Идеалы и нормы исследования

Обратимся теперь к анализу второго компонента оснований науки — идеалов и норм научного познания.

Как и всякая деятельность научное исследование регулируется определенными правилами, образцами, принципами, которые выражают идеалы и нормы, принятые в науке на определенном этапе ее исторического развития. В их системе выражены ценностные ориентации и цели научной деятельности, а также общие представления о способах достижения этих целей.

Среди идеалов и норм науки можно выделить два взаимосвязанных “блока”: а) собственно познавательные установки, которые регулируют процесс воспроизведения объекта в различных формах научного знания; б) социальные нормативы, которые фиксируют роль науки и ее ценность для общественной жизни на определенном этапе исторического развития, управляют процессом коммуникации исследователей, отношениями научных сообществ. и учреждений друг с другом и с обществом в целом и т.д.[58].

Эти два аспекта идеалов и норм науки соответствуют двум аспектам ее функционирования: как познавательной деятельности и как социального института.

В западной философии науки анализ нормативных структур, регулирующих научную деятельность, первоначально проводился в русле обсуждения специфики научного метода и поиска устойчивых оснований, отделяющих науку от вненаучного знания. Идеал строгого научного метода, который должен приводить к истине, выдвигался еще Бэконом и Декартом. Этот идеал выражал претензии научного разума на автономию и приоритет в поисках истины и на положение высшего судьи по отношению к различным сферам человеческой деятельности.

В классический период развития философии и науки этот идеал в целом доминировал, хотя в философии существовало и критическое отношение к нему, представленное прежде всего течениями агностицизма и скептицизма. В конце XIX — начале XX веков эмпириокритицизм, а затем логический позитивизм интерпретировали идеал научности в духе требований жесткой демаркации между наукой и метафизикой. Соответственно акцент был сделан на поиске такой системы норм, которые позволили бы провести эту демаркацию и очистить науку от метафизических положений. В качестве образцов построения науки логический позитивизм предложил формализованные системы математики и логики. Предполагалось, что можно все другие науки редуцировать к этим образцам, вводя лишь небольшие поправки для эмпирических наук, связанные с опытной проверкой их теорий.

Но по мере того как обнаруживалась несостоятельность провозглашенного идеала, возникали проблемы плюрализма идеалов и норм науки. Выяснилось, что в различных дисциплинах есть свои особенности норм, несводимые к одному, заранее выбранному образцу. С несколько иной стороны эта же проблема возникла при рассмотрении роста научного знания в историческом контексте. Такой подход был осуществлен, как известно, в постпозитивистской философии науки. Т.Кун, П.Фейерабенд, Л.Лаудан, ряд других исследователей зафиксировали историческую изменчивость идеалов и норм науки, наличие в одну и ту же историческую эпоху конкурирующих нормативных структур, которых могут придерживаться разные ученые при создании теорий и оценке эмпирических фактов.

В результате возникла проблема: означает ли отказ от позитивистского методологического фундаментализма и редукционизма переход на позиции абсолютного плюрализма и релятивизма? Ближе всех к этой крайней точке зрения находится концепция П.Фейерабенда, который, констатируя относительность любых методологических предписаний и их историческую изменчивость, полагал, что не существует никаких устойчивых правил научного исследования и единственным “правилом” может быть утверждение “все дозволено”. Но если стать на эту точку зрения, то необходимо признать, что нельзя провести никакого различия между наукой и вненаучными формами знания. Фейерабенд последователен в этом отношении и отстаивает тезис о равнозначности науки и мифа, принципиальной невозможности провести между ними границу.

Фейерабенд справедливо подчеркивал, что в научном творчестве можно обнаружить влияние образов, идей, мировоззренческих установок, выходящих за рамки науки. Эти образы и идеи заимствуются из других областей культуры, и они зачастую становятся импульсом к формированию в науке новых представлений, понятий и методов. Сегодня вряд ли кто из философов будет подвергать сомнению, что наука не имеет абсолютной автономии по отношению к другим сферам культурного творчества и что она развивается во взаимодействии с ними. Бесспорно и то, что в наше время наука, наряду с другими сферами культуры (а может быть, даже более некоторых из них) оказывает активное влияние на мировоззрение людей. Причем мировоззренческая проекция науки предполагает убеждение и пропаганду научных идей, не обязательно основанную на воспроизведении всей сложной системы доказательств и обоснований, благодаря которым эти идеи утвердились в науке, вошли в научную картину мира. Большинство людей ориентируется на научные образы мироздания (представления о Большом взрыве и возникновении метагалактики, о кварках и генах, об эволюции жизни на Земле и т.д.) не потому, что знают все дискуссии и аргументацию, благодаря которым эти образы получили статус обоснованных и достоверных знаний, а потому, что они доверяют науке и убеждены в ее способности добывать истину. Иначе говоря, в принятии обыденным мышлением фундаментальных представлений научной картины мира в качестве мировоззренческих образов решающую роль играет вера в науку.

П.Фейерабенд особо акцентирует это обстоятельство, подчеркивая роль убеждения, пропаганды и веры в распространении научных представлений о мире и их укоренении в культуре. Но это еще не является основанием, чтобы отождествлять науку и миф.

Как формы мировоззренческого знания они могут иметь общие черты, но последнее не исключает их различия. Кстати, само сравнение науки и мифа уже предполагает их предварительное различение. Фейерабенд, конечно же, это различение интуитивно проводит, иначе при полной тождественности двух феноменов бессмысленно говорить о их сходстве, они будут просто сливаться в одно неразличимое целое. Позиция Фейерабенда состоит в том, что он последовательно критикует экспликацию различительных признаков науки и мифа, показывая их недостаточность. И надо сказать, что в этом пункте он обнаруживает реальные слабости совершенных методологических исследований, которые после отказа от позитивистского идеала “строгой демаркации” не смогли достигнуть согласия в определении признаков, отличающих науку от других форм познания. Но проблема выявления этих признаков и связанного с ними содержания в идеалах и нормах науки не исчезает, а лишь обостряется. Фейерабенда можно упрекнуть не в том, что он оговаривает для себя позицию критика по отношению к предлагаемым решениям проблемы (такая позиция в определенной степени может быть полезной, и даже необходимой, заставляя углубляться в проблему), а в том, что он вообще пытается ее устранить.

