Религиозная субкультура
Религиозное сознание, складывавшееся в культуре феодального общества, имело, как
известно, разные конкретные конфессиональные формы — христианскую, иудейскую,
мусульманскую, буддийскую, индуистскую, и из них вырастали более или менее радикально
отличавшиеся от ортодоксальных трактовок веры секты и ереси — протестантские в Европе,
раскольническая в России, вплоть до сатанинского «перевертыша» богопочитания; но суть
этого типа сознания оставалась неизменной — признание некоей «высшей силы», от которой
зависит бытие человека и которой он поэтому должен поклоняться, молиться, выпрашивать ее
милости, надеяться на ее способность обеспечить ему посмертную вечную жизнь... Признание
наличия этой «высшей силы», как показала многовековая история теологии и религиозной
философии, не может быть подтверждено или опровергнуто мышлением, доводами разума,
средствами науки, так же как не может быть логически установлено преимущество одной веры
по сравнению со всеми другими, — оно устанавливается психологической энергией веры, роль
которой точно определил Тертуллиан: «Credo quia absurdum est». Правда, по мнению Э.
Жильсона, эта позиция была лишь одним из трех различных решений средневековыми
мыслителями проблемы соотношения веры и разума, однако и два других, восходящих к
Блаженному Августину и к Фоме Аквинскому, сводились в конечном счете к тому же выводу
— к подчинению рационального знания и его высшей формы — науки — иррациональному,
мистическому «знанию», доставляемому верой. И в этой позиции не было ничего
специфически христианского — религиозное сознание во всех его формах так или иначе
подчиняет познающее реальный мир мышление раскрывающему потусторонний «мир»
откровению — так на другом краю земного шара и в другой культуре провозглашалось: «Пусть
придет к нам вера утром, вера в полдень, вера на заходе солнца. О Вера (бог веры), одари нас
верой!» («Ригведа»).
Как историк культуры, я не обсуждаю сейчас вопрос о степени истинности или
фантастичности религиозного сознания и той или иной его конкретной модификации — в моей
компетенции является лишь серия вопросов, доступных научному рассмотрению: таковы
вопросы о месте этого сознания в культуре феодального общества, о закономерности
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 157
вытеснения монотеизмом его языческих предшественников, о его взаимоотношениях со
светскими формами мышления в данном типе
культуры — политической, нравственной, юридической, научной, философской,
эстетической, художественной, — а затем о его дальнейших судьбах в средневековом
европейском городе, осуществившем очередную в истории человечества — ренессансную —
«культурную революцию».
Представляется очевидным, что переход от языческого многобожия к монотеизму был
порожден более высоким уровнем развития абстрактного мышления наших далеких предков,
ибо свидетельствовал о такой способности к обобщению, которая доступна лишь высокой
активности левого полушария, — об этом говорит уже то, что священные книги иудеев,
христиан и мусульман выходили за пределы образно-иллюстративного, «притчевого»,
описания мифов, свойственного, как мы помним, древневосточным текстам и сохранявшегося
в буддийской и индуистской литературе, и обретали способность теоретического
формулирования основных догматов этих вероучений — таковы тексты, записанные Моисеем
на скрижалях, такова Нагорная проповедь Христа, таковы у мусульман Коран и Сунна; как
отметили 3. Миркина и Г. Померанц, буддийское учение «..изложено не как миф, не как ряд
загадочных притч (хотя Будда иногда и пользовался языком притч), а как стройная, логически
организованная теория». Что касается христианства, то оно «потянулось» в средние века к
«чистой» философско-теоретической форме выражения, отлившись в форму теологии,
богословия.
