Разделяй и властвуй (лат.). (Прим. пер.).

сии в Азии (с 1574 по 1606 гг.), страстно возражающий против допущения индийцев и евроиндийцев к приня­тию священного сана:

«Все эти смуглые расы необычайно тупы и порочны, да к тому же еще и подлы... Что касается mestizos и castizos, то из них нам следует принимать немногих или вообще никого; в особенности это касается mestizos, ибо чем больше в них те­чет туземной крови, тем больше они напоминают индийцев и тем менее они ценны для португальцев»³⁹.

(И вместе с тем Валиньяно активно содействовал до­пущению к выполнению священнической функции япон­цев, корейцев, китайцев и «индокитайцев» — может быть, потому что в этих зонах метисам еще только предстояло во множестве появиться?) Аналогичным образом, порту­гальские францисканцы в Гоа яростно сопротивлялись принятию в орден креолов, заявляя, что «даже рожден­ные от беспримесно белых родителей, [они] были вскорм­лены во младенчестве индейскими няньками и тем са­мым запятнали свою кровь на всю оставшуюся жизнь»⁴⁰. Боксер показывает, что в XVII—XVIII вв. «расовые» ба­рьеры и исключения заметно возросли по сравнению с прежней практикой. В эту пагубную тенденцию внесло свой весомый вклад широкомасштабное возрождение рабства (произошедшее в Европе впервые со времен ан­тичности), пионером которого стала в 1510 г. Португа­лия. Уже в середине XVI в. рабы составляли 10% насе­ления Лиссабона; к 1800 г. из приблизительно 2,5 млн. жителей португальской Бразилии почти 1 млн. человек были рабами⁴¹.

Кроме того, косвенное влияние на кристаллизацию фатального различия между жителями метрополий и кре­олами оказало Просвещение. В ходе своего 22-летнего пребывания у власти (1755—1777) просвещенный само­держец Помбал не только изгнал из португальских вла­дений иезуитов, но и постановил считать уголовным пре­ступлением обращение к «цветным» подданным с таки­ми оскорбительными прозвищами, как «ниггер» или «метис» [sic]. Однако в оправдание этого указа он ссы­лался не на учения philosophes, a на древнеримские кон­цепции имперского гражданства⁴². Что еще более типич-

но, широким влиянием пользовались сочинения Руссо и Гердера, в которых доказывалось, что климат и «эколо­гия» оказывают основополагающее воздействие на куль­туру и характер⁴³. Отсюда чрезвычайно легко было сде­лать удобный вульгарный вывод, что креолы, рожденные в дикарском полушарии, отличны по своей природе от жителей метрополии и находятся на низшей, по сравне­нию с ними, ступени — а стало быть, непригодны для за­нятия высоких государственных постов⁴⁴.

До сих пор наше внимание было сосредоточено на ми­рах функционеров в Америках — мирах стратегически важных, но все еще небольших. Более того, это были миры, предвосхитившие своими конфликтами между peninsulares и креолами появление в конце XVIII в. американского национального сознания. Стесненные паломничества на­местников не приводили к решающим последствиям до тех пор, пока не появилась возможность вообразить их территориальные протяженности как нации, иными сло­вами, пока не появился печатный капитализм.

Сама печать проникла в Новую Испанию рано, но на протяжении двух столетий оставалась под жестким кон­тролем короны и церкви. К концу XVII в. типографии существовали только в Мехико и Лиме, и их продукция была почти всецело церковной. В протестантской Север­ной Америке печать вряд ли вообще в тот век существо­вала. Однако в XVIII в. произошла настоящая револю­ция. В период с 1691 по 1820 гг. издавалось не менее 2120 «газет», из которых 461 просуществовала более десяти лет⁴⁵.

