Работы о Максе Вебере

R. Aron. La Philosophie critique de l'histoire. Essai sur une théorie allemande de l'histoire. Paris, Vrin, 1964.

R. Aron. La Sociologie allemande contemporaine. Paris, P.U.F., 1950.

R. Aron. Предисловие к работе: Max Weber. Le Savant et le politique. Paris, Pion, 1959.

R. Bendix. Max Weber, an Intellectual Portrait. New York, Anchor Books Doubleday & Co., 1962.

Е. Fleischmann. De Weber à Nietzshe. Archives européennes de Sociologie, t. V, 1964, no 2, p. 190 — 238.

J. Freund. Sociologie de Max Weber. Paris, P.U.F., 1966 (bibliographie).

J.Freund. Introduction à la traduction de la Wissenschaftslehre (Max Weber. Essais sur la théorie de la science. Paris, Pion, 1965, p.9 — 116).

H.H. Gerth et C. Wright Mills. Introduction aux extraits de l'œuvre de Max Weber, publiés sous le titre «From Max Weber: Essays in sociology», New York, Oxford University Press, A Galaxy book, 1958, p. 3-74.

H.H. Gerth et H.I. Gerth. Bibliography on Max Weber. «Social Research», vol. XVI, 1949.

M.Halbwachs. Économistes et historiens: Max Weber, un homme, une œuvre. «Annales d'histoire économique et sociale», № 1, janvier 1929.

H. Stuart Hughes. Consciousness and Society. New York, Aflred A. Knopf, 1961, 2nd ed.

J.P. Mayer. Max Weber in German Politics. London, Faber, 1956, 2nd ed.

M.Merleau-Ponty. Les Aventures de la dialectique. Paris, Gallimard, 1955, p. 15-42.

W.J. Mommsen. Max Weber und die deutsche Politik, 1890 — 1920. Tübingen, Mohr, 1959.

T.Parspns. The Structure of Social Action. Glencoe, The Free Press, 1949,
2nd ed. /

T.Parsons et al. Theories of Society. London, Collier — MacMillan, 1965. L Strauss. Droit naturel et histoire. Paris, Pion, 1954.

Marianne Weber. Max Weber, ein Lebensbild. Tübingen, J.C.B. Mohr, 1926 (bibliographie de l'œuvre de Max Weber).

M.Weinreich. Max Weber, l'homme et le savant. Paris, 1938.

«Revue internationale des sciences sociales» (publiée par l'Unesco), vol. XVII, 1965, № 1: quatre articles sur la presence de Max Weber:

R. Bendix. Max Weber et la sociologie contemporaine;

W.Mommsen. La sociologie politique de Max Weber et sa philosophie de l'histoire universelle;

T.Parsons. évaluation et objectivité dans le domaine des sciences sociales; une interprétation des travaux de Max Weber;

P.Rossi. Objectivé scientifique et présuppositions axiologiques.

На немецком языке см. следующие работы:

Eduard Baumgarten. Max Weber. Werk und Person. Tübingen, J.C.B.Mohr, 1964.

Johannes Winckelmann. Max Weber, Soziologie, weltgeschichtliche Analysen, Politik. Kröner Taschenausgabe, № 229.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Эмиль Дюркгейм, Вильфредо Парето и Макс Вебер, люди различных национальностей, принадлежат одному историче­скому периоду. Их интеллектуальное формирование проходи­ло по-разному, но они попытались дать толчок одной и той же научной дисциплине.

Эти несколько замечаний заставляют нас поставить ряд вопросов, позволяющих провести параллель между их науч­ными мыслями и трудами. Какие черты личного и национально­го характера оставили след в каждой из их социологических доктрин? В каких исторических условиях творили эти три ав­тора? Как, аналогично или по-разному, истолковывали они ту обстановку, в которой жили? Каков был вклад их поколения в развитие социологии?

Эти три автора различны по общему тону. Дюркгейм дог­матичен, Парето — ироничен, Вебер — патетичен. Дюрк­гейм доказывает истину и стремится, чтобы она была научна и этична. Парето разрабатывает научную систему, которую он задумал как частную и предварительную, но которая, не­зависимо от его стремления к объективности, высмеивает иллюзии гуманистов и надежды революционеров, уличает пройдох и простаков, неистовых и власть имущих. Вебер стремится понять смысл существования индивидов и обще­ства, будь то навязанных или избранных, не закрывая глаза на давление социальных обязанностей и неизбежную необ­ходимость принимать решения, правомерность которых ни­когда не может быть научно доказана. Тон каждого из этих трех авторов объясняется и личным темпераментом, и наци­ональными условиями.