Примечательно в данном отношении не только поглощение одним богом множества богов,
но и трактовка этого одного Бога как абстрактного деперсонализированного Духа! Только для
реализации его замыслов нужны конкретные существа — способная родить сына женщина, сам
сын в облике человека, святые люди, пророки, апостолы, ангелы, — потому попытки
запечатлеть такого бога портретным изображением либо признаются вообще
святотатственными, либо допускаются условно-символическими средствами. Сошлюсь в этой
связи снова на только что цитированную книгу, в которой убедительно показано, как в разных
культурах параллельно со становлением единобожия формировалось и представление о
единосущности бытия — философская мысль на Западе и на Востоке открывала скрывавшийся
прежде «..за отдельными явлениями... общий ритм, общий закон жизни — единое, которое
сильнее всего частного, всего видимого, проявляющегося»; однако трудно согласиться с тем,
что «Сущее», «Единое» отождествляется в этих рассуждениях с Богом, — при всех связях
религиозного сознания с философским мышлением,
особенно тесных в те далекие времена, в частности в культурах Востока, они не были
тождественными — для этого философско-онтологическим категориям не хватало «всего
лишь» мистического восприятия того, что стоит за этими категориями и что превращает
единосущее в Атмана — в действительного бога, который, как сказано в «Катхе-упанишаде»,
«..не постигается ни толкованием, ни разумом, ни тщательным изучением; кого изберет он, тем
он и постигается...».
Такой уровень развития обобщающе-абстрагирующей способности мышления можно
объяснить только усложнением самой практики и связанными с этим первыми успехами
научного и философского мышления — потому монотеистические религии с таким трудом
вытесняли язычество в сознании не овладевшей даже письменностью крестьянской массы,
которую лишь силой можно было заставить уверовать в подобных абстрактных богов; она шла
на это, как уже отмечалось, лишь при условии контаминации новых образов со старыми, то
есть конкретизации этих абстракций. В то же время неспособность старых богов обеспечить
свободу и счастье бедствующего народа заставляла искать помощи у нового бога, казавшегося
более могущественным, чем старые, — ведь Он Один, Всемогущий, способен был заменить
множество частных по своим функциям языческих божеств! Применительно к процессу
становления еврейской религии в только что цитированном компаративистском исследовании
эта ситуация объяснена тем, что «..в неравной борьбе с империями Средиземноморья
постепенно утвердился образ единственного, самодержавного, всемогущего Бога, не имеющего
никаких соперников (только на такого Бога мог надеяться народ, неоднократно отрываемый от
земли и от богов земли)». Путь «..к религии единого Бога, — подчеркивают историки, — был
очень долгим, исторически сложным и противоречивым. В Китае и в Индии он так и не был
завершен».
Однако авторы этой книги, рассматривая историю религий, к сожалению, герметично, в
отвлечении от реально отражавшихся в ней жизненных процессов, не отметили другого
важного, детерминировавшего становление монотеизма, фактора — социально-
психологического; им казалось, что люди создали образ библейского Бога как «грозного и
справедливого владыки мира» потому, что «..долго глядели на небо или в бескрайние, ничем не
загроможденные пустыни», тогда как гораздо более вероятно, что смотрели они на
организацию собственной жизни и по общим законам порождения мифологических
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 158
представлений экстраполировали на потусторонний мир строение мира земного, с
его основными социальными отношениями и процессами; императорский тоталитаризм,
укрепившийся после греческого и римского республикански-демократических социальных
экспериментов, стал моделью для всех монотеистических религий; Богу в любой его
интерпретации присваивалось звание «Царя небесного», всевластного Господина»,
«Пантократора», «Вседержителя», «Высшего Судии», а все его приближенные — пророки,
апостолы, архангелы и просто ангелы — выстраивались в соответствии с иерархией
придворной челяди; объявленный Сыном Божьим Иисус Христос сразу же получил звание
«Царя иудейского», и вел он себя в конфронтации с римским прокуратором Понтием Пилатом
соответственно. На одном из фронтонов Исаакиевского собора в Петербурге написано: «Царю
царствующих».
Неудивительно, что строго иерархично выстраивались и отношения церковнослужителей —
от высших иерархов каждой конфессии до рядовых священников и со всеми промежуточными
степенями церковных «офицеров» и «генералов». Тотальная иерархичность в построении
структуры мироздания казалась проявлением порядка, внесенного божественным разумом в
бытие, и потому гарантом его совершенства и неизменности. «Существовали, —
комментирует этот онтологически-мировоззренческий принцип Дж. Бернал, — космический
порядок, общественный порядок, порядок внутри человеческого тела... Здесь для всего было
место и все знало свое место... Огромный, сложный, хотя и организованный космос был также
идеально рациональным. Он сочетал в себе наиболее логично установленные выводы древних
с неоспоримыми истинами Св. Писания и церковной традиции».
