НОРМАЛЬНЫЕ ОШИБКИ НАБЛЮДЕНИЯ

Мы уже неоднократно упоминали, что наблюдательная способность человека весьма несовершенна, так что не всегда можно положиться на показания даже таких людей, правдивость которых стоит вне всякого сомнения. Такое заключение противоречит общераспространенному убеждению, что человек со здоровыми органами чувств может правильно наблюдать. Даже более: наше утверждение, по-видимому, способно подорвать всякое доверие к выводам современных естественных наук, которые целиком основаны на наблюдениях. В самом деле, каким образом естествознание могло бы достигнуть такой высокой степени развития, если бы человек не мог делать правильных наблюдений?
На это можно возразить следующее: достоверностью своих выводов естественные науки обязаны именно тому, что они ставят свои наблюдения в самые благоприятные условия, при которых возможность ошибок делается минимальной. В музеях, лабораториях и обсерваториях исследователь находится в полном покое и ничто не мешает его работе; он может произвольное число раз повторять свои наблюдения, чтобы, по возможности, исключить случайные ошибки. Чего он не заметил сегодня, то он увидит завтра. Техника предоставляет в его распоряжение множество средств для увеличения восприимчивости органов чувств и т. д. Но главное — это возможность немедленно записать результаты наблюдения и отсутствие необходимости полагаться на свою память; каждый наблюдатель отлично понимает, что уже через короткое время он упустит из виду много мелочей, если они не будут отмечены тотчас же. Только при таких условиях могут быть произведены достоверные — конечно в пределах человеческой возможности — наблюдения. Известная доля упражнения также необходима наблюдателю. Каждый учитель естественной истории знает по опыту, что даже способные дети старшего возраста, когда им показывают животное или растение и направляют их внимание на определенную часть предмета, все-таки не могут рассказать о том, что они должны были заметить: они как будто его не видят. Для наблюдения, как и для всего прочего, нужна привычка. Поэтому только тогда можно положиться на верность наблюдения, когда опытный наблюдатель работал при благоприятных условиях.
Из сказанного понятно, что наблюдения мистических событий не могут иметь значительной достоверности, потому что большей частью они произведены людьми совершенно неопытными в деле наблюдения и притом в самых неблагоприятных условиях. Хотя в самое последнее время наблюдения над мистическими явлениями иногда ведутся в лабораториях по известному плану, но и здесь, несмотря на значительно лучшие условия, ошибки очень возможны по самому свойству наблюдаемых явлений. Все подобные явления, как уже замечено, совершенно несходны с явлениями обыденной жизни: это явления редкие, которые не находятся в нашей власти, а возникают и исчезают неожиданно и внезапно, большей частью в темноте; поэтому наблюдения над ними, даже в лабораториях, очень затруднительны.
Еще хуже обстоит дело, когда эти неожиданные факты, как это обыкновенно и бывает, появляются перед людьми совершенно неподготовленными к тому, чтобы видеть нечто необыкновенное; источники ошибок возрастают тогда непомерно, тем более что наблюдателю редко удается сохранить надлежащее хладнокровие, а никто не может ручаться за точность своих впечатлений при сильном волнении. Но, допустивши даже, что исследователь совершенно спокоен, все же правильность его наблюдения подвержена многим сомнениям: часто он не может ближе исследовать известного явления, не имея для этого достаточно времени или не будучи в состоянии занять необходимое удобное положение. Кроме того, в его распоряжении могло не быть средств для точного определения времени и пространства, так что в этом отношении ему приходится положиться только на глазомер. Хуже всего, однако, то, что, несмотря на устранение всех неблагоприятных условий, наблюдатель не может немедленно записать воспринятое и, таким образом, оставляет большой простор для всевозможных неточностей. Записывая известные оттенки явления, он забывает другие; не всегда правильно может воспроизвести ход событий. Описание делается, конечно, еще менее точным, если воспроизведение откладывается на недели, месяцы, а иногда и годы. Мы после увидим, как велики могут быть в этих случаях ошибки памяти. Таким образом, неточности очень легко закрадываются в описания, если последние ведутся без определенного плана и без системы. Ошибки могут быть двух родов: ошибки наблюдения и ошибки памяти, последние при письменном или устном изложении воспринятого. На практике разделение это имеет мало значения, потому что всякий отчет о виденном заключает в себе и те, и другие; но так как при последующем изложении нам придемся обратить особое внимание на искание и оценку подобного рода ошибок, то не мешает принять в расчет эту разницу. Для той же цели мы считаем нужным рассмотреть ближе вопрос о том, на чем основываются настоящие ошибки наблюдения.