Тем не менее, многие представители постпозитивистской философии науки, соглашаясь с тезисом о плюрализме и исторической изменчивости нормативных структур науки, не согласны с позицией Фейерабенда в его радикальном ниспровержении научного метода.

Следуя классификации, предложенной В.Ньютоном-Смитом, в западной философии науки можно выделить два подхода к проблеме. Первый нацелен на построение рациональных моделей перемен в науке, включая изменения ее правил и норм, регулирующих исследование (К.Поппер, Л.Лаудан, И.Лакатос, Дж.Агасси, В.Ньютон-Смит и др.). Второй, отстаивающий нерациональные модели роста знаний и изменений в науке (наиболее видные представители этого подхода Т.Кун и П.Фейерабенд)[59].

Первый подход очевидно признает проблему поиска устойчивых признаков научной рациональности в изменчивом контексте регулятивных правил и ценностей, принимаемых научным сообществом. Но даже в рамках одного подхода эта проблема не всеми отвергается. Характерна в этом отношении позиция Куна, который, обозначив ценности в качестве важнейшей части парадигмы, тем самым неявно поставил проблему, как изменяются ценности науки в эпоху смены парадигм. Обсуждение этой проблемы потребовало дифференцированного рассмотрения ценностей. В работах, вышедших уже после своей известной книги “Структура научных революций” Кун предпринял попытку различить ценности как максимы, задающие некоторую общую стратегию исследования, и методологические правила, которые конкретизируют ценности.

Так, рассматривая идеал теоретического знания, он выделяет следующие его черты в качестве набора ценностей: 1) точность теории (следствия теории должны обнаруживать согласие с экспериментами и наблюдениями); 2) непротиворечивость; 3) расширяющуюся область применения (следствия теории должны распространяться далеко за пределы тех фактов и подтеорий, на объяснение которых она была первоначально ориентирована); 5) плодотворность теории (она должна открывать новые явления и соотношения, ранее незамеченные)[60]. Исторический анализ показывает, что если эти критерии рассматривать в качестве жестких регулятивных правил, то они не всегда соблюдаются. Коперниковская система до Кеплера давала менее точное совпадение с наблюдениями, чем система Птолемея, хотя по другим критериям (например, простота) она превосходила ее. Ученые, подчеркивал Кун, могут по-разному интерпретировать эти ценности и отдавать большее предпочтение одним по сравнению с другими. По-разному истолковывался принцип простоты. Менялось понимание ценности точности. Она все больше “акцентировала количественное или численное согласие, иногда в ущерб качественному”[61]. До периода становления естествознания XVII века, отмечает Кун, точность в этом понимании применялась только в астрономии. “В течение XVII века, однако, критерий численного согласия распространяется на механику, в течение XVIII и начала XIX века — на химию и другие области, такие как электричество и теплота”[62]. Кун отмечает, что в этой связи исторически изменялась и интерпретация такой ценности, как расширение области приложения теории. Химики до Лавуазье акцентировали внимание на объяснении таких качеств, как цвет, плотность, грубость и сосредотачивались на объяснении качественных изменений. “Вместе с принятием теории Лавуазье, — пишет Т.Кун, — такие объяснения потеряли на некоторое время ценность для химиков: возможность объяснения качественных изменений не была больше критерием, релевантным оценке химической теории”[63].

Таким образом Куном было зафиксировано, что в каждой из выделенных им ценностей имеется исторически вариабельное содержание. И это поставило проблему инварианта, устойчивого содержания, которое соответствует идеалам научности при всей изменчивости самих этих идеалов. Кун признает возможность такого подхода, когда говорит о том, что изменение критериев выбора теорий не отменяет определенных канонов, которые делают науку наукой, хотя и существование таких канонов само по себе еще недостаточно, чтобы служить критерием выбора в каждой конкретной исторической ситуации[64].

Ценности, которые отличают научное исследование, согласно Куну функционируют не как правила или критерии, которые определяют выбор, а как некоторые общие стратегии, влияющие на выбор. И в этом Кун видит одну из важнейших характеристик науки, поскольку в ней постоянно происходит соединение некоторых общих ценностных установок с конкретными нормами и правилами, которые могут изменяться в ее историческом развитии.

В таком подходе возникает проблема селективного анализа содержания идеалов и норм исследования, выделения различных уровней организации этого содержания — от общих инвариатных признаков, выражающих сущность научного познания и его отличие от других форм познавательной деятельности, до конкретных характеристик норм, принимаемых сообществом на определенной ступени исторического развития той или иной научной дисциплины.

В 70-х—80-х годах в западной философии науки были сделаны определенные шаги в разработке этой проблемы. В дискуссиях по поводу характеристик научной рациональности между сторонниками рациональных моделей и их оппонентами предлагались различные варианты таких характеристик. Прежде всего следует отметить развитие традиции, восходящей к идеям К.Поппера, который в качестве главной характеристики научной рациональности выдвигал признак роста знания на основе перманентной критики и исправления обнаруживаемых ошибок[65]. Попытки конкретизации этого идеала были связаны со стремлением избежать явного введения понятия истины, учитывая фактор относительной истинности знания и исторической изменчивости идеала истины. Заменяя понятие истинности теории понятием ее правдоподобия, большинство представителей рационального подхода к проблеме общих характеристик науки и научного метода, ограничиваются представлениями о росте знаний как о постановке и решении научных проблем преимущественно за счет внутренних факторов. Как отмечал В.Ньютон-Смит, большинство принявших рациональную модель, рассматривающих с этих позиций историю науки, как, например, И.Лакатос, стремятся показать, что “те изменения в науке, объяснение которых первоначально относилось к внешним факторам, в действительности для своего объяснения не требуют этих факторов”[66]. Это достаточно жесткая позиция была смягчена под влиянием критики, которая исходила от сторонников нерациональных моделей.