В северных Америках с креольским национализмом неразрывно связана фигура Бенджамина Франклина. Од­нако важность его профессии, возможно, не столь замет­на. И в этом вопросе нас, опять-таки, просвещают Февр и Мартен. Они напоминают нам, что «печать в [Северной] Америке в XVIII в. реально получила развитие лишь тогда, когда печатники открыли для себя новый источ­ник дохода — газету»⁴⁶. Открывая новые типографии, печатники всегда включали газету в перечень выпуска­емой продукции и обычно были основными или даже

единственными ее корреспондентами. Таким образом, печатник-журналист изначально был сугубо североаме­риканским феноменом. Поскольку главная проблема, с которой приходилось сталкиваться печатнику-журнали­сту, состояла в том, как добраться до читателей, сложил­ся его союз с почтмейстером, притом настолько близкий, что каждый из них нередко превращался в другого. Та­ким образом, профессия печатника возникла как своего рода «ключ» к североамериканским коммуникациям и интеллектуальной жизни сообщества. В испанской Аме­рике аналогичные процессы тоже привели во второй по­ловине XVIII в. к появлению первых местных типогра­фий, хотя там этот процесс протекал медленнее и не так гладко⁴⁷.

Что было характерно для первых американских газет, северных и южных? Они зарождались по существу как приложения к рынку. Первые газеты содержали — по­мимо новостей о метрополии — коммерческие новости (когда приходят и уходят корабли, по каким ценам идут в тех или иных портах те или иные товары), а также сообщения о колониальных политических назначениях, бракосочетаниях состоятельных людей и т. д. Иначе го­воря, тем, что сводило на одной и той же странице это бракосочетание с тем кораблем, эту цену с тем еписко­пом, была сама структура колониальной администрации и рыночной системы. А стало быть, газета, выходившая в Каракасе, вполне естественно и даже аполитично созда­вала воображаемое сообщество в кругу специфического собрания со-читателей, которым эти корабли, невесты, епископы и цены принадлежали. Со временем, разумеет­ся, оставалось лишь ожидать вхождения в него полити­ческих элементов.

Одной из плодотворных характеристик таких газет всегда была их провинциальность. Колониальный креол, представься ему такая возможность, мог почитать мад­ридскую газету (хотя она ничего бы ему не сказала о его мире), но многие полуостровные чиновники, жившие на той же самой улице, зачастую не стали бы, даже имея та­кую возможность, читать каракасскую печатную про­дукцию. Асимметрия, до бесконечности воспроизводи-

мая в других колониальных ситуациях. Другой важной особенностью этих газет была множественность. Испано-американские газеты, получившие развитие к концу XVIII в., сочинялись провинциалами с полным осозна­нием миров, существовавших параллельно их собствен­ному. Читатели газет из Мехико, Буэнос-Айреса и Бого­ты, даже если и не читали газет друг друга, вполне созна­вали, несмотря на это, их существование. Отсюда широко известная двойственность раннего испано-американско­го национализма, чередование в нем широкомасштабно­сти с партикуляристским локализмом. Тот факт, что ран­ние мексиканские националисты писали о себе как о поsotros los Americanos*, а о своей стране как о nuestra America**, толковался как выражение тщеславия местных креолов, которые — в силу того, что Мексика была ценнейшим из американских владений Испании, — считали себя цент­ром Нового Света⁴⁸. Однако на самом деле все в испан­ской Америке мыслили себя «американцами», ибо этот термин обозначал общую фатальность их внеиспанского рождения⁴⁹.

В то же время мы увидели, что сама концепция газеты предполагает преломляющее преобразование даже «миро­вых событий» в специфический воображаемый мир ме­стноязычных читателей, и увидели, насколько важна для этого воображаемого сообщества идея устойчивой, проч­ной одновременности во времени. Воображению такой одновременности мешали колоссальная протяженность испано-американской империи и обособленность ее со­ставных частей⁵⁰. Мексиканские креолы могли узнавать о событиях в Буэнос-Айресе с опозданием на несколько месяцев, но узнавали о них из мексиканских газет, а не газет, издававшихся в Рио-де-ла-Плате; и эти события обычно казались «похожими» на события в Мексике, но не казались «частью» этих событий.