Наблюдательная способность не есть простая функция душевной жизни человека, но состоит из многих душевных элементов. При наблюдении какого-либо предмета наши органы чувств получают от него известную сумму раздражений и передают в сознание соответствующие различные впечатления. Если наше внимание привлечено на известный пункт, то мы легко пропускаем многое, происходящее в других местах; поэтому для восприятия впечатлений от какого-либо предмета мы прежде всего должны направить на него наше внимание. Появляющиеся в нашем сознании впечатления комбинируются со многими, раньше существовавшими впечатлениями, и только путем такого сложного психического процесса мы получаем представление о предмете и имеем право сказать, что наблюдение сделано. Для иллюстрации приведем пример. Я иду по улице. На окне магазина лежат яблоки; мой взор скользит по ним, но я их не вижу, если я, например, занят наблюдением за какой-нибудь уличной сценой. Наконец, я обращаю на них внимание и только тогда воспринимаю ряд зрительных впечатлений; я вижу нечто круглое, желтое и красное. Мне уже знакомы эти впечатления; они обыкновенно связаны с определенными вкусовыми и обонятельными ощущениями. Предмет, от которого я их воспринял, изучен уже мною под именем яблока. Все эти впечатления, вследствие частого одновременного возникновения в моем сознании, тесно связаны между собой: они ассоциированы так, что при возникновении одного одновременно являются и другие. Я полагаю, что наблюдаю яблоко; но, на самом деле, только часть соответствующих впечатлений воспринята мною вновь, остальное пополнено моим сознанием без соответствующего внешнего раздражения. Таков обыкновенный ход психических процессов. Полное наблюдение состоит из чувственного восприятия, связанного с функционированием внимания и дополненного ассоциацией представлений, причем каждая из этих составных частей всего акта вносит в него свои особые ошибки, характер и результат которых мы должны анализировать отдельно. При этом мы еще не принимаем в расчет мелких неправильностей, на которые обращено внимание только в последнее время, зависящих от несовершенства наших органов чувств или от особенностей процесса внимания и возникновения ассоциаций; напр., об иррадиации, окрашенных краях образов, слиянии тонов, явлениях контраста, передвижения времени при наблюдении сразу несколькими чувствами и т. п. Эти неточности имеют исключительно теоретическое значение и практический интерес приобретают только при тонких исследованиях. При наблюдениях грубых, производимых без всяких технических приспособлений, с которыми именно нам придется иметь дело по самому свойству предмета, мы должны остановить наше внимание лишь на ошибках, возникающих при обыкновенных условиях нашей обыденной практики.
Чувственные восприятия. В огромном большинстве случаев мы пользуемся только тремя чувствами: зрением, слухом и осязанием; обоняние и вкус применяются гораздо реже. Из первых трех главную роль играет зрение, так как при его помощи мы делаем гораздо более точные заключения о наружном виде предметов, их отдалении от нас и об их положении в пространстве, чем при помощи других чувств. Мы хорошо знаем, как часто д глаз нас обманывает. Если впечатления, получаемые от предметов, слабы и неопределенны, то мы получаем весьма неверное представление о них; хотя главный источник ошибок в этом случае лежит не в самом зрительном процессе, а в сопутствующих и дополняющих его ассоциациях. Зрение не только дает нам понятие об очертаниях предметов, но также о величине их и о положении в пространстве. Говоря точнее, последние два отношения познаются не глазом, а функцией связанного с ним мышечного аппарата. Однако, несмотря на сложность или даже скорее вследствие этой сложности зрительного органа, наши суждения о величине и положении предметов подвержены большим ошибкам.
Проанализируем самые частые из них. При обыкновенных обстоятельствах мы довольно легко судим об относительной длине линий и о величине поверхностей. Но при малейшем осложнении наше умение нам изменяет.