Дюркгейм — французский ученый-философ; стиль его ра­боты складывался, по крайней мере внешне, под влиянием диссертаций, которые он готовил, последовательно преодоле-

вая барьеры, поставленные Французским университетом пе­ред амбициями интеллектуалов. Этот университетский уче­ный Третьей республики верит в науку, в ее этические цен­ности со страстью пророка. Он является или хотел бы быть одновременно ученым и реформатором; наблюдателем, кон­статирующим факты, и создателем системы морали. Такое сочетание может сегодня показаться нам странным, но оно не выглядело таким в начале века, в эпоху, когда вера в науку была почти религией. Самым ярким выражением этого сочетания веры и науки оказывается понятие «общество». В социологии Дюркгейма это понятие служит экспликативным принципом, источником высших ценностей и своего рода объектом поклонения. Для Дюркгейма, француза еврейского происхождения, университетского ученого, занятого поиска­ми решения традиционных проблем Франции, проблемой конфликтов между церковью и государством, между мо­ралью религиозной и светской, социология была основой этики. Общество, истолкованное социологией, считает вы­сшей ценностью современной эпохи уважение человеческой личности и автономию индивидуального суждения. Такая социологическая и рационалистская попытка найти в новой науке обоснование мирской морали характерна для того ис­торического момента.

Переходя от Дюркгейма к Парето, мы оставляем выпускни­ка высшей школы и профессора философии, чтобы познако­миться с итальянским патрицием без иллюзий, инженером, враждебно относящимся ко всякой метафизике, исследовате­лем без предрассудков. Его стиль — это уже стиль не профес­сора-моралиста, а просвещенного и утонченного аристократа, склонного испытывать некоторые симпатии к варварам. Этот ученый далек от того, чтобы все философские проблемы ре­шать с помощью науки. Он с иронией наблюдает за усилиями профессоров, таких, как Дюркгейм, пытающихся обосновать мораль с помощью науки. «Если бы вы знали, что такое нау­ка, — позволил он себе заметить, — то знали бы, что прийти через нее к морали невозможно. Если бы вы знали, что пред­ставляют собой люди, то знали бы также, что для восприятия какой-то морали они совершенно не нуждаются в научных обоснованиях. Человек обладает достаточным здравым смыс­лом и изобретательностью, чтобы представить себе вполне убедительными мотивы для принятия определенных ценно­стей, которые, по правде говоря, ничего общего не имеют ни с наукой, ни с логикой».

Парето принадлежит к итальянской культуре, так же как Дюркгейм — к французской. Он стоит в том же ряду поли­тических мыслителей, в котором первым и самым великим был Макиавелли. Упор на двойственность правителей и уп­равляемых, стороннее, иначе говоря, циничное, восприятие роли элиты и слепоты толпы формируют вид социологии, концентрирующийся вокруг политической темы, характерной д\я итальянской традиции, которую помимо Макиавелли де­монстрировали Гишардэн и Моска. При этом не следует пре­увеличивать воздействие национальной среды. Одним из тех, кто оказал влияние на Парето, был француз Жорж Сорель. Во Франции немало ученых принадлежали к так называемой школе Макиавелли, а в Италии во времена Парето были из­вестны рационалисты и сторонники научной школы, которые оставались в плену иллюзии, будто социология может быть одновременно наукой и основой морали. Парето как макиа­веллист был, мне кажется, в высшей степени итальянцем; но не исключено, что во мне говорит француз. Фактически два разных течения интеллектуальной мысли, представленные Дюркгеймом и Парето, проявились как во Франции, так и в Италии. Некоторые французские мыслители подвергали ил­люзии гуманистов и чаяния революционеров такой же социо­логической критике, какой виртуозно владел Парето.

Макс Вебер, вне всякого сомнения, в высшей степени не­мец. Чтобы до конца понять его научную мысль, ее нужно рас­сматривать в контексте немецкой интеллектуальной истории. Сформированный на воззрениях немецкой исторической шко­лы, он исходил из позиций исторического идеализма при раз­работке своей концептуальной системы объективной социаль­ной науки, которая была бы способна научно продемонстриро­вать, привести доказательства, осмыслить социальную дейст­вительность, будучи полностью свободной от метафизики в сознании и в подходе к истории.

В противоположность Дюркгейму он был по образованию не философом, а юристом и экономистом. Поэтому некоторые аспекты его научной мысли в основе своей содержат начала такого двустороннего образования. Когда, например, Вебер делает акцент на понятии субъективного смысла и утвержда­ет, что социолог стремится в основном выявить тот смысл, ко­торый субъект придает своему поступку, решению или отказу от поступка, то в нем говорит юрист. Действительно, легко от­личить тот объективный смысл, который профессор может придать правовым положениям, от субъективного смысла этих положений, т. е. от интерпретации их теми, кто подвергается

их воздействию, и это отличие позволяет сделать понятным воздействие, которое правовое установление оказывает на по­ведение» индивидов. Во многих своих эпистемологических ис­следованиях Вебер стремился четко разделить различные фор­мы интерпретации права с тем, чтобы еще и еще раз напом­нить, что объект исследования социолога — субъективный смысл, т. е. пережитая реальность права, как оно осмыслено индивидами и как оно частично обусловливает их поступки. Таким же образом опыт экономиста наводит Вебера на раз­мышления о связи между экономической теорией как умст­венной реконструкцией поступка с конкретной, часто непо­следовательной хозяйственной деятельностью, т.е. такой, ка­кой реально живут люди.

