Дионисийское искусство

По определению Шмакова, второй гений — Дионис есть сердце мира, его упоение и тоска. «Средь беспрерывной смены форм и видов бытия его зов не­устанно звучит и всюду разносит жажду бесконечного и необусловленного. Каждую, самую крохотную части­цу мира он насыщает бесконечным содержанием, чув­ством глубинного простора и мощи несказанной. Под. многоцветным узором внешних форм он будит дрем лющее единство и опьяняет все веянием его бездон­ности. Преграды падают, распыляются иллюзии инди­видуальности, и всякая часть, выделившаяся из бес­предельного круговорота форм, должна насладиться" развертывающейся в ней бесконечностью, ощутить себя во всем и, раствориться в трепете единой косми­ческой жизни».

Объемля и растворяя друг друга, аполлоническое дионисийское начала должны восстановить некое растерзанное единство и пробудить Единое Безымянное от его сновидения - иллюзии множественности.

Однако, по словам В.Шмакова, в этом стремлении к преодолению форм есть только стихия, порыв, не­преодолимое тяготение. Всякая система, порядок, пос­ледовательность здесь презираются. Это стремление своей собственной стихии — в своем опьянении — создает некий ритм, гармонию торжествующего безуми Оно не знает и не хочет знать никаких законов, и( оно бежит от внешней красоты и гармонии форм, сливается с потоком жизни, текущим под этим покровом, и утоляет жажду прекрасного непосредственно в пер­вородном источнике жизни.

Миру Диониса чуждо космическое сновадение, но зато оно объемлет собой всю внутреннюю его жизнь, все извивы томящихся сердец, их скорбь и тоску, их грезы и чаяния. И все порывы души, как отмечает Шмаков, — ее чувства несказанные, тихий свет и ураган терзаний, все то, что в безмолвии внешнего мира рождается в скорби бытия, без устали ткет мир Диониса — причудливый, невыразимый, но безгра­нично влекущий к себе.

Орудие Диониса — опьянение, то опьянение, не знающее преград, которое пробуждает душу от тягост­ного сна потока форм и влечет ее в чарующую область жизни, не знающей преград и подчинений. Природа этого мира — экстаз, и он уносит душу на крыльях сладостного безумия в причудливые чертоги Любви, где в миг высочайшего напряжения сладостного слия­ния с жизнью она одновременно испивает и кубок Смерти, сгорает в этих пламенных объятиях.

Это мир дивной и грозной сказки. Он не знает ни­какой ценности, кроме упоения, в котором все живое расцветает во всем блеске и через смерть своей само­бытности приобщается к бессмертию необусловленно­го бытия. И этот мир влечет к себе человека, исполня­ет его дух великим томлением, сопричисляет к внут­ренней красоте, беспрестанно вырывает его из цепей космического сновидения.

Ницше полагает, что дионисическими оргиями гре­ков можно признать значение празднеств искупления мира и дней духовного просветления. У них впервые природа достигает своего художественного восторга, впервые разрушение принципа индивидуальности ста­новится художественным феноменом. В этих гречес­ких празднествах прорывается как бы сентиментальная черта природы, словно она вздыхает о своей раздроб­ленности на индивиды. В особенности возбуждала страх и ужас дионисическая музыка.

Дионисийская культура должна была найти символическое выражение. Ей необходим был новый мир символов, телесная символи­ка во всей ее полноте. Не только символика уст, лица, слова, но и совершенный, ритмизирующий все члены плясовой жест. Затем внезапно и порывисто рожда­лись другие символические силы, силы музыки, в рит­мике, динамике и гармонии. Разъясняя специфику ди-онисийства, Ницше отмечает: дионисический музыкант — это изначальная скорбь и изначальный отзвук ее. Лирический гений чувствует, как из мистических состояний самоотчуждения и единства вырастает мир образов и символов, имеющий совсем другую окраску, причинность и быстроту, чем тот мир пластика и эпика.

Античная трагедия выросла из естественных состо­яний и действительно с самого начала была избавлена от кропотливого портретирования действительности. Притом, по замечанию Нищие, это все же ее произ­вольно созданный фантазией мир между небом и зем­лею. Это скорее мир, равно вероятный и реальный, подобный тому, который уже имели верующие эллины в Олимпе и его обитателях. С сатиры начинается тра­гедия, из чего говорит дионисическая мудрость траге­дии, — это в данном случае столь же странный и уди­вительный для нас феномен, как и вообще возникно­вение трагедии из хора.

Ницше считает, что мы имеем право назвать хор на примитивной его ступени в первобытной трагедии самоотражением дионисического человека. Очарован-ность есть предпосылка всякого драматического ис­кусства. На основании всего изложенного философ предлагает представлять себе греческую трагедию как дионисический хор, который все снова и снова разря­жается аполлоническим миром образов. Хор греческой трагедии — символ дионисически возбужденной массы в ее целом.

Экстаз Диониса, по определению Шмакова, — это полное погружение в поток мировой жизни. Дио­нис влечет человека к раскрытию глубинных истоков жизни. Все его существо исполняется тяготением без­раздельно слиться всеми частями своей души с родником, льющим в мир поток жизни, проникнуть повсюду со всеми его мельчайшими струйками, безраздельно срастись со всякой душой и замереть в ощущении все­ленского трепета жизни.