До тех пор, пока религиозное сознание отражало феодальную структуру земледельческого
общества, оно делало это зеркально, лишь с теми или иными углами преломления, поэтому
вполне закономерно возникло понимание киевским князем Владимиром необходимости
заменить ставшее архаическим язычество одной из монотеистических конфессий —
иудаизмом, или мусульманством, или католичеством, или византийско-православном
вариантом христианства; то, что изложенная в летописи легенда приписывает тут Владимиру
эстетический критерий выбора, не слишком достоверно — трудно поверить в такое объяснение
столь важного, политического по сути своей, решения; но многозначительна тут сама
ситуация выбора — она говорит о том, сколь второстепенны были для мудрого политика
различия между этими конфессиями, отступавшие на второй план по сравнению с их
существом — соответствием структуре феодального общества.
И только тогда, когда радикально изменится социально-бытийная почва религиозного
сознания — в ремесленно-торговых ренессансных городах — начнется революционное
преобразование христианства протестантизмом.
Инвариантным для всех модификаций монотеистического сознания был, однако, и
содержательно-ценностный аспект его структуры — доведенное до крайней
антиномичности, унаследованное от мифологического мышления далекой древности,
двухслойно-иерархическое расчленение бытия, внешнего для человека, и его собственного:
расслоение всего сущего и мыслимого на ценностно-противостоящие в культурном
пространстве сферы — небесную и земную, божественную и людскую, идеальную и
реальную, сверхъестественную и естественную, вечную и смертную, героическую и
эгоистическую, трагедийную и комическую, отрешенную от мира и мирскую, сеньориальную и
вассальную, военную и трудовую, сверхчувственную и созерцаемую, обращенную к вере и
доступную разуму, ноуменальную и феноменальную — и т. д., и т. п. Ж. Флори,
исследовавший эту идеологическую конструкцию, точно говорит о «..дуалистической
концепции человеческого существа, дихотомии, противопоставляющей чистую и
возвышенную (но пленную) душу низменному и презренному телу, в котором она заключена»;
так Святой Иероним утверждал «..превосходство целомудренных девственниц и монахов,
предающихся непрерывно молитве, выполняя завет апостола Павла — молиться не
переставая», над прозаическим бытом мирян, включающим и сексуальную жизнь.
Возможность сочетания «платонической любви» с использованием «права первой ночи», так
же как антитеза духовного «верха» и телесного «низа», так ярко описанная М. Бахтиным в
анализе «смеховой культуры» Средневековья, — конкретные проявления этого всеобщего
понимания мира во всех аспектах его дуалистического рассмотрения — религиозном,
философском, политическом, юридическом, нравственном, эстетическом... Но
выплескивавшийся на карнавале дионисийский разгул «телесного низа» был лишь кратким
асимметричным дополнением повседневного господства аскезы — презрительного,
негодующего, ненавидящего тело человека, его попирания торжествующим духом, который
расценивает эти победы как посрамление Дьявола и его посланницы — женщины...
Как заключил исследователь этого явления ученый богослов А. И. Сидоров в монографии
«Древнехристианский аскетизм и зарождение монашества», сам «..феномен "аскетизма" был
достаточ-
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 159
но распространенным явлением в греко-римском мире и ветхозаветной религии в эпоху до
Рождества Христова»; существовал «еврейский аскетизм», выражавшийся в том, что, хотя
«..идеал девства был в целом чужд ветхозаветной религии,.. брачное сожитие мужа с женой
рассматривалось преимущественно в аспекте деторождения, и всякое чувственное наслаждение
как таковое считалось за "блуд"». Что касается «религии Христовой», то она «..сразу же
определила себя в качестве религии аскетической»(выделение автора); при этом богослов
цитирует «любимого ученика Господа», выразившего сущность «..первохристианского
аскетизма... с предельной отчетливостью: "Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит
мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость
житейская, не есть от Отца, но от мира сего"». Монашество стало организационной формой
обеспечения аскетического образа жизни. Оно возникло в Египте в конце II-начале III веков, а
расцвет его наступил уже в IV веке в Европе (примечательно, что написанные Василием
Великим правила монашеской жизни были названы им «Аскетикон»). Помимо монастырей
существовали общежития аскетов и аскетов из числа мирян, которые назывались «аскетерии».
