Философия «конца века» и столкновение цивилизаций 2 страница

В жестокую эпоху колонизаторства и империализма тем не менее встречались великие, благородные сердца (в Англии, Германии, Франции, России). К их числу отнесем ученых-миссионеров Д. Ливингстона, А. Швейцера, А. Гумбольдта, Г. Стэнли, Н. Миклухо-Маклая и др. Д. Ливингстон (1813–1873) родом был из бедной шотландской семьи. Образование получил в деревенской школе. С 10 лет работал ткачом, зная, «почем фунт лиха». К 16 годам он знал Вергилия и Горация, отдавая чтению каждую свободную минуту и предпочитая умные книги. Терпеть не мог «пошлых романов». К 20 годам у юноши возникло желание послужить богу (людям). Это стремление исполнить завет Христа («положить душу свою за людей») он сравнил с обращениями Св. Павла и Августина. Его влекут дальние страны. Желая принести пользу туземцам, он прошел курс наук в университете Глазго (лекции греческого языка, богословие, медицинские науки). Нужно было не только сделать христианство «доступнее сердцу и совести просвещаемых», но внести в их среду семена «искусства и науки цивилизации». Это направление деятельности впоследствии у социологов будет обозначено как «культурная колонизация» (или же «модернизация»). Встреча с известным миссионером Моффатом, работавшим в Африке, и определила его судьбу… Получив в Глазго диплом доктора медицины (1840), Ливингстон отплыл в Капскую провинцию. Он изучал язык и нравы туземцев, вел научные изыскания и сумел покорить сердца аборигенов, был прост в обращении, неплохо лечил и обучал местных жителей. Правда, христианские проповеди и уроки не пользовались у них большим успехом. Кафры не были готовы следовать правилам непонятной им религии и крайне неохотно посещали школу. Резиденцией стала миссия у Колобенга. Заслуги Ливингстона как картографа и путешественника несомненны. Он прошел 16 тысяч верст, нанес на карту многие горы, реки, озера и поселения. Любой путешественник такого ранга выполняет задачи первопроходца, пионера, разведчика. В вопросах идеологии он занял по отношению к местным жителям уважительную позицию. По возвращении в Англию, ученый привлек внимание общественности к делу просвещения Африки (своими книгами, речами, лекциями). В личном плане он был бескорыстен. Говорят, за 11 лет переездов и путешествий ему так и не удалось сшить себе нового костюма. Легенда, но в ней есть глубокий смысл. Тем и славно племя пионеров науки и прогресса, что ими движут не деньги или вещи, а сердце и идеи.^[430]

Слепая, безоглядная поддержка всех империй не наш идеал. Англия не раз демонстрировала крайнее пренебрежение и величайшую жестокость к народам Индии, Африки. В примечании к книге Д. Рида «Спор о Сионе» сказано: «Англо-бурская война известна и своими темными пятнами, на английской стороне. Чтобы взять врага измором, англичане выжигали поля и массами убивали скот в бурских селениях, а чтобы принудить буров к сдаче, сажали их жен и детей в лагеря, где они умирали с голоду. Таким образом, концлагеря для заключения людей, за которыми не было никакой вины, – изобретение не только не немецкое, но даже и не советское, а английское. Английские солдаты и, в особенности, их офицеры вероятно вели себя в соответствии со спортивным духом, присущим английской нации, но приказы сажать женщин и детей в концлагеря приходили из Лондона, а об их источнике наверное и у Дугласа Рида было бы свое мнение».^[431] Увы, не всегда земли туземцев посещали светлые, мудрые Ливингстоны и Швейцеры. Чаще было иначе. Вспомним рассказ Дж. Конрада «Аванпост прогресса». Там описывается пребывание двух белых служащих на торговой станции, в некой затерянной в джунглях «дикой стране». Как все это в действительности далеко от того, о чем пишут газеты метрополии в тематике «Наша колониальная экспансия» (пышные и громкие фразы «о святости просветительной работы», о заслугах тех, кто «несет свет, веру и коммерцию в темные уголки земли»). Но пароход в эти места приходил раз в шесть месяцев. И вот мы видим, как эти вполне приличные и цивилизованные люди («два славных парня» уже не первой молодости) не сумели вынести «бремени белых». Однажды между ними возникла пустяковая ссора. Один убивает другого, а затем сам кончает жизнь самоубийством.^[432] Да, это имело место. Но не только Запад влиял на Восток, а и Восток оказывал воздействие на западную культуру. Стоит вспомнить хотя бы повальное увлечение европейцев китайским, индийским и японским стилями в XIX веке. Или как не сказать о Киплинге, чьи лучшие произведения – «Книга джунглей» и роман «Ким» – принадлежат к индо-английскому культурному наследию. «Ким» появился на свет в 1900 году. Индийский критик Нирад Чаудхири справедливо называл эту книгу «лучшим рассказом об Индии – по-английски». Писатель постиг в ней истинный дух страны, проникая в ее тайны с восхищением и любовью. Иные назвают его роман «Ким» (рассказ о судьбе индийского мальчика) самым колдовским творением Киплинга, а юного героя – «Ариелем Киплингского индийского волшебного царства». В романе Киплинг предстал неоромантиком. Бремя белого человека превращается у него в воздушное покрывало грез. Так он воплощал мечту о создании колониальной «Человеческой комедии». Но реальные деяния и преступления колониалистов Европы и США могут дать более достоверный и актуальный материал для страниц «Человеческой трагедии».^[433]