Однако научная мысль Вебера, вытекающая из его опыта юриста и экономиста, носила в себе еще большую внутрен­нюю двойственность, связанную с разрывом между религи­озной ностальгией и требованиями науки. Во вступлении к Части II я уже отмечал, что основная тема исследований этих трех авторов — взаимосвязь между наукой и религией. С точки зрения Дюркгейма, наука позволяет одновременно понять религию и предвидеть возникновение новых, верова­ний. Для Парето влечение к религии вечно. Основные фак­торы неизменны, и, как бы ни были разнообразны их откло­нения, они приведут к расцвету новых верований. Что каса­ется Вебера, то он смотрит на противоречие между рацио­нализацией общества и потребностями веры патетически. «Мир разволшебствлен», в научно объясненной и технически освоенной природе нет больше места для магии религий про­шлого. Вера вынуждена прятаться в глубине сознания, а че­ловек — раздваиваться между профессиональной деятельно­стью, которая становится все более индивидуализированной и рациональной, и стремлением к глобальному видению мира и к последним надеждам на спасение души.

Вебера раздирает противоречие между наукой и активной деятельностью, между профессиями ученого и политическо­го деятеля. Он принадлежит к школе социологов, политиче­ская неудовлетворенность которых привела — и низвела — их в науку и университет. Кроме того, в самой политике он соединял такие взгляды, которые довольно плохо сочетают­ся. Он страстно отстаивал личные свободы и считал, что без минимума прав человека невозможно жить. Но он был одер­жим национальным величием и в период первой мировой войны мечтал о приобщении своей родины к мировой поли­тике. Переходя иногда в ряды неистовой оппозиции импера-

Дюркгейма в том, что принцип и объект моральных и религи­озных обязательств и верований заложен в обществе, то Дюрк-гейм присоединяется к ряду таких мыслителей, как Бональд, которые фактически и юридически выступают за примат кол­лектива по отношению к индивиду. Если же исходить из того, что в наше время высшие ценности — это индивидуализм и рационализм, то Дюркгейм выступает как последователь фи­лософии Просвещения.

Подлинный Дюркгейм определяется, естественно, не той или другой из этих интерпретаций, а их сочетанием. Централь­ной проблемой Дюркгеймовой мысли является, по сути, про­блема, поставленная О. Контом и связанная с мыслителями ра­ционалистских воззрений, которые стремятся обосновать цен­ности рационализма на социальных императивах.

Парето и Вебер легче вписываются в свое собственное и в наше время, чем Дюркгейм. Достаточно сравнить их с Марк­сом, ученым, который, возможно, не оказал на них прямого влияния, но которого они много читали и критиковали.

Парето многократно обращался к трудам Маркса, и раз­витие его научной мысли может быть изложено как критика марксизма. В своей работе «Социалистические системы» Па­рето подверг углубленной экономической критике «Капитал», и в частности теорию стоимости и труда и теорию эксплуа­тации. Короче, Парето, который относился к Лозаннской школе, где он продолжал дело Вальра, разработал теорию баланса на основе индивидуального выбора и считал концеп­цию стоимости метафизической и совершенно устаревшей. Все марксистские доказательства теории прибавочной сто­имости и эксплуатации лишены, с его точки зрения, научной ценности. Более того, он считает, что во всех обществах со­храняется более или менее постоянное неравенство доходов. Самые различные эмпирические данные показывают, по его мнению, что кривая распределения имеет постоянно одно и то же математическое выражение. Таким образом, шансы на изменение распределения доходов путем социалистической революции весьма слабы. Кроме того, Парето, как хороший экономист, утверждает, что, каков бы ни был политический строй, ему необходим экономический расчет. Следовательно, многие характеристики капиталистической экономики сохра­нятся и после революции социалистического типа. Не может быть в наше время эффективной экономики без рациональ­ной организации производства, т.е. без подчинения требова­ниям экономического расчета².

На основе изложенного Парето защищает режим частной собственности и конкуренции, приводя в качестве довода его эффективность. Конкуренция в определенной степени является формой отбора. Парето проводит аналогию борьбы за выживание животного мира с социальным дарвинизмом экономической конкуренции и социальной борьбы. Экономи­ческая конкуренция, которую марксисты называют капитали­стической анархией, — это в действительности одна из форм естественного отбора, относительно благоприятная для экономического прогресса. Парето — не либеральный догма­тик. Многие из мер, которые можно осудить с сугубо эко­номической точки зрения, могут косвенно, с помощью социо­логических механизмов, дать благоприятный результат. На­пример, сделка, которая приносит значительную прибыль спекулянтам, по-человечески несправедлива и экономически заслуживает осуждения, но может быть благотворна, если доходы будут вложены в предприятия, приносящие пользу коллективу.