Акцентировка исторических ситуаций, в которых изменяются познавательные нормы, требовало учета влияния внешних, социокультурных факторов. Этот шаг попытался сделать Л.Лаудан, предложив включить в рациональную модель роста знания исследование путей консенсуса и диссенсуса сообщества относительно идеалов и норм. Констатируя, что в развитых науках существует высокая степень согласия по отношению к базисным теоретическим принципам и методам, Лаудан отмечает, что изменение в базисных объясняющих идеях и правилах научного поиска приводит к рассогласованию, диссенсусу, который однако вновь сменяется консенсусом. И это обстоятельство, как подчеркивает Лаудан, связанное с формулировками и переформулировками консенсуса вообще-то удивительно, если учесть, что в отличие от религии наука не базируется на догматическом корпусе доктрин[67]. Решение проблемы консенсуса в ранних вариантах рационального подхода связывалось с иерархической моделью обоснования, которая, как считает Лаудан, была выдвинута в качестве базисной в так называемой теории инструментальной рациональности (наиболее влиятельными сторонниками этой модели были К.Поппер, К.Гемпель, Г.Райхенбах)[68]. Эта модель выстраивала иерархично: фактическое (нижний уровень) — теоретическое (средний уровень) — методологическое (правила, нормы как высший уровень, регулирующий отношение теории и фактов). Обнаружение исторической изменчивости методологических правил и норм поставило проблему консенсуса, относительно принятия тех или других методологических принципов научным сообществом. Лаудан с этой точки зрения модифицирует иерархическую модель. Он представляет ее как модель консенсуса сообщества на трех уровнях: фактуальном, методологическом и аксиологическом. Здесь Лаудан обозначает как фактуальное “не только утверждения о непосредственно наблюдаемых событиях, но и заявления о том, что творится в мире, включая заявления о теоретических и ненаблюдаемых сущностях”[69]. Иначе говоря, он объединяет в один уровень эмпирическое и теоретическое и их взаимосвязи. И дискуссии относительно того, какие эмпирические данные и факты, а также какие теории принимаются сообществом, Лаудан обозначает как “фактуальные разногласия” и “фактуальный консенсус”[70].

Методологический уровень представляет регулятивные правила, предписания, которые определяют некоторую стратегию и тактику принятия сообществом теорий и фактов. Поскольку эти правила могут исторически изменяться, то существуют методологические споры относительно самих правил.

Аксиологический уровень фиксирует фундаментальные познавательные цели и ценности научного познания. Лаудан указывает, что в рамках этой модифицированной иерархической модели, в целом соответствующей классическому рациональному подходу, предполагается, что фактуальные разногласия регулируются методологическим уровнем, а методологические разногласия — аксиологическим[71].

Но исторический анализ науки свидетельствует, что в научном сообществе могут возникать споры относительно понимания целей и ценностей науки. И это обстоятельство, как справедливо отмечает Лаудан, не учитывается в иерархической модели.

Лаудан предъявляет этой модели и другие претензии. Он подчеркивает, что в ней не учитываются обратные связи между уровнями и что прямые связи интерпретируются как слишком жесткие зависимости: полагается, что нельзя разрешить разногласия на нижнем уровне, не имея консенсуса на верхнем. Лаудан приводит исторические примеры, свидетельствующие о том, что при разном понимании методологических принципов и правил и при разной трактовке целей науки возможно достичь согласия относительно фактуальных ситуаций.

На этом основании Лаудан отвергает иерархическую модель и предлагает вместо нее “сетчатую модель” научной рациональности. “Сетчатая модель, — подчеркивает он, — очень сильно отличается от иерархической модели, так как показывает, что сложный процесс обоснования пронизывает все три уровня научных состояний. Обоснование течет как вверх, так и вниз по иерархии, связывая цели, методы и фактуальные утверждения. Не имеет смысла далее трактовать какой-либо из этих уровней как более привилегированный или более фундаментальный, чем другие. Аксиология, методология и фактуальные утверждения неизбежно переплетаются в отношениях взаимной зависимости”[72].

Все эти размышления Лаудана об исторической изменчивости и о взаимном влиянии ценностей и целей науки представляют собой достаточно важные шаги в исследовании идеалов и норм науки. Из текста цитированной книги Лаудана можно заключить, что он интерпретирует ценности и цели как идеалы науки, а конкретизирующие их правила как сетку норм, определяющих исторически изменчивый научный метод[73]. Прогрессивные изменения в науке выражаются не только в создании новых теорий и накоплении новых фактов, но и в изменении методов и сдвигах познавательных ценностей.

И все же Лаудан оставил в стороне вопрос о внутренней структуре идеалов и норм науки и о возможности при всей их изменчивости выделить в них тот пласт инвариантного содержания, который отделяет науку от других форм познания. В некоторых своих работах он обращается к проблеме специфики науки, но признаки которые он выделяет в качестве фундаментальных, явно недостаточны, чтобы охарактеризовать эту специфику. Продолжая линию, обозначенную работами К.Поппера, Л.Лаудан главное внимание уделяет такой характеристике науки, как непрерывный рост знания, предполагающий постановку и решение проблем. Определяя науку как деятельность по решению проблем, он интерпретирует ее историческое развитие как возрастание способности исследовательских программ к решению эмпирических и теоретических проблем[74].