И все-таки нельзя не воздать должное воле, упорству и талантам, с которыми Британия осуществляла мировую экспансию и колонизацию! Примером такой колонизации стала Австралия… В Юго-Восточной Азии, словно золотое руно в водах голубого океана, лежит Австралия – «Южный материк». Его открыли голландцы, стремясь обрести новые районы скупки пряностей, жемчужных ловлей, найти месторождения золота или алмазов. В ноябре 1605 г. из Бантама (западная Ява) на компанейском корабле «Дейфкен» («Голубок») к Южному материку был послан Виллем Янезон (Янц). Этот голландский Ясон и положил начало более тщательному его исследованию. Голландские капитаны (а также испанец Торрес) станут открывать один за другим большие участки северного, западного и южного побережий Австралии, поторая получит в XVIII веке название «Новой Голландии», нанеся на карту 3,5 тысяч километров береговой линии Австралии. Исследование продолжат англичане (Д. Кук), которые и колонизируют южный материк.^[434]

Глашатаем правления «высших рас» стал французский социолог Г. Лебон (1841–1931). В «Психологии народов и масс» (1894) он развенчал ум, отдав пальму первенства характеру, воле, силе и прочим качествам. Сравнивая римлян времен упадка, имевших довольно утонченный ум, он объяснил их крах потерей прежних качеств характера (энергии, упорства, жертвенности, уважения к законам, мужества). Благодаря характеру англичане держат во власти 250 миллионов индусов, из которых многие по крайней мере «равны им по уму, а некоторые неизмеримо превосходят их эстетическим вкусом и глубиной философских воззрений». Лебон высмеял и надежды прогрессистов путем просвещения исправить законы природы и приравнять «мозги негров из Мартиники, Гваделупы и Сенегала, мозги арабов из Алжира и, наконец, мозги азиатов» к европейским. Подобные усилия он считал химерой. Задолго до него французский философ А. де Гобино в труде «Опыт о неравенстве человеческих рас» (1853, 1855) поставил вопросы упадка и гибели цивилизации в прямую зависимость от расового фактора. Он видел в смешении рас одну из причин неизбежной гибели в будущем всей цивилизации. Хотя в начале эволюционного витка такое смешение казалось благотворным. Историю восхождения народов он представлял в виде иерархической лестницы, в которой на самых верхних ступенях расположена «белая», затем – «желтая», а еще ниже – «черная» расы.

Расстрел сипаев

Проблема рас, их место в шеренге цивилизации волновали многих ученых. Л. И. Мечников признавал наличие известных расовых различий между племенами: «Почему в различные исторические периоды наблюдается перемещение ролей между народами? В самом деле, в ту эпоху, когда, например, кушиты зажгли в нижней Халдее и в северной Индии тот великий культурный светильник, который в течение тысячелетий, переходя из рук в руки, и доныне освещает путь человечеству, современные им социологи и этнографы имели полное право удивляться неспособности тогдашних белых людей к развитию и прогрессу и с полным правом могли зачислить белую расу в число «отверженных»… Нет никакой причины предполагать, что может или должно служить причиной резкого разделения между различными группами человечества или создать между этими группами непреходимые границы. Напротив, расовые отличия, отнюдь не составляя неизменных и основных условий развития, должны рассматриваться только как результат приспособления человека к среде, т. е. к разнообразным географическим и социальным условиям».^[435] Но за антропологическими оценками, как правило, следовала идеология той или иной расы. Превознося расу, превозносят нацию или страну, обосновывая право на их господство над другими племенами.