В конечном счете, отвечая на марксистскую критику, Паре-то приводит некоторые из элементов капитализма, которые могут встретиться при любой экономической системе, и ука­зывает на то, что экономический расчет во внешнем проявле­нии связан с современной рациональной экономикой, что нет всеобщей эксплуатации рабочих, поскольку заработная плата устанавливается на уровне предельной производительности и понятие прибавочной стоимости не имеет смысла.

Вебер критикует марксистскую теорию приблизительно в том же духе, но делает акцент не столько на важности эконо­мического расчета для всех режимов, сколько на постоянстве таких факторов, как бюрократия, организационные структуры и власть. Парето, исходя из того, что конкуренция и частная собственность являются, как правило, наиболее благоприятны­ми институтами, способствующими развитию и преумноже­нию богатств, считал, что разрастание бюрократии, развитие государственного социализма и изъятие доходов администра­цией в свою пользу или в пользу несостоятельной части насе­ления, вероятно, повлекли бы за собой общий экономический спад. Вебер доказывал, что рациональная организация и бю­рократия представляют собой реально существующие струк­туры современных обществ. В случае перехода к социализму действие этих факторов не только не ослабнет, но даже уси­лится. При социалистической экономике, где собственность на средства производства будет общественной, усугубятся явле-

ния, которые Вебер считал наиболее опасными для сохране­ния человеческих ценностей³.

Парето и Вебер отметают марксистскую критику капита­листической экономики как научно не обоснованную. Ни тот, ни другой не отрицают, что в капиталистическом обще­стве есть привилегированный класс, сохраняющий значитель­ную часть доходов и богатств. Они не утверждают, будто капиталистический строй совершенно справедлив и единст­венно эозможен. Более того, и тот и другой склонны счи­тать, что этот строй будет развиваться в социалистическом направлении. Но оба они отказываются признать теорию прибавочной стоимости и капиталистической эксплуатации, отрицают, что социалистическая экономика фундаментально отличается от капиталистической в плане организации произ­водства и распределения доходов. '

Критика Парето и Вебера марксистской теории на этом не останавливается. Она нацелена на подразумеваемый или явный рационализм психологии интерпретации марксизмом истории.

Когда Парето высмеивает надежды революционеров, и в частности марксистов, то в основе его иронической критики лежит чисто экономический подход. Он доказывает, что эко­номика социалистического типа всеми своими пороками будет похожа на капиталистическую, но только к ней прибавятся еще и некоторые дополнительные недостатки. Экономика, ос­нованная на принципе общественной собственности на средст­ва производства, лишенная рыночного механизма и конкурен­ции, будет неизбежно бюрократической; трудящиеся будут подчинены авторитарной дисциплине, по меньшей мере такой же насильственной, как и на капиталистических предприяти­ях, но значительно менее эффективной с точки зрения приум­ножения богатства.

Он критикует и революционные надежды, представляя их* не как рациональную реакцию на реально ощущаемый и пере­живаемый социальный кризис, а как выражение постоянно действующих эмоциональных факторов или вечной метафизи­ческой мечты. Марксизм утверждает, что противоречия капи­тализма вызывающ формирование пролетариата как класса, а пролетариат выполняет задачу, которая является его историче­ской миссией. Марксистское видение перспективы с точки зрения всеобщей истории рационально. Оно предполагает, по­мимо прочего, своего рода рациональную психологию, соглас­но которой люди или группы людей действуют в соответствии со своими интересами. Нечего сказать, поистине весьма опти-

мистична психология, предполагающая, будто людимогут быть одновременно и эгоистами, и ясновидящими! Обычно такого рода толкование человеческого поведения называют или мате­риалистическим, или циничным. Какая иллюзия! Если бы все группы людей знали свои интересы и поступали сообразно им, то жизнь обществ была бы действительно куда проще... Как говорил большой психолог по имени Гитлер, между различны­ми интересами всегда возможны компромиссы, между миро­воззрениями — никогда.

Парето и некоторым образом Вебер отвечают на это рацио­налистическое видение Маркса замечанием, что такого рода социальные процессы, как социалистическое движение, ни в коей мере не вызваны осознанием групповых интересов и яв­ляются не выполнением исторической миссии, а всего лишь отражением аффективных или религиозных потребностей, та­ких же древних, как само человечество.

Макс Вебер свою социологию религий порой называл «эмпирическим опровержением исторического материализ­ма». Действительно, в ней иногда приводятся доказательства того, что отношение некоторых групп людей к экономиче­ской жизни могло быть обусловлено религиозными воззре­ниями. Но обусловленности религиозных воззрений экономи­ческими позициями не существует, при том что обратное вполне допустимо.

С точки зрения Парето, если бы поступки людей были логическими, то они определялись бы стремлением к наживе или власти, а борьба групп могла быть истолкована сугубо рациональной терминологией. Но по сути дела, людьми дви­жут относительно постоянные категории аффективных фак­торов. История развивается не по пути, ведущему к завер­шению, коим стало бы примирение человечества, а подчиня­ясь взаимозависимым циклам. Воздействие той или иной группы факторов образует исторические фазы, и невозмож­но предвидеть ни конечного результата, ни момента их за­вершения.