В этом смысле «неспособность» испано-американско­го опыта родить постоянный всеиспано-американский на­ционализм отражает как общий уровень развития капи-

* Мы, американцы (исп.). (Прим. ред.). ** Наша Америка (исп.). (Прим. ред.).

тализма и технологии конца XVIII в., так и «локаль­ную» отсталость испанского капитализма и технологии, связанную с административной протяженностью импе­рии. (Всемирно-историческая эпоха, в которую рождает­ся каждый национализм, вероятно, оказывает значитель­ное влияние на его масштабы. Разве можно отделить индийский национализм от колониальной политики административно-рыночной унификации, проводимой после восстания сипаев самой огромной и передовой из имперских держав?)

Протестантские, англоязычные креолы, жившие к севе­ру, находились в гораздо более выгодном положении, что­бы реализовать идею «Америки», и в конце концов дей­ствительно добились успеха в присвоении себе повсед­невного звания «американцев». Исходные тринадцать ко­лоний занимали территорию, которая была меньше тер­ритории Венесуэлы и составляла лишь треть от размера Аргентины⁵¹. Будучи географически скученными, их ры­ночные центры, находившиеся в Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии, были легкодоступны друг для друга, и их население было сравнительно тесно связано как торгов­лей, так и печатью. В последующие 183 года «Соединен­ные Штаты» могли постепенно численно умножаться по мере того, как старое и новое население перемещалось на запад из старого центра на восточном побережье. И все-таки даже в случае США есть элементы сравнительной «неудачи», или съёживания притязаний: неприсоедине­ние англоязычной Канады, десять лет независимого суве­ренного существования Техаса (1835—1846). Если бы вдруг в XVIII в. в Калифорнии существовало внушитель­ных размеров англоязычное сообщество, разве не вероят­но, что и там возникло бы независимое государство, ко­торое сыграло бы в отношении тринадцати колоний та­кую же роль, какую сыграла Аргентина в отношении Пе­ру? Даже в США аффективные узы национализма были достаточно эластичными, чтобы в сочетании с быстрой экспансией западного фронтира и противоречиями меж­ду экономиками Севера и Юга ввергнуть их почти сто­летие спустя после Декларации независимости в пучи­ну гражданской войны; и эта война сегодня остро напо-

минает нам о тех войнах, которые оторвали Венесуэлу и Эквадор от Великой Колумбии, а Уругвай и Парагвай — от Объединенных провинций Рио-де-ла-Платы⁵².

В качестве предварительного вывода, возможно, будет уместно еще раз подчеркнуть узкие и специфические за­дачи вышеприведенной аргументации. Она нацелена не столько на объяснение социально-экономических осно­ваний сопротивления, направленного в Западном полу­шарии против метрополий в период, скажем, с 1760 по 1830 гг., сколько на объяснение того, почему это сопро­тивление было воспринято во множественных, «нацио­нальных» формах — а не в каких-либо других. Эконо­мические интересы, поставленные на карту, хорошо изве­стны и явно имеют основополагающее значение. Либера­лизм и Просвещение тоже, несомненно, оказали мощное влияние, прежде всего тем, что дали арсенал идеологиче­ской критики имперских и anciens régimes* . Однако, как я предполагаю, ни экономический интерес, ни либера­лизм, ни Просвещение не могли сами по себе создать и не создавали тот тип, или форму, воображаемого сообще­ства, который необходимо было защищать от посяга­тельств этих режимов; иначе говоря, ничто из них не создавало общую рамку нового сознания — т. е. едва за­метную периферию его поля зрения, — в отличие от по­падавших в центр этого поля объектов восхищения или отвращения⁵³. Решающую историческую роль в осуще­ствлении этой особой задачи сыграли креольские па­ломники-функционеры и провинциальные креольские пе­чатники.