По обе стороны Ла-Манша бушует вакханалия расового превосходства. В Британии ветвь раздора и расовой ненависти подхватил один из идеологов фашизма Х. Чемберлен (1855–1927), зять Вагнера и заядлый германофил. В главном произведении – «Основах девятнадцатого столетия» (1899) он воспевал «тевтонскую расу» как наследницу «арийской». В Европе вызвало ажиотаж «дело Дрейфуса» (1889). Антисемитизм стал популярен. Причина понятна. Сочетание капитала, науки и демократии стало важным средством господства иудейской элиты. Р. Вагнер с тревогой наблюдал за усилением финансового и интеллектуального расизма в среде тех же евреев. Он писал о плутократах сионизма: «Само собой разумеется, что синтез всех знаний, философия, может привести лишь к отрицанию, тогда как всякое иное умозрение, подчиненное воле, стремится во всем не отрицать, а утверждать. Это проведенное во что бы то ни стало через все ценности мира утвердительное ДА ничто иное, как иудаизм, опять могущественно овладевший миром, тот иудаизм, в котором сказалось самое узкое, самое мелкое понимание жизни, когда-либо выступавшее в процессах истории».^[436] Звезда Давида отсвечивала зловещим светом. С усилением еврейского капитала, однако, росло и сопротивление ему. Не нравилась гегемония евреев и Веберу. Он отказал иудеям в праве называться «буржуазным хозяйственным этносом». Вебер видел в них угрозу трудовому пуританизму. Идеалы пуританизма вытеснялись духом лавочников и спекулянтов. Пуританизм отступал, менялся под их натиском. Если былой пуританин, говоря словами Вебера, стал евреем, не означало ли это, что и буржуазия Запада генетически из Евы превращалась в Далилу? Не преподнесет ли она в этом случае, зададимся вопросом, земную цивилизацию «филистимлянам» (иудеям) на блюде, как ветхозаветная сестра голову Самсона?!^[437]

Подтверждений умственного, культурного декаданса класса буржуазии становилось больше. В конце века русский ученый А. Введенский посетил страны Западной Европы. Признаки интеллектуального вырождения налицо. В 1891/92 году из числа 5371 берлинских студентов только 801 изучали гуманитарные науки, а собственно философию – всего 236, да и то из них 143 иностранца. На долю немцев остается 93 человека (из 5371). Красноречиво? Из числа 259 докторских диссертаций 1889–1890 годов только одна – философского содержания. Некогда знаменитые на весь мир философские ферейны и семинары исчезли. «Дух философской производительности отлетает, – пишет Л. Тихомиров (цитируя Введенского), – а с ним отлетает и общая развитость». Узкий материализм овладевает умами и сверху, и снизу. Оставив спорный вопрос о «разложении», заметим, что западный человек стал мельчать в культурном и нравственном отношении.^[438] Буржуа мог бы сказать честнее и откровеннее. В глубине души он был смертельно напуган просвещением масс. Он взирал на процесс их приобщения к знаниям так: «Зачем учить толпу на свою же голову?!» Ничего на свете глупец так не боится, как просветления умов! Noli me tangere! («Не тронь меня!»). Отсюда «Не тронь Разума, ибо тогда сразу же поймешь происхождение капиталов!» Знаменателен конец романа Франса «Восстание ангелов». Сатана видит вещий сон: он провозгласил себя Богом, справедливость объявлена несправедливостью, истина – ложью. Страшный финал.