Вместе с тем и Парето и Вебер признают вклад Маркса в науку. С точки зрения Парето, «социологическая часть тру­да Маркса с научной точки зрения значительно выше эконо­мической» (Pareto. Les Systèmes socialistes, t. II, p. 386). Классовая борьба наполняет большую часть вековой истори­ческой хроники и представляет собой одно из крупнейших явлений всех известных общественных систем. «Борьба за жизнь или благополучие есть общее для живых существ яв­ление, и все, что мы об этом знаем, говорит нам о том, что

она является одним из самых мощных факторов сохранения
^улучшения расы» (ibid., р. 455). Парето допускает, таким
образом, наличие классовой борьбы, но дает ей иную, отлич­
ную от Марксовой интерпретацию. С одной стороны, в об­
ществе нет тенденции к разделению на два, и только на два,
класса: на владельцев средств производства и эксплуатируе­
мую массу. «Классовая борьба осложняется и приобретает
многообразные формы. Мы далеки от простой борьбы двух
классов; раскол усиливается в среде как буржуазии, так и
пролетариата» (ibid., р. 420). Он подчеркивает, что социаль-¹
ные и экономические группы многочисленны. С другой сто- }.

роны, поскольку Парето исходит из двойственного характера
общества, он считает, что последнее основано на противоречи- *

ях между правителями и управляемыми, между элитой и
массой; при этом принадлежность к элите необязательно on- j

ределяется владением средствами производства. Поскольку j

основным противоречием является противоречие между пра­
вящими и управляемыми, то классовая борьба вечна и не i
может быть преодолена в обществе с политическим строем
без эксплуатации. Если, как полагал Маркс, источник клас­
совой борьбы — частная собственность на средства произ­
водства, то можно представить себе общество без частной
собственности, а стало быть, и без эксплуатации. Но если
первопричина социальных конфликтов — власть меньшинст­
ва над большинством, то социальная неоднородность неиз-
бежна и надежда на бесклассовое общество — это всеголишь псевдорелигиозный миф. Парето склонен характеризо-
вать различные классы по их психологии. Элита жестока или
хитра, ее составляют или бойцы, или плутократы; в нее вхо-

дят спекулянты и ростовщики; она похожа то на льва, то на
лисицу. Все эти формулировки выделяют скорее психологи­
ческую особенность, чем чисто социологическую характери­
стику классов, и в частности правящего класса.

Вебер, социальная мысль которого драматична, но не име-

ет при этом отношения к миротворчеству, тоже допускал
реальность и остроту классовой борьбы и, таким образом, в
определенном смысле принимал марксистское наследие и ».

значение социологических наблюдений, которые служат от­
правным моментом «Коммунистического манифеста». «Тот,
кто берет на себя смелость сунуть пальцы в колеса полити­
ческого развития своей родины, должен иметь крепкие нер-

вы и не быть слишком сентиментальным, чтобы заниматься
современной политикой. И тот, кто берется заниматься по­
литикой, прежде всего не должен питать иллюзий и при-

знать... наличие непременного фактора неизбежного сущест­вования на этой земле вечной борьбы людей против людей» (цит. по: J.Freund. Essais sur la théorie de la science. Introduction, p. 15). Если бы Вебер не воспользовался с такой нарочитой резкостью аргументами Парето, то отметил бы, что при режиме, основанном на коллективной собственности и плановом хозяйстве, меньшинство обладало бы огромной как политической, так и экономической властью и только непомерное, свойственное человеческой природе доверие позволило бы надеяться, что это меньшинство не злоупотре­бит обстоятельствами. Неравенство в распределении доходов и привилегий переживет исчезновение частной собственно­сти и капиталистической конкуренции. Более того, в социа­листическом обществе на самом верху окажется тот, кто бу­дет наиболее ловким в мрачной, малоизвестной бюрократи­ческой борьбе, несомненно не менее неприглядной, чем эко­номическая конкуренция. Бюрократический естественный отбор был бы даже по-человечески значительно хуже, чем подобный полуиндивидуалистский отбор, который в какой-то степени существует в лоне соответствующих организаций капиталистических обществ.

Для того чтобы стабилизировать современные общества и сделать их высокоморальными, Дюркгейм ратовал за воссоз­дание корпораций. Парето не считал себя вправе предлагать какие-либо реформы, но заявлял, несколько сомневаясь в сро­ках, о кристаллизации бюрократической системы и предвидел приход к власти в обществах жесткой элиты, которая сменит власть «лисиц плутократии». Что касается Вебера, то его пес­симистические пророчества говорят о поступательном разра­стании бюрократии в организационных структурах.