На прилагаемом чертеже (рис. 98) мы имеем две линии а и Ь совершенно одинаковой длины, но этому трудно поверить, глядя на рисунок: впечатление совершенно изменяется вследствие прибавок на концах их. Точно также изображенные на рис. 96 и 97 четырехугольники суть точные квадраты; но, вследствие расположения линий, один кажется длиннее, а другой — шире. Подобных фигур можно начертить очень много. На основании этих простых примеров можно легко судить, насколько увеличивается вероятность ошибки при определении величины предмета на глазомере под открытым небом и при неблагоприятных для наблюдения обстоятельствах. Брэм в своей «Жизни животных» делает такое замечание: «По собственному опыту я знаю, как необычайно трудно определить правильно длину змеи. Когда случалось с меркой в руках проверять показания людей, даже очень опытных, то оказывалось, что они были весьма ошибочны. Даже имея дело с небольшими змеями, не более метра длины, находящимися в полном покое и дающими возможность хорошо вглядеться в них, ничего не стоит ошибиться на целую треть; при определении величины змей длиннее 3 метров трудность определения и вероятность ошибки делается вдвое и даже втрое больше. Когда же змея движется, то угадать длину ее делается совершенно невозможным. Я не знаю, от чего это зависит, но убедился, что все решительно ошибаются, и притом всегда в смысле преувеличения, сколько бы раз не повторялся опыт. Ошибка узнается только в тех случаях, когда есть возможность пустить в ход мерку. Ничего нет удивительного, если воображение туземцев со свойственной южным народам пылкостью и не знающее никаких границ преувеличивает длину змеи в 3 или 4 раза. Тот самый индеец, или южноамериканец, который с видом полной правдивости уверяет, что видел и убивал змей в 50 футов длины, заявляет хладнокровному исследователю, убившему змею в 6 метров, что это чудовище по длине превышает все, что он «когда-либо видел». Эти замечания подтверждаются и с других сторон. Если, таким образом, даже достоверные натуралисты, несмотря на опытность, принуждены сознаться в своем бессилии точно определять величину, то становится очевидным, как мало можно доверять показаниям разных древних авторов о зверях необыкновенной величины и т. д. Нужно заметить, что эти ошибки вовсе не зависят от страха наблюдателя при виде чудовища. Я проверял показания Брэма посредством канатов различной длины, положенных изгибами на траве. Четыре опытных наблюдателя на глазомер определяли их длину, а затем была прикинута мерка. Деланные при этом ошибки были меньше приводимых Брэмом, но зато были постоянны. Длина моих искусственных змей, короче 2-х метров, всегда определялась меньше настоящей; у более длинных — ошибка была обратная. Величина ошибок была очень различна у разных наблюдателей. От 1/20 до 1/30 у более опытных и от 1/8 до 1/4 у менее опытных. Причина того, что наши ошибки были меньше указанных Брэмом, я думаю, заключалась в том, что наши змеи были несколько безопаснее настоящих, и мы смело могли подходить ближе и выбирать для наблюдения удобную позицию.
Совершенно такие же неправильности мы видим при глазомерном определении расстояний. Только очень немногие лица способны сделать это достаточно точно. При сколько-нибудь значительных расстояниях величина ошибки иногда во много раз превосходит самое расстояние, и даже у очень опытных наблюдателей ошибка редко бывает менее 1/10
По этому поводу мне пришлось просмотреть кое-какие таблицы военных упражнений. Расстояния определялись глазомерно от 100 до 2100 метров. Ошибки колебались от 1/10 У опытных до 1/6 У малоопытных.
При подобных упражнениях ошибки бывают в обе стороны, главным образом, в зависимости от погоды и состояния атмосферы. При дожде, тумане и т. п., когда очертания предметов неясны, они кажутся дальше действительного; при ясной погоде, когда очертания предметов выражены резко, бывает обратное.
Из всего сказанного следует: величина и отдаленность предметов могут быть определены только приблизительно; при неблагоприятных условиях неточности могут быть очень велики.