Апокалипсические настроения царили среди поэтов. Уайльд характеризует культуру рубежа веков: наука – летопись умерших религий, промышленность – корень уродства, образование – глупость, искусство – безнравственно. Что толку в учебе, если «на экзаменах глупцы предлагают вопросы, на которые мудрецы не могут дать ответ». «Потерянное поколение» на улицах, в армиях, школах и университетах. Его удел – трудиться и умирать на полях сражений без веры и надежды. Вера стала плавиться под лучами энциклопедистов науки. Ницше скажет: «Бог умер, это мы его умертвили». Бог трансформировался «в единого космополитического бога» (П. Лафарг). Всюду он звался по-разному и приносил доход. Ф. Ницше, будучи смертельно больным человеком, назвал разум «больным пауком». Болен был, скорее всего, мозг общества. Нигилизм, утилитаризм, атеизм, капитализм захватили бразды правления. Следы упадка к концу XIX–XX вв. заметнее и в России. Достоевский писал о наличии болезненного явления «нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом». В «закате истины сущего» видел суть вырождения народов философ М. Хайдеггер. Трагизм эпохи остро ощущал и яркий итальянский мыслитель Дж. Джентиле (1875–1944). Он писал о взаимоотношениях масс народа и героев: «Герои, в свою очередь, являются таковыми потому, что они стоят над толпой и отрываются от нее. Сыновья самих себя, они не извлекают из масс (и в силу этого – из традиции) идеи, которые являются их силой. Массы вокруг них и позади них – простая безразличная материя, с которой герои все же должны сводить счеты; и массы их будут ограничивать, и обусловливать их деятельность: она подчинится также их неуничтожимому и непреодолимому закону. Чтобы быть слишком людьми, не являются людьми даже они».^[439] Буржуазная цивилизация казалась чудовищным уродцем, с безмерно развитой мускулатурой и убогим умишком, которому доступно лишь бульварное чтиво и ненасытное потребление. Торговля – ее бог, деньги – истинное назначение, порно – ее стиль. Глядя на улицы мировых столиц, на конторы банков, на помпезные офисы учреждений и компаний, соседствующих с жалкими лачугами бедняков, поэт Шарль Леконт де Лиль (1818–1894), глава парнасской школы, автор «Варварских стихотворений» и «Трагических стихотворений», писал о мрачных предчувствиях, охвативших мыслящую интеллигенцию:

В цепях молчания, в заброшенной могиле

Мне легче будет стать забвенной горстью пыли,

Чем вдохновением и мукой торговать.

Мне даже дальний гул восторгов ваших жуток, —

Ужель заставите меня вы танцевать

Средь размалеванных шутов и проституток?

Заметной фигурой в обществе становится преступник. Ч. Ломброзо в «Преступном человеке» (1876) убеждал, что преступник – атавистическое явление. Но почему же их тогда становится все больше и больше? Автор книги «Век криминалистики» Ю. Торвальд, говоря об усилиях ученых и полицейских (Э. Видока, А. Бертильона) в деле поимки преступников, вынужден признать: «Во всяком случае, стало очевидным, что с ростом населения и дальнейшим развитием промышленного производства постоянно росло и количество преступников. Феноменальная память Видока на лица преступников была единственной в своем роде, но теперь не хватило бы даже сотни видоков, чтобы запомнить лица бессчетного количества преступников всевозможных категорий, всплывших на поверхность огромной трясины больших и малых преступлений в 80-х годах XIX столетия».^[440] То были скромные «цветочки цивилизации».

«Капиталистический тип» соединил в себе черты разбойника, ганзейского купца и еврейского менялы. В работе «Буржуа» (этюды из истории духовного развития современного экономического человека) В. Зомбарт писал: «Без сомнения, все формы проявления капиталистического духа, как и все состояния души и психические процессы вообще, коренятся в определенных «предрасположениях», т. е. в первоначальных унаследованных свойствах организма… они в этот исторический момент были у него в «крови», т. е. сделались наследственными». Что же представляет собой это наследство? Историк и философ Б. Кроче (1866–1952) не без горечи заметил по поводу идеи эволюции народов: «Душа жаждет увидеть в истории картину благородных войн, а в ответ получает животно-механическую фантасмагорию о происхождении человечества, с огорчением, разочарованием и даже стыдом мы убеждаемся в своем неистребимом варварстве». Писатель Доде хотел создать книгу о «новой породе мелких хищников, которые воспользовались законом Дарвина… для оправдания всевозможных низостей…» Он писал: «Я работал над этим уже несколько месяцев, но тут во Франции вышел перевод замечательного романа Достоевского «Преступление и наказание», и оказалось, что это именно та книга, которую я собирался написать, да еще принадлежащая перу гения…».^[441]