Как отмечает по этому поводу Ньютон-Смит, допущение Лаудана заключается в том, что развитие науки можно описать в терминах решения проблем, не используя признак истинности[75]. Лаудан, заключает Ньютон-Смит, не отрицает существования истины, но стремится не использовать это при анализе научной деятельности, полагая, что можно избежать запутанных вопросов, заменяя понятие истинности теорий суждениями об их способностях решать проблемы[76].

Однако, если ограничиваться только этим признаком науки, то возникают серьезные методологические затруднения. Их, на мой взгляд, убедительно выявил Ньютон-Смит в ходе критического анализа концепции Лаудана. Если принять эту концепцию, то трудно ответить на вопросы, почему не всякие проблемы принимаются наукой? Если кто-либо захочет работать, скажем, над проблемами: почему сахар не растворяется в горячей воде? почему лебеди зеленые? почему материя отталкивает? почему свободно движущееся тело при отсутствии силы ускоряется?, то, естественно, возникнут вопросы, являются ли эти проблемы верными? “Возникает желание отметить, — пишет Ньютон-Смит, — что это не подлинные проблемы, потому что суждение, поставленное в каждом случае в виде вопроса, ложно, и известно, что оно ложно”[77].Истина, подчеркивает он, играет регулятивную роль в науке, и если отказаться от этого, то исчезают запреты на произвольное формирование проблем. Но в практике научной деятельности “теории, ориентированные решать проблемы, про которые известно, что соответствующие им положения ложны, отвергаются именно по этому основанию”[78].

Ньютон-Смит прав, когда отстаивает рациональную концепцию науки, в которой должны фигурировать положения об истине как отношении науки к изучаемой реальности.

Конечно, этот подход нуждается в уточнениях и, как мне представляется, они могут быть получены при анализе науки как особого типа познания, рассмотренного в отношении к потребностям практики. В проведенном выше анализе (см. гл.1) мною были выделены два основных характеристических признака науки: установка на получение предметного и объективного знания о мире и установка на рост этого знания, позволяющая выходить за рамки предметных структур наличной деятельности и открывать возможные миры будущего практического освоения. С этими главными признаками скоррелированы признаки, выражающие специфику средств, методов, процедур научной деятельности, а также субъекта науки и научного этоса. Я думаю, что историческое развитие средств, методов, исследовательских процедур и форм научной коммуникации (определяющих тип и особенности субъекта научной деятельности) не меняет этих двух главных признаков, которые можно рассматривать в качестве инвариантного ядра идеала научности. И в принципе различные фундаменталистские и антифундаменталистские, редукционистские и антиредукционистские версии в современной методологии науки так или иначе вынуждены считаться с этими инвариантными чертами идеала научности. В рамках рациональных моделей критерий способности науки решать проблемы (Поппер, Лакатос, Лаудан и др.) выступает “вариацией на тему” второго признака (черты), тогда как признак объективности и истинности, взятый в качестве регулятивного критерия, учитывается в различных концепциях правдоподобия теорий (Поппер, Ньютон-Смит и др.).

Я хотел бы еще раз подчеркнуть, что главные характеристические признаки, взятые в качестве инварианта идеалов научности, в наиболее отчетливой форме выражены в развитой науке. Они во многом базируются на ценностях культуры техногенной цивилизации и в определенной степени акцентируют и поддерживают эти ценности. Это, конечно, не исключает выявления их предпосылок в античной и средневековой культуре, которые являются генетическими истоками культуры техногенной цивилизации, а также постановки проблемы о возможностях их согласования с некоторыми традиционалистскими ценностями, сохраняющимися в культурах модернизирующихся обществ.

Говоря о главных признаках науки как о ценностях, я обращал также внимание на их органичную связь с этическими максимами, регулирующими отношения исследователей в научном сообществе (запрет на умышленное искажение истины и запрет на плагиат). В этом смысле можно сказать, что в инвариантных чертах идеала научности соединяются познавательные ценности с ценностями институциональными, определяющими функционирование науки в качестве социального института.

Разумеется, бесперспективно и бессмысленно полагать, что инвариант в вариабельной изменчивости идеалов научности существует как бы сам по себе, отдельно от специфических дисциплинарных и исторических проявлений. Поэтому его фиксация не отрицает ни многообразия его исторических появлений, ни множества частных идеалов научности, формирующихся в разных научных дисциплинах, ни зависимости идеалов научности от социокультурных ценностей[79].

В этом контексте возникает проблема внутренней структуры содержания идеалов научности и реализующих его норм научного познания. На мой взгляд, эта проблема не была поставлена в отчетливой форме в западной философии науки, в ее разработку больший вклад внесли отечественные исследователи.

В отечественной философской и методологической литературе проблема идеалов и норм познания начала достаточно интенсивно обсуждаться в 70—80-х годах, т.е. примерно в тот же период, когда возник обостренный интерес к этой проблеме в западной философии науки.

Анализ идеалов и норм вначале проводился в аспекте исследования регулятивной роли методологических установок и принципов в процессе теоретического поиска и формирования новых научных теорий (П.С.Дышлевый, Э.М.Чудинов, Н.Ф.Овчинников, В.И.Купцов и др.). В это же время стала обсуждаться проблема выбора теории и функций методологических принципов в ситуациях выбора (Е.А.Мамчур).