Подобно зрению, и слух может быть источником значительных ошибок, если звуковые впечатления так слабы и неясны, что точное восприятие их невозможно; об этом придется говорить после. Дальнейшим частым источником ошибок является то обстоятельство, что наш слуховой орган не имеет особого приспособления для определения направлений звука. Мы судим об этом по тому, каким ухом мы лучше слышим звук и при помощи некоторых приспособлений ушных раковин, но всегда получается только приблизительное определение, к тому же возможное только в открытом месте или в правильном помещении, в котором немного вещей. В загроможденном пространстве такое определение становится совершенно невозможным. Сидя, напр., в своей комнате, мы слышим шум экипажа на улице; по силе звука мы можем судить о приближении или удалении экипажа, но совершенно не можем угадать его направления. Если много лиц сидят за столом и кто-нибудь из них будет царапать одну из ножек стола, то обыкновенно невозможно определить, с какой'стороны исходит звук, но, зная характер звука, можно всегда угадать, что он исходит от стола. Если же дело идет о неизвестном звуке, о происхождении и причине которого можно только догадываться, то становится совершенно невозможно различить, откуда идет звук. Я делал опыты в этом направлении; одни из присутствующих думали, что звук идет от пола, другие — что от стен, третьи указывали на водопроводную трубу в углу комнаты; на самом деле я касался маленьким аппаратиком ножки стола, за которым все сидели. Из этого следует, что исходная точка звука может быть точно определена только при крайне благоприятных условиях. При незнакомом характере звука такое определение делается почти всегда невозможным.
Поэтому когда в рассказах о спиритических сеансах передают, что «стуки» исходили из всех углов комнаты, даже вдали от медиума, то таким заявлениям нельзя придавать никакого значения. Медиум отлично может производить какой угодно звук, а присутствующие этого не заметят. Вся суть чревовещания, игравшего такую роль в магических операциях всех времен, состоит в том, что присутствующие не могут определить исходный пункт необычайного звука.
Наибольшее доверие мы склонны питать к нашему осязанию в тесном смысле, а также в виде ощущения давления и температуры. Когда хотят указать на достоверность чего-нибудь, то говорят: «В этом можно осязательно убедиться»». К сожалению, и осязание нас часто обманывает: ощущение давления и холода остается некоторое время после того, как причина ощущения уже перестала действовать.

На этом свойстве основан известный фокус: ловкий артист кладет нам на руку монету и сильно ее придавливает, затем велит сжать руку в кулак. Мы ясно чувствуем, что монета в руке, тогда как, на самом деле, она была им удалена. Этот опыт удается еще лучше при холодном предмете. Если положить очень холодную руку на руку другого человека, то можно ее отнять и участник опыта этого не заметит, конечно, если не увидит движения. На этом был основан один из ловких фокусов мисс Фай. Охладивши руки ледяной водою, она садилась рядом с «контролирующей» особой и их закрывали одеялом по шею. Сосед с правой стороны берет ее правую руку, а левую она кладет сверху его руки. Тогда начинаются «проявления». Кто не знает сути дела, будет глубоко убежден, что ее левая рука покоится в его руке, потому что он продолжает ощущать холод, между тем как, на самом деле, рука отнята еще при начале манифестации и действует свободно. Такого рода проделки, вероятно, нередко повторяются спиритами в темноте.
Внимание. Из опыта обыденной жизни мы все хорошо знаем, что, углубившись в какое-нибудь занятие, поглотившее все наше внимание, мы часто не видим и не слышим ничего из окружающего нас. Хотя внимание и может быть обращено одновременно на некоторое число впечатлений, но ясность каждого из них убывает прямо пропорционально их числу. Это только кажется, что мы можем одновременно и читать и принимать участие в разговоре; на самом деле мы перестаем понимать в один и тот же момент или то, или другое. Значение внимания для всей нашей психической жизни может быть формулировано в следующих 2-х пунктах:
1. Если сосредоточить внимание на каком-либо одном определенном предмете, то все остальные, одновременно получаемые, впечатления не доходят до полного сознания.
2. Чем большим числом предметов занято одновременно ваше внимание, тем неопределеннее будет полученное нами впечатление о каждом из них.