Девственность была объявлена Святым Амвросием «основною добродетелью» христианина,
однако доступна она не всем людям, а только избранным — прежде всего монахам и
монашенкам, а пост общедоступен и потому входит необходимым компонентом в религиозный
ритуал; тот же Амвросий утверждал: «Добродетель поста настолько велика и сильна, что
может поднять людей на небо».
Блаженный Иероним так описывал трудности, с которыми был связан избранный им
последовательно аскетический образ жизни: «О, сколько раз, уже будучи отшельником и
находясь в обширной пустыне, сожженной лучами солнца и служащей мрачным жилищем для
монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима. Я пребывал в уединении, потому что был
исполнен горести. Истощенные члены были прикрыты вретищем и загрязненная кожа
напоминала кожу эфиоплян. Каждый день слезы, каждый день стенания... О пище и питии
умалчиваю, потому что даже больные монахи употребляют холодную воду, а иметь что-нибудь
вареное было бы роскошью. И все-таки я — тот самый, который ради страха геенны осудил
себя на такое заточение в сообществе только зверей и скорпионов, — я часто мысленно был в
хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в
охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке,
который заранее умер в своей плоти. Я не стыжусь передавать повесть о моем бедственном
положении... И Господь свидетель — после многих слез, после возведения очей на небо, я
иногда видел себя среди сонмов ангельских, и в радостном восторге воспевал: в след Тебе, в
воню мира Твоего течем».
В 1988 году в издательстве Саратовского университета был издан сборник переводов
нескольких трактатов итальянских гуманистов и их противников, проповедников теории
аскезы. На первые я буду ссылаться во второй части нашего курса, когда речь пойдет о
культуре Возрождения, а о последних уместно сказать сейчас, дабы проиллюстрировать
сказанное устами самих сторонников и проповедников религиозной морали.
В конце XII века Иннокентий III (тогда еще кардинал-диакон) опубликовал сочинение под
выразительным названием «О презрении к миру, или о ничтожестве человеческого состояния»,
в котором развиваются августиновская теория аскезы. Вот несколько характерных выдержек из
этого трактата: «Сотворен человек из пыли, из грязи, из пепла, а также из отвратительного
семени — что еще более ничтожно. Зачатый в зудящей похоти, в опьянении страсти, в
разнузданном зловонии и — что еще хуже — в позоре греха, человек рожден для трудов, для
скорбей, для страха и, наконец, что ужаснее всего, для смерти». «Сравнивая себя с обитателями
воды, человек обнаруживает, что он ничтожен, рассматривая небесных тварей, познает, что
еще более ничтожен... Он полагает себя равным только вьючным животным...». «О ничтожная
гнусность человеческого состояния, о гнусное состояние человеческого ничтожества!».
Единомышленница Иннокентия — Екатерина Сиенская, в 14 лет вступившая в общину
«кающихся сестер св. Доминика», которые вели строго аскетический образ жизни, умершая от
изнурения тяжелым постом и канонизированная католической церковью, писала: «Душа
умиротворяется в Боге и ни в чем другом: ведь Он — высшее богатство, высшая власть,
высшее добро, высшая красота», поэтому нужно «сбросить с себя груз мирских одежд и
облачиться в одежды Христа».
Нужно иметь в виду, что аскетизм не был имманентным свойством одного только
католицизма, — хотя православие в России не приняло католического принципа целибата
священнослужителей, большую роль играл и у нас институт монашества, а различные секты,
пишет посвятивший их изучению ряд блестящих исследований А. Эткинд, «..призывали своих
членов к полной абстиненции. С монашеского
аскетизма начались и скиты на Выге», сначала мужские, а потом и женские. Согласно
хлыстовской легенде, рассказывает историк, в 1631 году беглый солдат по имени Данила
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 160
Филиппович, основавший это движение, учил: «Не женитесь, а кто женат, живи с женой как с
сестрой». Учителем Данилы был старец Капитон, «крайний аскет», последователи которого
«..селились в лесах по вологодским и среднерусским рекам маленькими общинами по 20-30
человек... До нас дошли сведения об их необычайно жестоких постах и веригах... С ними
связывают первые самосожжения». В конечном счете подавление плоти во имя высвобождения
духа для прямого общения с божеством породило такое крайнее фанатическое движение, как
скопчество, основатель которого, исходя из того, что «..человеческая плоть, невзирая на
запрещение, принуждала иногда искать женского пола, от которого и самое жестокое
бичевание отвесть было не в силах», заключал: «..от греха того разве только одним
оскоплением избавляться можно», и приводил в пример «..скот, который по лечении уже блуда
не делает». Нельзя отказать скопцам в логике развития идеи аскетизма — ибо, если, считали
они, совокупление Адама и Евы было первородным грехом, его искуплением может быть
только оскопление. Своеобразным проявлением аскетизма на Руси была и жизнь юродивых —
А. М. Панченко характеризует ее как «аскетическое самоуничижение». В монастырях Синая и
Афона родилась аскетическая практика исихазма, перенесенная в дальнейшем и к западным
славянам, и на Русь.