Простой народ для подобных господ ничего не значит. Он для них – «моральный нуль». Ход мировой истории – с выбиванием, вырезанием, вымиранием миллионов – убеждает нас в этом! Пастер был абсолютно прав, сказав: «В мире борются два противоположных закона: один – закон крови и смерти, который каждый день придумывает все новые способы войны… и второй закон – закон мира, труда и благоденствия, который ставит себе целью избавить человечество от преследующих его несчастий». Австрийский зоолог К. Лоренц, основатель этнологии и Нобелевский лауреат, придавал исключительное значение контролю за агрессией и конкурентным поведением.

Преступница Г. Бомпар, совершившая вместе с любовником убийство

Он подчеркивал, что самым важным в понимании законов жизни, да и будущего всего человечества стала парадигма сотрудничества, дружественности и кооперации. Без этого ни одно общество, ни один индивид не смогли бы просуществовать и дня, не говоря уже о тысячелетиях. На схожих позициях стояли известные русские ученые: Данилевский, Тимирязев, Кропоткин, Новиков. Тимирязев полагал, что на смену зоологической борьбе людей с таким трагическим исходом как взаимное истребление сторон должно прийти мирное решение всех споров. Выступая сторонником формулы Дж. Милля – «наибольшее благо для большего числа людей», он ратует за то, чтобы народы решили споры голосованием, а не пулеметами. Его не очень-то пугает глас «непросвещенного большинства», ибо во стократ хуже и страшнее «господство непросвещенного меньшинства». Их голос вряд ли когда-либо «станет голосом разума». Может ли осуществиться движение «от зверя к человеку» демократией, голосованием? Увы, это лишь благое пожелание, мечта, являющиеся фикцией. Тимирязев признает: все это имело бы смысл лишь при готовности правящего класса поделиться плодами прогресса и культуры с народом. Отрезая ему путь к свету и заслуженному благу, власть толкает массы к насилию. А «пулемета словом не перешибешь».^[442]

Поэтому можно понять Герцена, охарактеризовавшего буржуазную цивилизацию, как цивилизацию людоедов, питающихся человеческим мясом и кровью. Это подтверждали и бесчисленные войны… В. И. Ленин, подразделявший войны на национальные, революционные, империалистические и гражданские, сделал вывод: «При капитализме, и особенно в его империалистической стадии, войны неизбежны». В его реферате от 1 октября 1914 г. (опубликован в Швейцарии, когда Первая мировая война бушевала) находим такие строки: «Для торжества современной цивилизации, для полного расцвета капитализма, для вовлечения всего народа, всех наций в капитализм – вот для чего послужили национальные войны, войны начала капитализма». Здесь же отмечено, что «из всех воюющих стран одни сербы борются еще за национальное существование».^[443]

Империализм с колониализмом будут запускать механизмы различных войн (во имя «торжества цивилизации»), втягивая в мясорубки сотни тысяч, десятки миллионов невинных людей, лишая их жизни, а их семьи кормильца. Жертвами военных действий станут и гражданские люди. Отчего возникали войны? К началу XX в. в капиталистическом мире были созданы невиданные по своим размахам и мощи военные производства. Из чудовищной пасти заводов рождались все новые горы оружия. Это требовало новых природных ресурсов и людских усилий. В число новых империалистических хищников вошли США, Германия, Япония, Италия. За столом мировых яств им становилось тесно, а самые прожорливые страны не желали делиться ни с кем. Война не является слепым актом страсти, но «в ней господствует политическая цель», включающая в себя подчинение стран и народов, против которых ведутся войны, воле победителя. Для запуска механизма войны всегда найдутся предлоги и веские основания. Война является хамелеоном, в каждом конкретном случае меняющим обличье. Клаузевиц пишет: «Итак, мы видим, что ни при каких условиях мы не должны мыслить войну как нечто самостоятельное, (но) как орудие политики; только при этом представлении возможно избежать противоречия со всей военной историей. Только при этом представлении эта великая книга становится доступной разумному пониманию».^[444]