Из предсказаний трех авторов менее всего, köx мне кажет­ся, оправдались предсказания Дюркгейма. Профессиональные корпорации,' в том виде, как их себе представлял Дюркгейм, т.е. как промежуточное образование, наделенное авторитетом, не получили развития ни в одной стране с современной эконо­микой, ни в СССР, ни на Западе. В СССР — потому что прин­цип всякой власти и всякой моральности есть Партия и Госу­дарство, слитые воедино; на Западе — поскольку для того, чтобы в профессиональных организациях рабочих или пред­принимателей обнаружить малейший след признанного или принятого морального авторитета, требовалась исключитель­ная проницательность. Парето же не ошибся, предсказав при­ход к власти сильной элиты, а Вебер — предвидев бюрократи­зацию. Возможно, эти два явления не определяют исчерпыва-

юще всей социальной действительности современного обще­ства, но сочетание их, несомненно, представляет собой харак­терные черты нашего времени.

Наконец, можно отметить, что вклад каждого из этих трех авторов в развитие научной социологии разносторонен и одно­временно направлен к одной цели. Все трое в одном историче­ском контексте осмыслили тему взаимосвязи науки и религии, стремились дать объяснение религии с социальной точки зре­ния, а социальных процессов — с точки зрения религии. Соци­альное существо есть существо религиозное, а верующий — всегда член того или иного общества. Эта первостепенной важности мысль высвечивает их вклад в научное развитие социологии. Парето и Вебер наглядно, а Дюркгейм косвенным путем вывели концепцию социологии как науки социального действия. Социальное и религиозное существо, человек явля­ется создателем ценностей и общественных систем, а социо­логия стремится осмыслить структуру этих ценностей и сис­тем, т.е. структуру социального поведения. Для Вебера социо­логия есть понимающая наука человеческого поведения. Если это определение и не представлено слово в слово в «Трактате по общей социологии» Парето, то сама мысль в его творчестве присутствует. Определение Дюркгейма также мало чем отли­чается от этого.

Представленная таким образом социология исключает на­туралистическое объяснение социального поведения, т.е. что социальное действие можно понять и объяснить, исходя из наследственности и среды проживания. Человек ставит перед собой цели, выбирает средства для их достижения, приспосаб­ливается к обстоятельствам, находит вдохновение в системах ценностей. Каждая из этих формулировок касается одного из аспектов понимания поведения и отсылает нас к одному из элементов структуры социального поведения.

Самым простым из понятийных сочетаний является связь «средства — цели». Именно этот аспект социального поведе­ния находится в центре определения логического поведения у Парето, а Вебер сохранил его в понятии целерационального поведения. Анализ связей между целью и средством ее дости­жения заставляет поставить главные социологические вопро­сы: как определяются цели? каковы мотивации поступков? Этот анализ позволяет углубиться в казуистику понимания че­ловеческих поступков, основными элементами которых явля­ются: связь «средства — цели», мотивации поведения, система ценностей, заставляющая людей совершать поступки, а также,

вероятно, ситуация, в которой субъект адаптируется и в зави-| симости от которой он определяет свои цели. ¹ , Т. Парсонс свою первую значительную книгу «Структура социального поведения» посвятил исследованию трудов Па-рето, Дюркгейма и Вебера, которые расценивает как вклад в теорию социального поведения, служащую основой социо­логии. Социология, наука о человеческом поведении, являет­ся одновременно и понимающей и объясняющей. Понимаю­щей — поскольку она выявляет логику или подразумевае­мую'рациональность индивидуальных или коллективных по­ступков. Объясняющей — потому что она выстраивает закономерности и частные, единичные поступки включает в целостности, которые придают им смысл. С точки зрения Парсонса, Парето, Дюркгейм и Вебер с помощью различных концепций вносят свой вклад в строительство общей теории структуры социального поведения. «Понимающая» теория, которая включила в себя все ценное, что могли внести в нее эти три автора, является, естественно, теорией и самого Парсонса.

Дюркгейм, Парето и Вебер — последние крупные социоло­ги, которые разработали доктрины социологии истории, т.е. да­ли глобальный синтез, содержащий одновременно микроана­лиз человеческого поведения, интерпретацию современной эпохи и картину долговременного исторического развития. Эти различные элементы исторической социологии, собран­ные в доктринах первого поколения социологов (183 0— 1870 гг.) — Конта, Маркса, Токвиля — и сохранившие более или менее единую связь в концепциях второго поколения (1890—1920 гг.), полностью распались в наши дни. Для изу­чения современной социологии необходимо сегодня анализи­ровать абстрактную теорию социального поведения, находить основные концептуальные понятия, которые используют соц­иологи, и рассматривать ход развития эмпирических исследо­ваний в различных секторах науки.

Я с удовольствием объявил бы о том, что за этой книгой последует продолжение, если бы в моем возрасте не было не­осторожно бросать вызов богам.

Примечания

Дюркгейм написал две работы о войне 1914 г.: «"Германия превыше всего", немецкий менталитет и война» и «Кто хотел войны? Об исто­ках войны по дипломатическим документам». Обе работы опублико­ваны в 1915 г. В том же году он потерял своего единственного сына, погибшего на фронте в Салониках. Некоторое время спустя после

смерти его сына один из сенаторов с высокой трибуны потребовал от комиссии по контролю за пребыванием в стране иностранцев, чтобы она пересмотрела дело «этого француза иностранного происхожде­ния, профессора нашей Сорбонны и, без сомнения, представителя, так по .меньшей мере считается, германского Kriegsministerium» (факт приведен Ж. Дювиньо; см.: J.Duvignaud. Durkheim. Paris, Presses Universitaires de France, 1965, p.11).

