Одномерное общество Новые формы контроля 4 страница

Я не стремлюсь здесь дать решение проблемы порядка, но только поставить вопросы, ибо если мы не сделаем этого, мы должны будем, как того требует принцип совершенно произвольного определения, принять ту «нормативную структуру», которую Парсонс считает сердцем «социальной системы».

Власть, согласно общепринятому теперь значению этого термина в социологии, обозначает всякого рода решения, которые принимают люди относительно жизненных условий и относительно событий, создающих историю их жизни. Случаются события, совершающиеся помимо человеческого решения; социальные структуры изменяются не по явному решению. Но в той мере, в какой такие решения принимаются (или могли бы быть, но не были приняты), проблема того, кто участвует в их принятии (или непринятии), есть основная проблема власти.

Мы не можем сегодня допустить, что людьми в конечном счете нужно управлять на основе их собственного согласия. Среди средств власти, которые преобладают теперь, имеется средство управлять и манипулировать согласием людей. То, что мы не знаем пределов этой власти и что мы надеемся, что она все-таки имеет пределы, не может заслонить того факта, что огромная власть теперь успешно функционирует без санкции разума или самосознания подчиняющегося.

Конечно, в наше время нет необходимости говорить, что в конечном счете принуждение есть «основная» форма власти. Но в этом случае мы отнюдь не всегда охватываем суть дела. Авторитет (власть, обоснованная убеждениями сознательно подчиняющегося) и манипулирование (власть, осуществляющаяся незаметно для подчиненного) должны рассматриваться наряду с принуждением. В действительности все эти три вида мы должны постоянно различать, когда думаем о природе власти.

В современном мире, я думаю, мы это должны постоянно иметь в виду, власть зачастую не столь авторитетна, как она казалась в период средневековья. Оправдания решений правителей больше не кажутся столь необходимыми для употребления их властью. По крайней мере для многих великих решений нашего времени, особенно в области международных отношений, «убеждение» масс не было «необходимым»; решения просто принимались как свершившийся факт. Кроме того, идеологии, доступные власть имущим, часто не принимаются и не используются ими. Идеологии обычно возникают в ответ на эффективное развенчание власти; в Соединенных Штатах такая оппозиция в недавнее время была недостаточно эффективной, чтобы создать ощутимую потребность для новых правящих идеологий.

Сегодня, конечно, многие, освободившись от верности преобладающим идеям, не приобрели новых и, таким образом, оказались невосприимчивы к политической деятельности вообще. Они не радикалы и не реакционеры. Они неактивны. Если принимать греческое определение идиота как абсолютно частного человека, тогда надо сделать вывод, что многие граждане во многих обществах действительно идиоты. Это, выражаясь осторожно, духовное состояние кажется мне ключом к пониманию многих современных болезней политической интеллигенции, а также ко многим политическим затруднениям современного общества. Интеллектуальное «убеждение» и моральная «вера» вовсе не являются необходимыми ни для правителей, ни для управляемых, чтобы политическая структура продолжала существовать или даже процветать. Поскольку речь заходит о роли идеологий, частое отсутствие убедительных обоснований и преобладание массовой апатии являются двумя центральными политическими фактами западного общества сегодня.

В ходе любого серьезного исследования тот, кто примет только что изложенную точку зрения на природу власти, столкнется со многими вопросами. Но нам вовсе не помогут отвлекающиеся от сути дела допущения Парсонса, который просто предполагает в каждом обществе такую иерархию ценностей, которую мы вообразили. Кроме того, применение этой теории систематически препятствует ясной формулировке важных проблем.

Чтобы принять эту схему, мы должны выбросить из головы реальные факты власти практически всех институциональных структур, в особенности экономической, политической, военной. В этой курьезной «общей теории» такие структуры господства не имеют места. В терминах «общей теории» мы не можем должным образом поставить эмпирический вопрос относительно степени, в которой институты в каждом данном случае узакониваются. Идея нормативного порядка и тот способ, которым высокие теоретики оперируют с ней, заставляет нас принять, что всякая власть, в сущности, узаконена. На самом деле в социальной системе «поддержание дополнительных ролевых ожиданий, однажды установленных, не является проблематичным... Не требуется никаких социальных механизмов для объяснения поддержания дополнительной ориентации взаимодействия»¹⁰.

В этих терминах не может быть эффективно сформулирована идея конфликта. Структурные антагонизмы, восстания большого масштаба, революции — их нельзя и представить. Фактически принимается, что «система», однажды установленная, не только устойчива, но и внутреннее гармонична: нарушения должны быть, по словам Парсонса, «введены в систему». Идея нормативного порядка влечет нас к тому, чтобы признать своего рода гармонию интересов как естественную черту общества; по-видимому, эта идея представляет собой такой же метафизический якорь спасения, каким была подобная же идея среди философов естественного порядка в XVII веке.