Аскетизм и монашество в различных формах известны и за пределами христианства —
аскетом был юный Будда, шесть лет умерщвлявший свою плоть, но в конечном счете, в
отличие от приверженцев джайнизма, он избрал «..срединный путь, — как говорят историки,
—- между аскезой и распущенностью». Вот любопытный пример подобной психологии —
средневековый восточный анекдот: «Что ты хочешь?» — спросил Бог у суфия, попавшего на
тот свет. «Ничего, — ответил наш герой, — мне достаточно того, что ты есть».
Аскетические практики включает йога, а институт монашества, получивший столь широкое
распространение и в Европе, и в Азии, и в России, с предельной наглядностью демонстрирует
этот идеал тотального аскетического бытия — доминиканцы и францисканцы были
«нищенствующими братьями», демонстрировавшими это свое нищенство как
принципиальный, идеологически осмысленный отказ от всех мирских благ; подобная позиция
была свойственна монашеству и право-
славному, и буддийскому, и индуистскому, ибо она является последовательным
выражением религиозного спиритуализма. И только понимание того, что последовательно
проведенный отказ от половых контактов, как и от удовлетворения потребности плоти в еде,
ведет сотворенное Богом человечество к самоуничтожению, не позволяло ни одной религии
сделать полное осуществление принципов аскетизма нормой всеобщего поведения, и вытесняло
его в маргинальные культурные поля фанатического сектантства.
Иудаизм, католицизм, православие, мусульманство находили каждое свои способы решения
этой идеологической и психологической — нравственной, эстетической, художественной —
задачи: превознесение интересов духа над потребностями тела осуществлялось иудаизмом
более последовательно, чем православием, и католицизмом — чем протестантизмом; проблема
эта по-разному решалась в разных сектах одной веры, но она оставалось центральной
«проклятой проблемой» всех монотеистических религий, захватив даже такую ее
демистифицированную форму, как толстовство. Ибо при всех особенностях отношения к телу,
к женщине, к плотской жизни разных монотеистических религий они были единодушны в
дискриминации всего того, что в человеческом бытии противостоит духу; что же касается
позиций буддизма, и особенно индуизма, видевших в половой любви выражение
божественного начала и соответственно включавших в изобразительное убранство храмов
воспроизведение всех возможных ситуаций того, что на современном прозаическом языке
называют «техникой секса», то это было пережитком язычества, половая мораль которого
столь ярко и откровенно выражена в древнем фаллическом культе.
Уже в этом пункте можно вновь увидеть, что противоположность Востока и Запада была
детерминирована историко-культурно, а не биоэтнически — разные трактовки ценностного
соотношения тела и духа, эротической и платонической любви, эстетического и мистико-
спиритуалистического отношения к миру фиксировали разные ступени развития самого
религиозного сознания, двигавшегося, этап за этапом, от первобытного поклонения силам
плоти к цивилизованному презрению к ней и страху перед ее властью над духом; последнее
тому свидетельство — фрейдистская теория либидо.
В конечном счете содержание понятий «дух», «духовное» было во всех постязыческих
религиях и в их философском обосновании отождествлено со «Святым Духом», и за его
жрецами закреплено понятие «духовенство», то есть человеческая духовность сведена к
одному
частному способу ее существования, изъявившего претензии на единоличное
представительство этой истинно человеческой способности восприятия мира, отношения к
другим людям, мотивации поведения и практической деятельности.