Во второй половине 70-х — начале 80-х появились отечественные исследования, посвященные анализу взаимодействия познавательных и институциональных идеалов и норм (Н.В.Мотрошилова, А.П.Огурцов, Б.Г.Юдин). Особой темой, получившей широкое признание и привлекшей возрастающий круг исследователей, было рассмотрение социокультурных предпосылок и детерминаций идеалов и норм науки. Эту проблематику разрабатывали сложившиеся к этому времени методологические школы в Москве, Киеве, Минске, Ленинграде, Новосибирске, Ростове[80].

В моих работах тех лет акцентировалась деятельностная и культурно-историческая парадигма философии науки. В ходе исследований в этом ракурсе структуры и динамики научного знания передо мной возникли задачи: выяснить, как встроены в структуру науки ее идеалы и нормы, какова их внутренняя системная организация, как они соотносятся с эмпирическими знаниями, теориями, научной картиной мира, в чем состоит их историческая и социокультурная размерность.

Поиски ответа на эти вопросы привели к развитию и значительной конкретизации представлений о структуре идеалов и норм науки и их функциях в системе развивающегося знания[81].

В дальнейшем изложении я буду использовать результаты, полученные в те годы, а также их разработку в последующем развитии моей концепции структуры и динамики научного знания.

Остановимся вначале на проблеме структуры идеалов и норм исследования.

Познавательные идеалы и нормы науки имеют достаточно сложную организацию. В их системе можно выделить следующие основные формы: 1) идеалы и нормы объяснения и описания; 2) доказательности и обоснованности знания; 3) построения и организации знаний. В совокупности они образуют своеобразную схему метода исследовательской деятельности, обеспечивающую освоение объектов определенного типа.

Идеалы теории и факта, а также нормативные принципы и правила, регулирующие их формирование, могут быть представлены как комплекс характеристик, распределенных по названным основным формам. Например, принципы, описывающие “добротную теорию” (идеал теории) по Куну, такие как расширение области приложения теории, точность выступают вариантом идеала объяснения и описания, а простота выражением идеала организации теоретического знания.

На разных этапах своего исторического развития наука создает разные типы схем метода, представленных системой идеалов и норм исследования. Сравнивая их, можно выделить как общие, инвариантные, так и особенные черты в содержании познавательных идеалов и норм.

Если общие черты характеризуют специфику научной рациональности, то особенные черты выражают ее исторические типы и их конкретные дисциплинарные разновидности. В содержании любого из выделенных нами видов идеалов и норм науки (объяснения и описания, доказательности, обоснования и организации знаний) можно зафиксировать по меньшей мере три взаимосвязанных уровня.

Первый уровень представлен признаками, которые отличают науку от других форм познания (обыденного, стихийно-эмпирического познания, искусства, религиозно-мифологического освоения мира и т.п.). Например, в разные исторические эпохи по-разному понимались природа научного знания, процедуры его обоснования и стандарты доказательности. Но что научное знание отлично от мнения, что оно должно быть обосновано и доказано, что наука не может ограничиваться непосредственными констатациями явлений, а должна раскрыть их сущность, — все эти нормативные требования выполнялись и в античной, и в средневековой науке, и в науке нашего времени.

Идеал роста знания (накопления нового знания) также принимался на разных этапах развития науки. Речь идет разумеется не о преднауке, а о науке в собственном смысле слова, сформировавшей уровень теоретического знания. Уже в античной математике ясно прослеживается интенция на исследование свойств чисел и геометрических фигур и получения все новых знаний об этих объектах. В новоевропейской науке этот идеал уже формулируется в явном виде и выступает фундаментальной ценностью, определяющей стратегию научного творчества.

Второй уровень содержания идеалов и норм исследования представлен исторически изменчивыми установками, которые характеризуют стиль мышления, доминирующий в науке на определенном историческом этапе ее развития.

Так, сравнивая древнегреческую математику с математикой Древнего Вавилона и Древнего Египта, можно обнаружить различия в идеалах организации знания. Идеал изложения знаний как набора рецептов решения задач, принятый в математике Древнего Востока, в греческой математике заменяется идеалом организации знания как дедуктивно развертываемой системы, в которой из исходных посылок-аксиом выводятся следствия. Наиболее яркой реализацией этого идеала была первая теоретическая система в истории науки — евклидова геометрия.

При сопоставлении способов обоснования знания, господствовавших в средневековой науке, с нормативами исследования, принятыми в науке Нового времени, обнаруживается изменение идеалов и норм доказательности и обоснованности знания. В соответствии с общими мировоззренческими принципами, со сложившимися в культуре своего времени ценностными ориентациями и познавательными установками ученый Средневековья различал правильное знание, проверенное наблюдениями и приносящее практический эффект, и истинное знание, раскрывающее символический смысл вещей, позволяющее через чувственные вещи микрокосма увидеть макрокосм, через земные предметы соприкоснуться с миром небесных сущностей. Поэтому при обосновании знания в средневековой науке ссылки на опыт как на доказательство соответствия знания свойствам вещей в лучшем случае означали выявление только одного из многих смыслов вещи, причем далеко не главного смысла.

Становление естествознания в конце XVI — начале XVII века утвердило новые идеалы и нормы обоснованности знания. В соответствии с новыми ценностными ориентациями и мировоззренческими установками главная цель познания определялась как изучение и раскрытие природных свойств и связей предметов, обнаружение естественных причин и законов природы. Отсюда в качестве главного требования обоснованности знания о природе было сформулировано требование его экспериментальной проверки. Эксперимент стал рассматриваться как важнейший критерий истинности знания.

Можно показать далее, что уже после становления теоретического естествознания в XVII веке его идеалы и нормы претерпевали существенную перестройку. Вряд ли, например, физик XVII—XIX века удовлетворился бы идеалами квантово-механического описания, в которых теоретические характеристики объекта даются через ссылки на характер приборов, а вместо целостной картины физического мира предлагаются две дополнительные картины где одна дает пространственно-временнóе, а другая — причинно-следственное описание явлений. Классическая физика и квантово-релятивистская физика — это разные типы научной рациональности, которые находят свое конкретное выражение в различном понимании идеалов и норм исследования.