Капиталистическая экспансия раздвинула поле битвы, вовлекла все страны в схватку. О начале войн объявляют политики… Но не только и не столько они являются главными их виновниками и зачинщиками. Ф. Меринг писал: «Чтобы получить правильное понятие о мировой войне восемнадцатого столетия, надо с корнем вырвать представление, что прусский король Фридрих был ее героем». По аналогии с вышесказанным можно сказать: для того чтобы получить верное представление о Первой мировой войне должно с корнем вырвать представление о ней как о некой случайности или роковом qui pro quo (лат. – недоразумении). Эта война была столкновением разных культур, рас и капиталов.^[445] Все демагогические речи демократов, пацифистов, либералов не меняли сути взаимоотношений могущественных финансовых, промышленных, деловых и политических кланов. Гильфердинг заметил (1909): «Старые фритредеры верили, что свободная торговля не только наиболее правильная система экономической политики, но и начало эпохи мира. Финансовый капитал давным-давно утратил эту веру. Для него нет гармонии капиталистических интересов, напротив, он знает, что конкурентная борьба все более превращается в борьбу политических сил».^[446]

Первая мировая война и стала последним доводом новых королей (финансистов, дельцов, промышленников). С беспрецедентной наглостью они бросили его в лицо человечеству. Им «ненавистен мир и слово мир» (Шекспир). Это признавали фактически все видные участники всемирной трагедии (прямо или косвенно). Руководитель отдела иностранной печати Германии полковник Герварт назвал Первую мировую войну «первой экономической войной в мировой истории». В масштабной и кровавой войне были заинтересованы все правящие круги.^[447]

Некоторые пытались описать характер будущей войны. В конце XIX в. появился труд русско-польского промышленника И. С. Блоха «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях» (1898). Автор был известен как видный организатор консорциума железных дорог, звезда первой величины среди королей железных дорог. Им, кстати, создан пятитомный труд о влиянии железных дорог на уровень экономического развития России. Блох писал о том, что наблюдающийся повсюду в мире бурный рост вооружений неминуемо вызовет войну, гибельную и для победителей, и для побежденных. Эта война непременно вспыхнет в Европе и народы придут в «страшное замешательство». Правители и сильные мира сего не могут жить без войн. Из примерно 3,4 тысяч лет истории на мирное состояние народов приходилось всего 227 лет (1 год мира на 13 лет войны). Война является, таким образом, обычным состоянием народов. Даже знаменитая энциклопедия «Источник всех знаний» гласит, что войны на Земле будут всегда, ибо в противном случае это была бы не Земля, а Рай. Страны истощают силы, изготовляя горы оружия. Милитаризация изнуряет экономику, озлобляет народы. Но правители ничего не желают слышать – ни возмущения народов, ни горе семей, потерявших кормильцев, ни стоны раненых. Они не понимают и того, что «в среде народов вырабатывается вещество более могучее, чем динамит, способное взорвать уже не только крепости и города, но и само общество». Никто не желает задуматься, что в грядущей большой (мировой) войне крещению огнем подвергнутся не только регулярные войска, но огромные массы мирных граждан. Это вызовет губительные последствия в самой психологии народов. Чудовищные средства истребления ведь могут обрушиться и на самих их создателей и владельцев. При этом Блох подчеркивает тот факт, что лучшие умы человечества – от Бентама, предлагавшего в «Очерках международного права» (1789) прийти к вечному миру путем одновременного уменьшения всеми европейскими государствами военных сил, до квакерских проповедников в США и Англии, от доктора Ворчестера, опубликовавшего в США «Исследования войны» (1815), до такого «могучего апостола мира», как кузнец Беррит, который агитировал в пользу мира, – проделали огромную работу. К сожалению, усилия миротворцев похожи на глас вопиющего в пустыне. Их голоса заглушаются свирепым ревом милитаристов и убийц-реакционеров. С отчаянием Блох восклицает: «Неужто недостаточно того, что в XIX в. война поглотила в Европе 12–15 миллионов человеческих жизней и сотни миллиардов денег?!» О главном он, увы, умолчал. Ведь войны приносят милитаристам, финансистам, политикам огромные прибыли. Поэтому-то и погибают миллионы!^[448] Империалисты никогда не были откровенны в объяснении мотивов войн. В каждой стране находились могущественные круги, которые жаждали войны, хотя Ллойд-Джордж и уверяет нас, что «среди правителей и государственных деятелей… не было ни одного, кто бы хотел войны». Что же это за таинственные круги? «Было бы глупой и невежественной клеветой называть эту войну войной банкиров… Влиятельнейшие деловые круги Англии стремились избежать войны». В действительности именно они, банкиры и промышленники, более всего заинтересованы в развязывании мировых войн. Как известно, войны не ведутся ради забавы или каких-то мелких амбиций. Вопросы, которые обычно решаются с помощью войн, серьезны. И если экономика стала главным двигателем так называемой цивилизации, то ясно, что ее проблемы порой приходится решать также и военным путем (когда экономические средства не действуют или все же не достаточно эффективны). Эту ситуацию вынужден был признать и Ллойд-Джордж: «В 1910 г. мы стояли перед многими серьезнейшими проблемами, которые день ото дня становились все серьезнее… На горизонте показался грозный признак безработицы. Наши соперники за границей быстро шли вперед и оспаривали у нас первенство на рынках мира. Наблюдался застой в развитии нашей внешней торговли, которая способствовала исключительному благоденствию предшествовавшего полувека… Наш рабочий люд толпился в мрачных и бедных кварталах; рабочие не были уверены в том, что назавтра они не лишатся хлеба вследствие болезни или изменения хозяйственной конъюнктуры; они проявляли все большее недовольство». Коренные интересы Британской империи, которая продолжала носить титул «владычицы мира», остро требовали начала решительной и беспощадной битвы за сохранение ее владений и рынков. Однако все сильнее становилась имперская Германия, объединенная Бисмарком. Поэтому Ллойд-Джордж уже не мог скрыть очевидного: деловые круги Англии только и ждали «часа, когда они могли бы разбить великого соперника в торговле».^[449]