Такая реструктуризация религиозного сознания, точное название которой — спиритуализм
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 161
— закономерно вела к изменению сенсорной доминанты культуры. Ибо до тех пор, пока ее
психологической основой было языческое поклонение природе, порождавшееся
непосредственной — зримой и даже осязаемой — зависимостью человека от ее конкретных
проявлений, в охоте и в собирательстве, в скотоводстве и примитивных формах земледелия, в
ремесле и торговле, в сексуальной жизни и военных схватках, успех всех этих действий
определялся возможностью видеть предмет, процесс и результат деятельности, а если
можно, то и осязать их. Соответственно основными способами художественно-образного
воссоздания мира были живопись, скульптура, танец — искусства, воспроизводившие зримое,
обращенные к зрительному восприятию и утверждавшие высокую культурную ценность
визуальной информации, а она является, в сущности, преобразованным осязанием — тем
уникальным чувственным контактом человека с миром, который реализуется и в физическом
труде, и в половой жизни.
При всех изменениях, которые происходили в культуре и, соответственно, в ее
художественном самосознании в древневосточных культурах и в культуре Греции и Рима, они
сохраняли зрительную доминанту мировосприятия — оттого центральное место занимали в
этих типах культуры архитектура, скульптура, прикладные и декоративные искусства; этого
их положения не затрагивали изменения стиля изображения, орнаментации и
архитектонического конструирования предметов «второй природы». И само эстетическое
сознание формировалось у греков, от пифагорейских структурных моделей красоты как
идеальной пропорциональности к Лонгиновой идее возвышенного как грандиозного в природе,
на основе именно зрительного восприятия ее предметных форм, их воссоздания в творимых
человеком предметах, а вместе с ними и его собственной телесности.
Положение радикально изменилось, когда культура феодального общества стала вытеснять
языческое поклонение природному бытию иерархическим противопоставлением тела и духа
как низшего и высшего, когда божественное было признано чисто духовным и тем самым
потусторонним, а значит, невидимым, в противоположность земному, посюстороннему,
потому видимому, но лишенному причастности
к Божественному Духу, следовательно, истинности и подлинной красоты. Общение с
Богом не могло поэтому осуществляться через зримые образы идолов, икон, танцев —
наиболее последовательные формы спиритуализма: иудаизм, мусульманство, православное
иконоборчество обоснованно отказываются от посредничества зримых образов, ибо Бога-Духа
нельзя видеть, и общение с ним осуществляется не визуальными, а аудиальными, словесно-
музыкальными средствами — исповедью, молитвой, храмовым песнопением, хоралом,
звучанием органа; язык жеста лишь сопровождал молитву своими паралингвистическими, как
называют их сегодня ученые, средствами — поклонами, мимикой, символическими жестами (о
том, что язык этот существен для религии, свидетельствует хотя бы яростный спор
православных людей о том, двумя или тремя перстами следует креститься, и все же решающее
значение имеет молитвенное, напеваемое слово, а не ритуальный жест). Если буддизм широко
использует язык скульптуры, то только потому, что он остается полуязыческой религией, а
католичество и победившее иконоборцев ортодоксальное православие пожертвовали
принципиальностью спиритуализма чисто воспитательным и «популистским», как мы сегодня
сказали бы, соображениям — возможности наглядного представления мифов, и не только
средствами изобразительных искусств, в которых видели «Библию для неграмотных», как
говорили сами церковники, а в католицизме и лицедейством литургических представлений —
например, разыгрывания сцен положения во гроб и воскресения Христа, из которых вырастали
пышные мистерии. Однако условием представления невидимого мира как видимого стал
символический язык искусства, различные варианты которого — региональные, национальные,
провинциальные — находили такие структуры воспроизведения реального, земного,
материального, телесного, единичного, конкретного, человеческого, которые отсылали бы
восприятие, переживание, понимание к потустороннему и рационально непостижимому,
мистически-духовному, а значит, — видимое к невидимому. «Символизм был как бы живым
дыханием средневековой мысли», — сказал об этом И. Хейзинга.
Вполне естественно, что в светских подсистемах средневековой культуры — и дворцово-
замковой, и бюргерской — акустическая доминанта ее религиозной подсистемы сменялась,
как мы вскоре увидим, оптической — и в изобразительных формах, и в архитектонически-
орнаментальных, ибо она обусловлена признанием ценности материального, земного,
телесного бытия.
Взаимоотношения религиозного и эстетического,
Дата добавления: 2016-03-15; просмотров: 1911;