Наконец, в содержании идеалов и норм научного исследования можно выделить третий уровень, в котором установки второго уровня конкретизируются применительно к специфике предметной области каждой науки (математики, физики, биологии, социальных наук и т.п.).

Например, в математике отсутствует идеал экспериментальной проверки теории, но для опытных наук он обязателен.

В физике существуют особые нормативы обоснования ее развитых математизированных теорий. Они выражаются в принципах наблюдаемости, соответствия, инвариантности. Эти принципы регулируют физическое исследование, но они избыточны для наук, только вступающих в стадию теоретизации и математизации.

Современная биология не может обойтись без идеи эволюции, и поэтому методы историзма органично включаются в систему ее познавательных установок. Физика же пока не прибегает в явном виде к этим методам. Если для биологии идея развития распространяется на законы живой природы (эти законы возникают вместе со становлением жизни), то физика до последнего времени вообще не ставила проблемы происхождения действующих во Вселенной физических законов. Лишь в последней трети ХХ века благодаря развитию теории элементарных частиц в тесной связи с космологией, а также достижениям термодинамики неравновесных систем (концепция И.Пригожина) и синергетики, в физику начинают проникать эволюционные идеи, вызывая изменения ранее сложившихся дисциплинарных идеалов и норм.

Специфика исследуемых объектов непременно сказывается на характере идеалов и норм научного познания, и каждый новый тип системной организации объектов, вовлекаемый в орбиту исследовательской деятельности, как правило, требует трансформации идеалов и норм научной дисциплины.

Но не только спецификой объекта обусловлено их функционирование и развитие. В их системе выражен определенный образ познавательной деятельности, представление об обязательных процедурах, которые обеспечивают постижение истины. Этот образ всегда имеет социокультурную размерность. Он формируется в науке под влиянием социальных потребностей, испытывая воздействие мировоззренческих структур, лежащих в фундаменте культуры той или иной исторической эпохи. Эти влияния определяют специфику обозначенного выше второго уровня содержания идеалов и норм исследования, который выступает базисом для формирования нормативных структур, выражающих особенности различных предметных областей науки. Именно на этом уровне наиболее ясно прослеживается зависимость идеалов и норм науки от культуры эпохи, от доминирующих в ней мировоззренческих установок и ценностей.

Поясним сказанное примерами.

Если обратиться к трудам известного химика и медика XVI века Парацельса и его последователей, то в них можно встретить множество отголосков господствовавших в средневековой науке идеалов научного объяснения. В эпоху Парацельса был хорошо известен рецепт, согласно которому настойка грецкого ореха на винном уксусе помогает от головной боли. В наше время наука дает тому объяснение: настойка, описанная в древнем рецепте, содержит вещества, снижающие артериальное давление, и поэтому в некоторых случаях (например, при гипертонической болезни) она действительно могла оказать целебное действие. Но в Средние века такое действие объясняли тяготением субстанции грецкого ореха к субстанции головы, “симпатией” между этими “вещами”. Для доказательства ссылались на “знаки”, позволяющие установить такую симпатию: подобно тому как орех растет наверху растения, голова венчает туловище; орех имеет строение, сходное со строением черепа, и покрыт кожистой кожурой; наконец, ядро ореха очень похоже на полушария головного мозга. Отсюда делался вывод: поскольку между двумя вещами есть своего рода тяготение друг к другу, постольку одна вещь может быть полезна для другой[82].

С позиций идеалов, утвердившихся в естествознании Нового времени, объяснение, которое давали в эпоху Парацельса, выглядит сугубо ненаучным. Однако такими объяснениями пестрит средневековая наука и они, как мы видим, встречаются даже в науке Возрождения.

То же можно сказать и об идеалах и нормах описания, преобразованных в период становления естествознания XVII века. Когда известный естествоиспытатель XVIII века Ж.Бюффон знакомился с трактатами натуралиста эпохи Возрождения Альдрованди, он выражал крайнее недоумение по поводу ненаучного способа описания и классификации явлений в его трактатах.

Например, в трактат о змеях Альдрованди наряду со сведениями, которые естествоиспытатели последующих эпох отнесли бы к научному описанию (виды змей, их размножение, действие змеиного яда и т.д.), включал описания чудес и пророчеств, связанных с тайными знаками змеи, сказания о драконах, данные об эмблемах и геральдических знаках, сведения о созвездиях Змеи, Змееносца, Дракона и связанных с ними астрологических предсказаниях и т.п.[83].

Такие способы описания были реликтами познавательных идеалов, характерных для культуры средневекового общества. Они были порождены доминирующими в этой культуре мировоззренческими установками, которые определяли восприятие, понимание и познание человеком мира. В системе таких установок познание мира трактовалось как расшифровка смысла, вложенного в вещи и события актом божественного творения. Вещи и явления рассматривались как дуально расщепленные — их природные свойства воспринимались одновременно и как знаки божественного помысла, воплощенного в мире. В соответствии с этими мировоззренческими установками формировались идеалы объяснения и описания, принятые в средневековой науке. Описать вещь или явление значило не только зафиксировать признаки, которые в более поздние эпохи (в науке Нового времени) квалифицировались как природные свойства и качества вещей, но и обнаружить “знаково-символические” признаки вещей, их аналогии, “созвучия” и “перекличку” с другими вещами и событиями Универсума.