Магическое устранение конфликта и чудесное достижение гармонии не дают возможности этой «систематической» и «общей» теории понять социальное изменение, историю. Не только «коллективное поведение» терроризированных масс и возбужденных толп, стихийных движений, которыми наполнена наша эпоха, не находят места в нормативно созданных социальных структурах высоких теоретиков. Но никакие систематические идеи о том, как протекает сама история, каковы ее механизмы и процессы, недоступны большой теории и, следовательно, считает Парсонс, недоступны общественной науке. «Когда такая теория будет разработана, наступит золотой век общественной науки. Это не произойдет в наше время и, вероятнеее всего, не произойдет никогда»'¹. Конечно, это крайне неопределенное утверждение.

Фактически никакая существенная проблема не может быть ясно поставлена в терминах большой теории. Хуже того, ее постановка часто отягощена оценками и затемнена словами-паразитами. Трудно, например, вообразить более бесплодную процедуру, чем анализ американского общества в терминах «ценностной структуры» (универсализм — достижение) без упоминаний об изменяющейся природе, значении и формах характеристики успеха в современном капитализме или об изменяющейся структуре самого капитализма или же анализ стратификации в Соединенных Штатах в терминах «господствующей системы ценностей», не принимающей во внимание известную статистику жизненных шансов, основанную на уровнях собственности и дохода.

Не думаю, что будет преувеличением сказать, что в той мере, в какой высокие теоретики рассматривают проблемы реалистически, они имеют дело с понятиями, которые не находят места в этой теории и часто противоречат ей. «Поистине удивительно,— отмечает Алвин Гоулднер,— как попытки Парсонса при теоретическом и эмпирическом анализе изменения неожиданно заставляют его усвоить определенные марксистские понятия и предпосылки... Это выглядит почти так, как если бы одновременно пользовались двумя категориями книг: одной — для анализа равновесия и другой—для исследования изменения»¹². Гоулднер отмечает, что при анализе поражения Германии Парсонс рекомендует направить огонь критики на социальную основу юнкерства как «явления исключительной классовой привилегии» и анализирует состав государственного аппарата в понятиях «классовой базы рекрутирования». Короче говоря, внезапно возникает вся экономическая и профессиональная структура, понимаемая в чисто марксистских понятиях, а не в понятиях нормативной структуры, проектируемой высокой теорией. Это вызывает надежду, что высокие теоретики не полностью потеряли контакты с исторической реальностью.

Теперь я вернусь к проблеме порядка, которая, будучи поставлена до некоторой степени в гоббсовском плане, представляется главной проблемой книги Парсонса. Здесь можно быть кратким, так как в ходе развития социологии эту проблему многократно определяли заново и в наиболее плодотворной постановке ее можно было бы теперь назвать проблемой социальной интеграции; она, конечно, требует рабочей концепции социальной структуры и исторического изменения. В отличие от высоких теоретиков большинство социологов решало бы ее примерно так.

Прежде всего, нет одного ответа на вопрос о том, что объединяет социальную структуру, потому что социальные структуры глубоко различаются по степеням и видам их единства. Действительно, типы социальной структуры весьма удачно понимаются как различные способы интеграции. Когда мы нисходим с уровня высокой теории к исторической реальности, мы непосредственно осознаем непригодность ее монолитных Понятий. С их помощью мы не можем осмыслить ни человеческое многообразие, ни нацистскую Германию в 1936 году, ни Спарту в VII веке до н.э., ни Соединенные Штаты в 1936 году, ни Японию в 1866 году, ни Великобританию в 1950 году, ни Рим во времена Диоклетиана. Простое перечисление этого разнообразия убеждает в том, что какие бы общие черты между этими обществами ни были, они во всяком случае должны быть исследованы эмпирически. Приписывать что-либо, кроме самых пустых формальных определений, историческим различиям социальной структуры — значит ошибочно принимать свою способность говорить за весь процесс социального исследования.

Можно успешно анализировать типы социальной структуры в понятиях таких институционализированных порядков, как политический и родственный, военный и экономический, а также религиозный. Определяя каждый из них таким образом, чтобы различать их границы в данном историческом обществе, можно задать вопрос, как каждый из них относится к другим, короче говоря, как они складываются в социальную структуру. Ответы удобно выразить в ряде «рабочих моделей», которые обычно дают возможность лучше понять при анализе конкретных обществ в специфические периоды те связи, которые их определяют.

Такую модель можно представить при помощи одного и того же структурного принципа, действующего в каждом институциональном порядке. Возьмем для примера Америку, как она описана Токвилем. В этом классическом либеральном обществе каждый порядок институтов считается автономным и его свобода обеспечивается координацией с другими порядками. В экономике принцип свободной конкуренции; в религиозной сфере — разнообразие сект и церквей, свободно конкурирующих между собой на рынке спасения души человеческой; в институтах родства — брачный рынок, где индивиды выбирают друг друга. Не благодаря наследству, но благодаря собственным усилиям человек поднимается по социальной лестнице. В политическом порядке партии конкурируют за голоса индивидов, даже в военной области Довольно много свободы в пополнении милиции Штатов и — в широком и очень важном смысле — каждый человек означает общих форм анализа. Вероятно, поэтому один «Бегемот» Ф. Нау-мана стоит двадцати «Социальных систем» Т. Парсонса.

