно на пути такой «бесконечности» лингвист придет к выделению совершенно конкретного речевого акта: «Петров Иван Андреевич сообщил (или, скажем, использовал то или иное слово) 11.10. 2008 г. в 13.57». В этом же духе объективизма и номинализма на материале конкретных экспертиз в третьей главе критически трактуются имеющиеся и активно используемые лингвистами в экспертной практике классификации инвективной лексики.

Таким образом, системное появление парадигмы истины в первой монографической работе по юрислингвистике знаменует, на наш взгляд, новый и серьезный шаг в развитии юрислингвистических и лингвоюридических знаний.

Доктор филологических наук, профессор

кафедры русского языка КемГУ, академик МАН ВШ

Н.Д. Голев

Введение