Поскольку вещи и явления воспринимались как знаки, а мир трактовался как своеобразная книга, написанная “божьими письменами”, постольку словесный или письменный знак и сама обозначаемая им вещь могли быть уподоблены друг другу. Поэтому в описаниях и классификациях средневековой науки реальные признаки вещи часто объединяются в единый класс с символическими обозначениями и языковыми знаками. С этих позиций вполне допустимо, например, сгруппировать в одном описании биологические признаки змеи, геральдические знаки и легенды о змеях, истолковав все это как различные виды знаков, обозначающих некоторую идею (идею змеи), которая вложена в мир божественным помыслом.

Что же касается объяснения явлений, то в средневековой науке оно представлялось как нащупывание закона творения, заключавшегося в аналогии между микро- и макрокосмом. Для средневекового ученого этот “закон” был глубинной сущностью вещей и событий, а поиск его проявлений и его действия был идеалом объяснения, принятым в средневековой науке. Этот идеал обрастал целой системой норм: считалось, что для объяснения требуется раскрыть аналогии между вещами, их “симпатии” и “антипатии” друг к другу, их “тяготения” и “отталкивания”, поскольку в этих тяготениях, симпатиях и антипатиях выражается закон творения.

Перестройка идеалов и норм средневековой науки, начатая в эпоху Возрождения, осуществлялась на протяжении довольно длительного исторического периода. На первых порах новое содержание облекалось в старую форму, а новые идеи и методы соседствовали со старыми. Поэтому в науке Возрождения мы встречаем наряду с принципиально новыми познавательными установками (требование экспериментального подтверждения теоретических построений, установка на математическое описание природы) и довольно распространенные приемы описания и объяснения, заимствованные из прошлой эпохи.

Показательно, что вначале идеал математического описания природы утверждался в эпоху Возрождения, исходя из традиционных для средневековой культуры представлений о природе как книге, написанной “божьими письменами”. Затем эта традиционная мировоззренческая конструкция была наполнена новым содержанием и получила новую интерпретацию: “Бог написал книгу природы языком математики”.

Итак, идеалы и нормы исследования образуют целостную систему с достаточно сложной организацией. Эту систему, если воспользоваться аналогией А.Эддингтона, можно рассмотреть как своего рода “сетку метода”, которую наука “забрасывает в мир” с тем, чтобы “выудить из него определенные типы объектов”. “Сетка метода” детерминирована, с одной стороны, социокультурными факторами, определенными мировоззренческими презумпциями, доминирующими в культуре той или иной исторической эпохи, с другой — характером исследуемых объектов. Это означает, что с трансформацией идеалов и норм меняется “сетка метода” и, следовательно, открывается возможность познания новых типов объектов. Все, что укладывается в рамки данной схемы метода, является предметом исследования соответствующих наук.

Поскольку общие системно-структурные характеристики предмета исследования выражает специальная картина мира, постольку она должна вводиться коррелятивно схеме метода, выраженного в идеалах и нормах познания. Последние получают в картине мира свою реализацию и конкретное воплощение. В наибольшей мере это проявляется по отношению к идеалам научного объяснения.

Высказывания, описывающие картину мира и фиксирующие ее в качестве компонента знания, представляют собой принципы, опираясь на которые исследователь строит объяснение явлений.

Так, физики XVIII столетия, принимавшие механическую картину мира, стремились объяснить все физические явления как взаимодействие атомов и тел (принцип атомистического строения вещества), происходящее вследствие мгновенной передачи сил по прямой (принцип дальнодействия) таким образом, что состояние движения атомов и тел в момент времени t₁однозначно детерминирует их состояние в последующие моменты времени (принцип лапласовского детерминизма). Эти принципы объяснения явлений использовались не только в механике но и в классической термодинамике и в электродинамике Ампера—Вебера.

Идеалы и нормы научного познания регулируют становление и развитие специальных картин мира различных наук. Они целенаправляют также их синтез в общую картину мира. Причем идеалы объяснения и описания, в соответствии с которыми создавались специальные картины мира лидирующих отраслей науки, приобретают универсальный характер и выступают в качестве основ построения общей научной картины мира.

Кибернетика в середине ХХ века заняла место среди лидеров науки, и характерным свидетельством тому могут служить дискуссии тех лет относительно возможностей применения ее принципов объяснения к явлениям не только мира техники, биологического и социального мира, но и к процессам неорганической природы, ко Вселенной в целом, перенося на нее образы самоорганизующегося автомата.

Ряд принципов, выражающих специфику современной физической картины мира (законы сохранения, принцип дополнительности и т.п.), входит в общую научную картину мира на правах универсальных принципов объяснения и описания. Характерно, например, что после работ Н.Бора, в которых обосновывалась возможность экстраполяции принципа дополнительности на область биологических и социальных процессов, в биологии появились исследовательские программы, ориентированные на описание биологических объектов с позиций концепции дополнительности. Наконец, выход самой биологии в число лидирующих отраслей естествознания сопровождался экстраполяцией на другие области естествознания таких ее фундаментальных принципов, как принцип целостности, принцип эволюции и т.п.

Идеалы и нормы науки регулируют становление и развитие не только картины мира, но и связанных с ней конкретных теоретических моделей и законов, а также осуществление наблюдений и формирование исторических фактов. Они как бы запечатляются в соответствующих образцах знания и таким путем усваиваются исследователем. В этом случае исследователь может не осознавать всех применяемых в поиске нормативных структур, многие из которых ему представляются само собой разумеющимися. Он чаще всего усваивает их, ориентируясь на образцы уже проведенных исследований и на их результаты. В этом смысле процессы построения и функционирования научных знаний демонстрируют идеалы и нормы, в соответствии с которыми создавались научные знания.

В системе таких знаний и способов их построения возникают своеобразные эталонные формы, на которые ориентируется исследователь. Так, например, для Ньютона идеалы и нормы организации теоретического знания были выражены евклидовой геометрией, и он создавал свою механику, ориентируясь на этот образец. В свою очередь ньютоновская механика была своеобразным эталоном для Ампера, когда он поставил задачу создать обобщающую теорию электричества и магнетизма.