В дионисической культуре все формы и преграды, иллюзорны: будучи созданием лишь игры случая и об­стоятельств, они выходят из небытия лишь на краткий миг, чтобы возвратиться в прах, откуда они вышли. Всякое стремление к форме, к закреплению, ограниче­нию, согласованию с условностями есть заблуждений или безумие. Все, что действительно существует, не нуждается в мертвенных слепках и жалких пародиях на свое бытие. Только то, что не причастно вечному и безусловному, что способно лишь к иллюзорному су­ществованию, должно искать исполнения своей жал­кой цели среди условного и преходящего.

Комментируя специфику дионисийского начала, Шмаков отмечает, что неспособное к бытию вне оков относительного вовсе не существует в действитель­ности. Стремление к конкретной определенности есть признак слабости, неспособности жить среди горного простора и царственной свободы. В мире форм нет и не может быть адекватного раскрытия монументальных смыслов, а потому все истинное для него остается не­проницаемой тайной. Будет день, и все формы растают, чтобы впредь не возрождаться, но это лишь еще более обогатит свободу приобщения к живой жизни. А потому призвание человека состоит в искании вечно живого и необусловленного, скрывающегося за изменчивой и лживой фата-морганой мимолетных форм.

Все произведения рук и слова человека получают смысл и значение лишь постольку, поскольку они яв­ляются символами, раскрывающими надмирную прав­ду. Вся окружающая человека природа имеет также единственной целью своего бытия раскрытие вечной гармонии и неисчерпаемого богатства жизни среди смены мелькающих существований форм и существ. В каждое мгновение создаются новые формы, но их соб­ственная ценность всегда равна нулю, ибо во всей природе только вечное ценно. Таковы основные моти­вы дионисийского миросозерцания.

В экстазе Диониса человек всецело охватывается его безграничностью Все преграды, отделяющие его самость от окружающего, бесследно исчезают, даже таящееся воспоминание о ней становится нелепым, но в то же время чувство своей подлинности возрастает до необы­чайной резкости. Все в мире, и даже бывшее недавно столь чуждым и далеким, чудится близким, родным, не­раздельным. И среди этой торжествующей стихии всеоб­щего единства он воспринимает собственную личность как какой-то ненужный придаток извне.

Ощущение внутренней глубины растет: одни за дру­гими все разделы и формы от мельчайших до крупней­ших членений делаются пустыми, излишними, лишен­ными оправдания. Чувство пространства перерождается, и все кажется непосредственно связанным между собой и повсюду единым. Но это ощущение, по словам В.Шмакова, улавливает лишь внутренние тайники бытия. Призвание и смысл конкретной жизни остаются далекими и недоступными, да и всякий интерес к ним гаснет. Все существо человека исполняется веянием

бездонной глубины всеобщего единства и непрерывно льющимися волнами беззвучной гармонии отовсюду и везде. И переливы этой стихии бездны обвевают душу и насыщают ее любовь к безграничному простору.

В дионисийской культуре возникает страстное вле­чение к дерзновенным порывам, ниспровержению всех пределов, разрушению всех форм, чтобы достиг нуть сладостно-мучительного упоения торжеством надмирного безумного молчания, предерзностно нару­шенного жалкими созданиями минуты и тлеИх презренное бытие и притязания на какой-то смысл лишь оскорбляют величие истинно существующего, а потому они должны быть возвращены в бесформенный прах. Беспредельный простор, крутящийся вихрь смен и перерождений, молниеносная быстрота движений повсюду — вот закон Жизни. И только погрузившись вполне в этот поток, живая душа может достигнуть высшего покоя торжествующего бытия,

«Чуден и сладостен миг, когда рассеявшийся мир форм и граней раскроет врата этой трепещущей тишины. Она царствует здесь, ибо нет образов недвижных, нет владения предметного, нет и борьбы. Никто не нуждается в закреплении самости и будущих возмож­ностей, ибо все уже раскрыто, все есть всегда. Всякий порыв здесь тотчас бы нашел свой отклик, но он не может и возникнуть, ибо цели и пути раскрыты в самих истоках. Подобно быстрым сноввдениям, мелькают здесь облики безмерные, но творческий поток тотчас же их вновь уносит, сменяя тьмы других» .

В дионисийском порыве торжество покоя и движения, возможностей безмерных и тщетных исполнения пресыщения силой и ее вечной жажды создают особый ритм, причудливый, невыразимый, но чарующий дй самозабвения. Погружаясь все глубже и глубже в этот поток нерожденного, душа человеческая на последней пороге тайны первородной жизни вдруг слышит зов к творческому запечатлению почерпнутых богатств. Но вот душа отвергла этот зов. Она нисходит дальше в тлсвоих истоков. Волны потока жизни со всевозрастаю силой ревут в бешеной пляске, и с каждым дальнейи мгновением сердце начинает все реже стучать и рвал в груди, а тело содрогается в судорогах. Появляется быстро растет ощущение невесомости, а беспресташ-видоизменяющийся ритм заставляет все атомы тела кс лебаться в различных направлениях.

Еще дальше — и смешанное действие затягиваю­щих тяготений повсюду разверзающихся бездн, разметывающих все существо в пустоту, все ускоряющего вращения вихря и подавляющего хаотического много­образия мелькающих возможностей превосходят пре­делы выносимого, сознание развертывает грозно зия­ющие провалы, в которых на мгновение чудятся все извивы вселенской жизни, а затем сразу все смешива­ется между собой всепоглощающими кольцами, таю­щими во мраке бытия.