Делая эти замечания, я не претендую на определенное решение проблем порядка и изменения, т.е. социальной структуры и истории. Я делаю это просто, чтобы очертить эти проблемы и наметить некоторые пути исследований в этой области. Возможно, эти замечания окажутся полезными для того, чтобы с большей определенностью понять один из аспектов перспектив социологии. И конечно, я сделал эти замечания для того, чтобы показать, как неадекватно трактуют высокие теоретики одну из важных проблем социологии. В «Социальной системе» Парсонс оказался не в состоянии включиться в работу социологии потому, что им овладела мысль, будто та модель социального порядка, которую он сконструировал, является универсальной, хотя в действительности он фетишизировал свои Понятия. Что есть «систематического» в этой высокой теории — так это тот способ, посредством которого она избавляется от всяких специфических и эмпирических проблем. Она не используется для того, чтобы точнее или более адекватно поставить какую-либо новую значимую проблему. Она не возникла из потребности подняться выше, чтобы увидеть что-то в социальном мире яснее, чтобы решить проблемы, связанные с той исторической реальностью, в которой люди и институты имеют свое конкретное бытие. Ее проблемы, ее движение и ее решения высокомерно теоретичны.

Уход в систематическую разработку понятий должен быть только формальным моментом в развитии социологии. Полезно вспомнить, что в Германии плоды этой формальной работы скоро нашли применение в энциклопедическом и историческом исследованиях. Это применение, вдохновляемое примером Макса Вебера, было апогеем классической немецкой традиции. В значительной мере оно было подготовлено большой социологической работой, в которой общие концепции тесно соединились с историческим изложением. Классический марксизм сыграл центральную роль в развитии современной социологии; Макс Вебер, подобно многим другим социологам, проделал большую часть своей работы в диалоге с Карлом Марксом. Но недостаток памяти американского ученого мужа всегда нужно иметь в виду.

В высокой теории мы теперь встречаемся еще с одним уходом в формализм, и опять-таки то, что должно быть наукой, кажется, становится постоянством. Как говорят в Испании: «Кто не может играть, тот может тасовать карты»¹⁴.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ «Grand theory* часто переводится на русский язык как «большая теория», однако прилагательное «высокая» гораздо точнее передает смысл эпитета.— Прим. перев.

² Par sons Т. The Social System. Glencoe, 1951. P. 12, 36—37.

³ Ibid. P. 38—39.

Ibid. P. 41—42. 166

⁵ Мы можем также рассматривать его в отношении к его употреблению — к прагматическому аспекту, согласно Ч. Морису.

⁶ Parsons Т. Op. cit. P. 552.

⁷ См. его великолепные замечания к «Социальной системе» (The British Jorn. of Sociology. Vol. VII. N 2. June. 1960).

⁸ См. «Немецкую идеологию» К. Маркса и Ф. Энгельса

⁹ Ger th H. H., Mi 11 s С. W. Character and Social Structure. N. Y., 1953. P. 300.

¹⁰ Par son s T. Op. cit. P. 205.

" Цит. по.: Gouldner A, Some Observations on the Systematic Theory. 1945—1955 // Sociology in the USA. Paris, 1956. P. 40.

¹² Ibid. P. 41.

¹³ Neuman F. Behemoth. N. Y., 1942.

¹⁴ Должно быть очевидным, что тот особый взгляд на общество, который можно обнаружить в текстах Парсонса, имеет прямое идеологическое применение: по традиции такие взгляды ассоциировались с консервативными стилями мышления. Высокие теоретики не часто сходят на политическую арену; конечно, они не часто признают, что их проблемы предполагают политический контекст современного общества, но это, конечно, не лишает их труды идеологического значения. Я не буду анализировать Парсонса в этой связи, так как политический смысл «Социальной системы» лежит так близко к ее поверхности, когда она надлежащим образом переведена, что нет необходимости это пояснять. Высокая теория не играет прямой бюрократической роли и, как я отмечал, ее недостатки ограничивают то общественное влияние, какое она могла бы иметь. Но это могло бы стать, конечно и преимущестзом: ее темнота может сделать ее большей идеологической силой.

Идеологическое значение высокой теории тяготеет к обоснованию устойчивых форм господства. И все же только в том случае, если бы возникла гораздо большая нужда в идеологическом обосновании позиции консервативных групп, высокая теория получила бы шанс стать политически пригодной. JJ начал эту главу с вопроса: является ли высокая теория «Социальной системы» простым набором слов или она имеет глубокое содержание? Мой ответ на этот вопрос таков: около 50% ее содержания — набор слов, 40% хорошо известны по учебникам социологии. Остальные 10%, как мог бы сказать Парсонс, я готов оставить в качестве нерешенных проблем для ваших собственных эмпирических исследований. Мои собственные исследования дают основания полагать, что остальные 10% могут получить — хотя и несколько туманное — идеологическое применение.