В этих двух фактах заключаются источники бесчисленных ошибок наблюдения. Так, напр., из всякого, сколько-нибудь сложного события мы обыкновенно замечаем только известные особенности. Если внимание будет сосредоточено на одной стороне явления, то мы пропустим множество фактов, имевших место одновременно. Если будем «разбрасываться» и стараться заметить многое в разных местах, то представление о каждом из отдельных фактов получится неполное и неясное. На этом основании даже отличные наблюдатели легко попадают в ловушку искусного фокусника. Конечно, большая часть фокусов требуют проворства рук и навыка, но сущность дела состоит в том, что «артист» умеет направить внимание зрителей на ложный след. В то время как всеобщее внимание устремлено именно туда, куда ему это нужно, он без всякого стеснения проделывает свои операции в другом месте. Впоследствии мы ближе увидим, как далеко можно зайти в этом направлении.
Посредством внимания мы также производим определение времени. Определения величины пространства зависят от известных ощущений; с определением времени дело обстоит иначе. Так называемое «чувство времени» не есть специальное ощущение и не связано с каким-либо определенным восприятием или впечатлением; оно зависит исключительно от перемены, но не столько от смены разнообразных впечатлений или представлений, сколько от последовательных перемен в степени напряжения внимания. Если бы дело зависело только от числа представлений, то мы легко определяли бы время. В более долгий промежуток времени при прочих разных условиях можно сделать больше, чем в короткий; поэтому и число всплывающих в сознании представлений должно быть пропорционально истекшему времени, и можно было бы, пожалуй, предположить, что по количеству представлений мы можем судить о прошедшем времени. В некоторых случаях это действительно возможно. Опытный оратор по количеству своих слов приблизительно знает, сколько времени он говорил;.люди, занятые привычной работой, по количеству сделанного угадывают, который час. Но, с другой стороны, мы знаем, что в приятном обществе часы летят как минуты; здесь время кажется нам кратким, несмотря на обилие сменяющихся представлений. С другой стороны, при ожидании время делается «бесконечным» именно оттого, что мы ничем не заняты. Из всего этого можно вывести, что оценка времени не зависит от числа представлений.
С другой стороны, факты нам определенно указывают, что в этой оценке играет большую роль внимание. Если мы заняты интересным разговором, то время летит незаметно, потому что внимание наше приковано к одному предмету. Если же мы по каким-нибудь причинам хотим прервать разговор, то время кажется нам бесконечным, потому что ощущения, передаваемые нашими органами чувств, постоянно отвлекают наше внимание от разговора. Если мы напряженно ждем чего-либо, что должно наступить, то время нам кажется коротким, так как внимание наше постоянно остается концентрированным. Навряд ли кто-нибудь был бы способен целыми часами сидеть у стола, ожидая, пока он запляшет, если бы напряженное ожидание не сокращало времени. Мы видим, что время идет быстро, когда наше внимание равномерно напряжено; если же напряжение внимания чередуется с его ослаблением, то происходит обратное. Таким образом, наше суждение о времени гораздо более зависит от состояния внимания, чем от числа сменившихся впечатлений. Только при однородном напряжении внимания, вошедшим в привычку, течение времени может верно оцениваться по числу сменившихся представлений. Следовательно: определение времени только при особых привычных условиях может быть сделано приблизительно правильно.
Ассоциация представлений играет также важную роль в процессе наблюдения, дополняя и объединяя первоначальные впечатления. Но с другой стороны, и эта составная часть всего акта наблюдений бывает источником ошибок. Каждое ощущение связано в нашем сознании с целым рядом разнообразных представлений, но постоянно и всего теснее только с известной группой их; поэтому известное ощущение всегда влечет за собою определенные привычные представления. Вследствие этого при некоторых обстоятельствах очень легко составить себе совершенно ложное представление о предмете, если первоначальное восприятие не было достаточно точно и определенно. Поясним эту мысль примерами.
На некотором расстоянии мы видим человека, по росту и походке напоминающего нам близкого друга, тогда как при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не он. По двум признакам наш ум составил полное представление об известном лице: мы введены в заблуждение процессом ассоциации представлений. Такого рода неправильные внутренние толкования внешних впечатлений носят обыкновенно название иллюзий и могут возникать на почве всех внешних чувств, раз первоначальное восприятие недостаточно резко и отчетливо. Так, звук голоса в соседней комнате может вызвать у нас полный образ какого-нибудь знакомого человека, тогда как, на самом деле, это могло быть лишь совершенно другое лицо, имеющее некоторое сходство в голосе. Во время ночных военных маневров мне пришлось однажды более получаса, притаившись, пролежать в канаве, так как я принял двух пасущихся лошадей за целый неприятельский взвод. И только когда движения предполагаемого неприятеля показались мне несколько странными, я убедился в своей ошибке и вылез из канавы.