Работы Вебера о войне 1914—1918 гг. см. в: «Gesammelte politische Schriften». Tübingen, Mohr, 1958; см., в частности, две статьи 1919 г.: «Zum Thema der Kriegschuld» и «Die Untersuchung der Schuldfrage».

Парето в своем «Трактате по общей социологии», итальянское из­дание которого появилось в 191-6 г., не затронул тему войны. Но тут, же после ее окончания он проанализировал ее; см.: «Fatti е teorie». Florence, Vallechi, 1920. До войны он был склонен считать, что Гер­мания в случае конфликта выиграет войну. Кстати, инстинктивно он предпочитал монархическую Германию плутократической Франции и Италии и в отличие от большинства своих друзей и соотечествен­ников, например Панталеони, всегда воздерживался от проявления патриотического энтузиазма. Однако он радовался победе союзников. В своей любви к Италии он испытал немало разочарований. В работе «факты и теория» он объясняет ошибки германской дипломатии. На­чиная с 1915 г. он заявлял, что эта война будет не последней и есть опасность, что она породит еще одну войну.

С точки зрения Парето, «если социалистическая организация, какой бы она ни была, стремится, чтобы общество достигло предельной по­требительной стоимости, то она оперирует только характером распре­деления и видоизменяет его непосредственно, передавая одним то, что отнимает у других. Что касается производства, то оно должно быть организовано точно так же, как при режиме свободной конкуренции и частном владении капиталом» («Cours d'économie politique», § 1022). Для доказательства этого утверждения Парето условно пред­ставляет себе экономическую систему с коллективной собственно­стью, где «правительство регулирует как распределение, так и произ­водство» (ibid., § 1013—1023), и показывает, что если социалистиче­ский строй может воздействовать на выбор обладателей прибыли, то выбор может осуществляться «с целью повышения полезности этой категории»; организация производства («если правительство хочет создать предельную потребительную стоимость для своих подопеч­ных») предполагает проведение экономического расчета на основе механизма обменов, т.е. системы цен, и это касается как предметов потребления, так и средств производства, формирование цен на ^ предметы потребления предполагает наличие рынка этих предметов. «Каков бы ни был установленный правительством порядок распреде­ления имеющихся у него товаров,, совершенно очевидно, что если оно намерено обеспечить предельную потребительную стоимость для удовлетворения потребностей членов общества, то должно позабо­титься о том, чтобы каждый имел именно тот товар, в котором он больше всего нуждается. Нельзя дать очки для близорукости дально­зоркому и наоборот. Позволяет ли оно своим подопечным совершать обмен между собой предметами, которые распределяет между ними, осуществляет ли оно само это новое распределение — результат будет тот же... Если допускается обмен предметами потребления, то тут же снова возникают цены; если же это новое распределение осуществля­ет само государство, то цены только меняют свое наименование, по­скольку вместо них выступят те механизмы, с помощью которых бу­дет осуществляться новая система распределения» (ibid., § 1014). Что

же касается процесса ценообразования в сфере средств производст­ва, и в частности, капиталов, то этот процесс предполагает наличие обмена между производственными подразделениями и администра­тивными структурами. Этот обмен может производиться на основе простого бухгалтерского расчета, поскольку в основе своей экономи­ческая реальность системы остается такой же, как и при капитализме. «Капиталы необходимо распределять в производстве таким образом, чтобы количество товаров соответствовало имеющимся потребностям. Когда производится такого рода расчет, выявляются некоторые доба­вочные суммы, представляющие собой не что иное, как стоимость функций этого капитала в условиях строя с частным владением капи­талом и со свободной конкуренцией. Чтобы придать такому расчету ощутимую форму, можно условно предположить, что министерство, связанное с производством, разделено на два управления. Одно име­ет в своем ведении капиталы и продает выполняемые ими функции второму управлению по таким ценам, что это второе управление вы­нуждено весьма бережно отнестись к самым ценным, самым редким функциям капиталов и заменить их наиболее распространенными и менее ценными функциями. Прибегнув к математическим расчетам, можно доказать, что цены, отвечающие этому условию, точно соответ­ствуют ценам, которые были бы сформированы в условиях частного владения капиталом и свободной конкуренции. Впрочем, в такой форме цены служат только для внутренних расчетов министерства. Второе из двух названных управлений призвано играть роль пред­принимателя и превращать функции капитала в продукт» (ibid., § 1017). Таким образом, с точки зрения Парето, хорошо отлаженная социалистическая экономика, эффективно обеспечивающая предель­ную полезность для индивидов, существенно не отличается от капита­листической. Социалистическая экономика, как и капиталистиче­ская, может базироваться только на обмене и экономическом расчете. Но чтобы доказать такого рода идентичность основополагающих эко­номических проблем независимо от характера общественного строя и глубокое сходство экономических институтов, Парето должен был по­казать (и он был первым экономистом, который сделал это), что соци­алистический строй в принципе мог бы функционировать, т. е. что частная собственность не является априори необходимостью для эко­номического расчета, если сохраняются рыночные отношения или за­меняющий их механизм. Опираясь на эти наблюдения Парето, углуб­ленные позже Э. Байроном, такие экономисты, как О. Ланге, Ф. Тэй-лор, Г. Дикинсон, А. Лернер, попытались опровергнуть утверждения Ф. Хайека, Л. Роббинса, Л. фон Мизеса и Г. Пирсона о невозможно­сти применения экономического расчета при социализме. С точки зрения школы Ланге—Тэйлора, социалистическая экономика — если она сохраняет принцип свободы выбора потребителя и свободу выбо­ра рода занятий, т. е. если она сохраняет рынок предметов потребле­ния и договорную систему заработной платы, — даже более рацио­нальна, чем капиталистическая и приближается к идеальному типу, который могла бы дать чистая и безупречная конкуренция. Парето в каком-то смысле первым выступает в качестве сторонника рыночной социалистической экономики.