Францию также не пришлось подталкивать к схватке. Еще бы. В сердцах французов все еще жил позор от капитуляции Франции, осады Парижа, разгрома во франко-прусской войне, контрибуции в 5 миллиардов франков, захвата немцами Эльзаса и Лотарингии. Поэтому те поступали строго в соответствии с известной фразой Гамбетты: «Всегда думать о войне с Германией – и никогда об этом не говорить!» Президент Франции Р. Пуанкаре (с 1913 года), тесно связанный с биржей (Comite des Forges), получивший прозвище «Пуанкаре-война», правда, попытался в мемуарах снять ответственность с элиты за начало мировой войны. Но и для него вопрос абсолютно ясен – война с Германией неизбежна. Германия стала «громадным военным заводом». Франция отстала в своем промышленном развитии. Он отдает приказ о начале войны и заносит в дневник 7 августа 1914 г.: «Мы даже одержали сегодня победу… Наши победоносные войска заняли возвышенность, на которой построена церковь и откуда открывается вид на обширную равнину Эльзаса, окаймленную голубыми очертаниями гор. Население приветствовало французские войска радостными возгласами… Отсюда должна быть сделана попытка дойти до Рейна, сломать здесь мосты и двинуться затем в направлении Кольмара. Французы в Эльзасе! Через сорок четыре года после того, как совершился один из величайших грабежей, которые знает история!»^[450] Об истинных причинах таких войн А. Франс писал в «Острове пингвинов» (1908): «Ведь это промышленные войны. Народы, не имеющие развитой торговли и промышленности, не нуждаются в войнах; но деловой народ вынужден вести завоевательную политику. Число наших войн неизбежно возрастает вместе с нашей производственной деятельностью. Как только та или иная отрасль нашей промышленности не находит сбыта для своей продукции, возникает надобность в войне, чтобы получить для него новые возможности. Вот почему в этом году у нас была угольная война, медная война, хлопчатобумажная война. В Третьей Зеландии мы перебили две трети жителей, чтобы принудить остальных покупать у нас зонтики и подтяжки». В итоге «интеллигентный герой» решает, что единственный выход – запастись динамитом и взорвать планету. Кто поможет капиталисту достичь вожделенных целей? Сомнений нет. На войну пошлют простонародье, кого Тардье называл «прекрасным французским животным».^[451] Плебс стал пушечным мясом. Точнее говоря, он был им всегда.