Во всех подобных случаях нас обманывают ассоциацией для всех таких иллюзий можно вывести следующее общее положение: мы всегда склонны преувеличивать сходство незнакомых предметов с более знакомыми.
Память. До сих пор мы говорили об ошибках, непосредственно связанных с самим процессом наблюдения. Затем возможен еще ряд ошибок, когда воспринятое налагается на память по прошествии некоторого времени. Конечно, острота памяти весьма различна у разных лиц, но всякий знает, как с течением времени постепенно ускользают частности и мелочи. Можно принять за правило, что удерживаются в памяти только те особенности, на которые было обращено наше внимание или произведшие на нас особое впечатление; но не всегда это суть существенные черты события.
Напр., мы видим на улице, как переехали прохожего, у нас в памяти остается образ окровавленного, беспомощно лежащего человека, потому что эти стороны явления особенно нас поразили. Кроме того, мы, может быть, заметили и еще кое-какие подробности, хотя обратили на них и менее внимания. Если же нам придется затем выступить свидетелем по этому делу на суде, то мы сейчас же заметим, как много существенных обстоятельств совершенно ускользнуло из нашей памяти. Воспоминания окажутся, конечно, тем более смутными, чем сложнее было самое событие и чем больше времени прошло с тех пор.
В нашей памяти сохраняются только те особенности, которые более всего сосредоточили на себе наше внимание или поразили наше мышление, однако может оказаться, что это вовсе не существенные черты всего события.
Если даже случайно память и сохранит большое число отдельных фактов из целой цепи происшествий, то все же представление о их последовательности во времени может весьма спутаться, если они не следуют друг за другом в естественном и необходимом порядке; так причина, естественно, предшествует следствию; поэтому мы не смешаем фактов, находящихся в причинной связи, если только для нас в каждом данном случае ясно, что причина, что следствие; но это не всегда так бывает. При фокусах, напр., мы никогда сразу не можем понять, какие из движений фокусника существенно необходимы для выполнения самого фокуса, и поэтому очень трудно запоминаем последовательность отдельных моментов, и каждый из зрителей изложит их по-своему. То же бывает при изложении сложных событий, состоящих из ряда явлений, причинная зависимость которых между собою неочевидна, здесь также очень легко исказить временную последовательность отдельных происшествий. Все мы хорошо помним некоторые эпизоды из нашей жизни, но часто не можем ясно себе представить, с какими, именно другими событиями они связаны. Мы помним ясно отдельные случаи, но вся цепь событий от нас ускользнула. Итак, при воспоминаниях о целом ряде происшествий мы легко утрачиваем представление о их взаимной последовательности, если не было особых обстоятельств, не допускающих этого.— Кроме того, опыт учит нас, что мы очень легко смешиваем факты, почему либо между собою сходные. Если имели место два события, сходные между собой в существенных чертах, то второстепенные подробности их мысленно легко переносятся из одного в другое. Даже более, случается, что оба события в нашей памяти смешиваются в одно, если нет к тому существенных препятствий. Такие случаи редко бывают в жизни, но зато очень часты при чтении. Прочитав два сходных рассказа, мы легко начинаем смешивать их подробности, и, наконец, они сливаются в нашей памяти в одно общее представление. То же мы наблюдаем при воспоминаниях о действительных происшествиях незначительной важности, даже когда нам не только пришлось слышать или читать о них, но и переживать их. Поэтому при перечислении ошибок памяти мы должны присовокупить следующее: если в целом ряде событий было два или более сходных между собой, то мы легко смешиваем их друг с другом, хотя бы, на самом деле, между ними лежал большой период времени; если же нет каких-либо особых обстоятельств, разделяющих их, то они, наконец, сливаются в наших воспоминаниях в одно целое.