Однако до настоящего времени рыночная социалистическая эко­номика остается всего лишь ученической гипотезой. Не предвосхи­щая проводимого в Югославии, Чехословакии и даже СССР опыта, следует отметить, как это делает П. Кенде, что «от Ланге до Марчев-ского многие известные экономисты стремились опровергнуть аргу­мент Мизеса о неосуществимости рационального расчета в коллекти­вистской экономике. Но нам кажется, что большинство их них не-

сколько упростили задачу, доказывая возможность организации со­циалистической экономики, которая или при помощи рыночного ме­ханизма (Тэйлор, Ланге), или с помощью математических расчетов на основе маргинальных принципов (Добб, Марчевский), или, наконец, с помощью создания моделей электронной эры (Коопманс) могла бы решить проблему образования цен факторов производства. Дело в том, однако, что Мизес предлагал свою экономическую модель, кото­рая не знала этих цен. Но вместе с тем если жизненность тех моде­лей, которые предлагались в противовес модели Мизеса, еще требует доказательства, то его модель пугающе похожа на ту модель плановой экономики, которая уже реально существует» {Peter Kende. Logique de l'économie centralisée; un exemple de Hongiie. Paris, S.E.D.E.S., 1964, p.491).

По этому вопросу см. также: FA. von Hayek et al. L'Économie dirigée en régime collectiviste. Paris, Médicis, 1939 (эта работа содержит по­мимо исследований Хайека перевод статьи Л. фон Мизеса «Экономи­ческий расчет при коллективистском строе», 1920, и очерка Э. Бай­рона «Министерство сферы производства в коллективистском госу­дарстве», 1908); O.Lange and F.M. Taylor. On the Economic Theory of Socialism. New York, Mac Graw Hill, 1964; L. von Mises. Le Socialism, étude économique et sociologique. Paris, Médicis, 1938; P. Wiles. The Political Economy of Communism. Oxford, Blackwell, 1962.

Соображения относительно экономического расчета далеко не чужды научной мысли Вебера. Хайек в своей работе о природе и истории проблемы возможностей социализма даже цитирует Вебера среди первых авторов, которые детально осветили проблему экономическо­го расчета в социалистической экономике. «В своем большом труде «Хозяйство и общество», опубликованном в 1921 г., Вебер в четкой форме освещал условия, в которых возможны рациональные реше­ния в целостной экономической системе. Как и Л. фон Мизес, статью которого от 1920 г. об экономическом расчете в социалистическом обществе он упоминает, отмечая при этом, что узнал о ней, когда его собственная статья была уже в печати, Макс Вебер подчеркивает, что расчеты in natura, предлагаемые сторонниками плановой экономики, могли бы предложить рациональное решение проблем только в том случае, если бы перед властями этой системы стояли такого рода про­блемы. Он подчеркнул, в частности, что рациональное использование и сохранение капитала возможны только в системе, основанной на товарно-денежном обращении, и что непроизводительные расходова­ния средств, связанные с невозможностью осуществить рациональ­ный экономический расчет в полностью социализированной системе, могут оказаться настолько серьезными, что поставят под угрозу суще-^ ствование населения наиболее густонаселенных в настоящее время стран. «Невозможно привести ни одного сколько-нибудь весомого ар­гумента, чтобы предположить возможность своевременного нахожде­ния какой-либо системы расчета для серьезного подхода к решению проблемы экономики без системы денежного обращения; эта пробле­ма является фундаментальной проблемой всякой полной социализа­ции, и, конечно, в таком случае речь не может идти о какой-либо ра­ционально планируемой экономике, ибо это касается основополагаю­щего элемента, поскольку никакой способ создания «плана» нам не­известен» («Хозяйство и общество»)» [Lvon Mises. L'Économie dirigée en régime collectiviste. Paris, Médicis, 1939, p.42—43).