Фундаментальность теории во многом определяется тем, насколько она воспринимается в качестве образца, демонстрирующего идеалы объяснения, доказательности и строения знания. Причем фундаментальные теории лидеров науки могут выполнять функцию образцов для смежных научных дисциплин. Таким путем идеалы и нормы, реализованные в этих теориях, экстраполируются на другие отрасли научного знания. Характерным примером могут служить те программы теоретизации биологии, в которых в качестве идеала организации теории предлагается математизированная дедуктивная система, аналогичная физической теории. Функционирование знаний в качестве образцов, демонстрирующих идеалы и нормы науки, определяет неосознанное использование этих норм в исследовательской практике.

Проблема соотношения осознанного и неосознанного в регулятивах исследовательской деятельности дискутировалась и в отечественной, и в зарубежной литературе по философии науки. В частности, М.Поляни проводил различие между “знанием как” и “знанием что”, подчеркивая существование в науке бессознательных форм использования приемов и методов исследования (“знание как”). И.Лакатос и Дж.Агасси также указывали на применение в научной практике нормативного знания без экспликации его в форме принципов и правил. Дж.Агасси, воспроизводя метафору Лакатоса, что “рыба хорошо плавает, хотя и не знает гидродинамики”, отмечал, что для многих последователей Ньютона его учение воспринималось как нечто весьма естественное, как и плавание рыбы, а вовсе не как система методологических правил[84], хотя Ньютон такие правила формулировал (известное ньютоновское “гипотез не измышляю”). Нодля многих естествоиспытателей его времени больше значил образец самой теории, нежели сформулированное ее создателем методологическое правило. Сопоставляя высказывания Бэкона и Декарта, которые считали, что ученый должен обязательно осознавать свой метод, с высказываниями Дюгема и Поппера, которые полагали, что ученый редко осознает то, что он делает, Агасси отстаивает паллиативную точку зрения. Он считает, что развитие науки включает как бессознательное, так и осознанное применение метода и что акты рефлексии над методом встраиваются составным элементом в ткань развития конкретно-научных знаний[85].

В этих рассуждениях была неявно поставлена проблема определения тех ситуаций, в которых необходим переход от бессознательного применения некоторых идеалов и норм к их осмыслению и методологической экспликации.

В несколько ином ракурсе эта проблема была поставлена в нашей методологической литературе. Она возникла при обсуждении вопросов о роли философии в динамике науки. Ставилась задача показать, что философские идеи и принципы выступают необходимым условием прорыва к новым теоретическим идеям в естествознании и социальных науках (сама эта задача, будучи методологической по своей природе, стимулировалась также и социальным заказом, если учесть, что противопоставление диалектического материализма позитивизму прежде всего выражалось в критике позитивистской идеи о необходимости отделить науку от философии). Нужно сказать, что в отечественной литературе были достаточно убедительно продемонстрированы факты эвристической функции философско-методологических принципов в научном поиске. Но по мере накопления таких фактов все больше выяснялось, что осознанное применение таких принципов, как правило, связано с ситуациями революционных преобразований в науке. Различение Т.Куном этапов нормальной науки и научной революции ставило проблему, как методологические принципы функционируют на стадии нормальной науки? Под этим углом зрения в конце 70-х — начале 80-х я анализировал различные ситуации истории науки. И в итоге пришел к следующему решению проблемы[86]. До тех пор, пока наука не сталкивается с объектами, требующими для своего освоения кардинальных изменений в картине мира и принятых нормативах исследования, система этих нормативов может не эксплицироваться.

Различные слои содержания в идеалах и нормах познания как бы склеиваются в сознании исследователей, не сепарируются и не подвергаются критическому анализу. Идеалы и нормы работают, а поэтому их можно воспринимать как нечто само собой разумеющееся. В этих ситуациях привычные образцы знания и деятельности служат основной опорой научного поиска, а методологические правила, предполагающие рефлексию над образцами, могут использоваться лишь как дополнительное средство, подкрепляющее уверенность в правильности выбранного пути.

Иная ситуация возникает на стадии научной революции, связанной с обнаружением несоответствия сложившейся картины мира и принятых в науке идеалов и норм характеру новых объектов, с которыми столкнулось исследование.

В этой ситуации часто приходится видоизменять прежние нормативы, регулирующие поиск. Тогда критический анализ традиционных идеалов и норм обретает особое значение и становится необходимым, чтобы отыскать новую схему метода, обеспечивающую освоение новых объектов. Многое в этом процессе учеными может осознаваться неадекватно, но общий импульс поисков состоит в том, чтобы сепарировать различные уровни содержания идеалов и норм, выработать новые специфические конкретизации научного метода, а затем соединить их с устойчиво принимаемым содержанием, выражающим самые общие характеристики научного познания. Осмысление и критика прежних образцов может сопровождаться формулировкой новых методологических регулятивов уже на ранних этапах научной революции. Но они могут формулироваться в качестве принципов и на ее завершающей стадии, когда появляются новые теоретические образцы и возникает проблема их включения в культуру. Осознанное применение новых методологических регулятивов, их экспликация в форме принципов и их обоснование поддерживает новые образцы, демонстрирующие новые нормативы исследований.

В дальнейшем изложении я более детально проанализирую этот процесс на примере становления специальной теории относительности. В этой же части можно ограничиться тезисом, что историческая изменчивость идеалов и норм, необходимость вырабатывать новые регулятивы исследования порождает потребность в их осмыслении и рациональной экспликации. Результатом такой рефлексии над нормативными структурами и идеалами науки выступают методологические принципы, в системе которых описываются идеалы и нормы исследования.