Фольклорная субкультура

Хотя в фольклористике утвердилось понимание фольклора как поэтически-

музыкально-танцевально-актерской сферы художественного творчества, я предлагал,

полемизируя с автором прекрасного исследования «Эстетика фольклора» В. Е. Гусевым,

расширить смысл данного понятия, дабы оно охватывало и «пластический фольклор», то есть и

художественные ремесла, и крестьянскую архитектуру, поскольку их эстетические принципы

едины с принципами «мусических», говоря греческим термином, искусств; но с более широкой

— культурологической — точки зрения есть все основания присоединиться к точке зрения В.

С. Цуккермана и восстановить первоначальное значение термина «фольклор» — «народная

культура»; применительно к рассматриваемому нами этапу ее истории именно в таком,

широком, смысле рассматривает ее в своих исследованиях А. Я. Гуревич, оговаривая при этом

— с чем нельзя не согласиться — взаимовлияние и даже взаимопроникновение фольклора и

других субкультур этого времени: «То, что называют фольклорной, или народной, культурой,

отнюдь не было чуждо образованной части общества, в том числе и духовенству. Вместе с тем

мы не в состоянии обнаружить в имеющихся средневековых текстах фольклорную культуру "в

чистом виде", и не только потому, что ее носители были лишены возможности запечатлеть

свои взгляды в письменности. Причина коренилась, видимо, в том, что такой "беспримесной"

народной культуры в средние века уже не существовало. В сознании любого человека эпохи,

даже самого необразованного и темного, жителя "медвежьего угла", так или иначе имелись

какие-то элементы христианского, церковного, мировоззрения, сколь бы ни были они

фрагментарны, примитивны и искажены. С другой же стороны, в сознании даже наиболее

образованных людей, опирающемся на Священное писание и прошедшем выучку у

патристики, библейской

экзегетики и аристотелизма, не мог не таиться, пусть в угнетенном, латентном, виде, пласт

народных верований и мифологических образов. Соотношение всех этих компонентов у

образованной элиты и необразованной массы, разумеется, было различным, но многослойность

и противоречивость сознания — достояние любого человека той эпохи, от схоласта,

церковного прелата и профессора университета до простолюдина».

К этому тезису следовало бы лишь добавить, что если не сводить фольклор к текстам

вербальным, но рассматривать и вещественные формы воплощения народного сознания, в

которых технико-конструктивная основа была «окутана» в подавляющем большинстве случаев

эстетическими, художественными, мифологическими смыслами, тогда источниковедческая

база культурологического анализа фольклора существенно расширится и мы получим доступ к

глубинным и имманентно ему принадлежащим слоям его содержания. Именно тут коренится

главный аргумент в пользу такого широкого, целостно-деятельностного понимания

фольклора, обусловливаемого невыделенностью художественной деятельности из

материально-производственной, медицинской, культово-обрядовой практики. А это свойство

фольклора объясняется стабильностью образа жизни и труда крестьян, которая вела к

консервации тех принципов, на которых строилась первобытная культура — синкретизма

материально-духовно-художественной деятельности, органической вплетенности

эстетического сознания в целостно-недифференцированное — познавательно-ценностное,

эмоционально-рациональное — отношение крестьян к природе, категориальной аморфности

их эстетического сознания и морфологической аморфности их художественной практики.

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 154

Близость фольклора к первобытной культуре проявлялась и в том, что народное творчество

было коллективно-анонимным, что оно не знало письменности как способа отчуждения,

закрепления и трансляции накопленного опыта, знаний и представлений, что образно-

эмоциональное начало безусловно преобладало в нем над интеллектуально-рациональным,

поскольку сама земледельческая практика не стимулировала развитие левополушарной

деятельности мозга.

Вполне естественно, что фольклор обладал чрезвычайно широким разнообразием форм,

даже в пределах одной национальной культуры, ибо зависел и от особенностей природной

среды, и от складывавшихся в каждой местности и обладавших необыкновенной стойкостью

традиций, и от весьма ограниченных контактов между крестьянами

не только разных стран, но и разных районов одной страны; это разнообразие проявлялось

во всех сферах народной культуры, начиная с особенностей жилища, одежды, утвари и кончая

диалектальными чертами речи. И в то же время фольклор сохранял повсеместно некие

структурные черты, которые позволяют отличать произведения народного творчества от

изделий профессионализированного городского ремесла, как отличались труд и быт

крестьянина и горожанина.

В основе фольклорной субкультуры лежал — как и во всех других случаях — тот образ

жизни, который крестьянство вело в условиях раннего феодализма и который оказывался

достаточно стабильным, слабо и с большим опозданием реагируя на изменения,

происходившие в жизни города. А в рассматриваемую нами сейчас эпоху этот образ жизни Э.

Поньон в монографии «Повседневная жизнь Европы в 1000 году» описывает весьма колоритно

и эмоционально: «Как же эти сервы, вилланы и все промежуточные сословия... воспринимали

мир? Их хижина, их поле, их скот, ближний лес; замок, куда следовало относить большую

часть плодов своего тяжелого труда и откуда не следовало ждать ничего хорошего;

деревенский базар; церковь — стоило бы спросить, что она для них значила? А вокруг —

сплошные опасности. На небесах — дождь, когда нужно солнце, и солнце, когда нужен дождь.

На горизонте — солдаты соседнего сеньора или войска короля, направляющиеся в поход; и те

и другие имели обыкновение для начала разорять окрестные деревни. Можно было укрыться в

замке, угнать туда скот, возможно, перетащить туда запас зерна. Но от еще не снятых хлебов и

от хижин уже не оставалось ничего, кроме золы». При всех отличиях описанной здесь жизни

французского крестьянина от жизни немецкого, русского или китайского земледельца,

различия эти касались внешней стороны их бытия, так сказать «этнографической», но не

затрагивали самой сути практического его отношения к природе, а затем и выраставших из

него психологии и идеологии, религиозного, нравственного, эстетического, художественного

сознания, то есть того, что лежало в основе крестьянской культуры.

Искусство, как и всегда, было ее самосознанием, хотя и не оторвавшимся еще от пуповины,

связывавшей его с практикой народной жизни. Поэтому, подобно его первобытному

предшественнику, оно не изображало все эти тяготы, трагические коллизии народной жизни,

но в песнях, сказках, росписях бытовых вещей и орудий труда противопоставляло ее

драматической реальности некое фантастическое, идеальное бытие, отчасти еще связывая

эти образы с магией, с заклинаниями и

заговорами, а отчасти уже видя в них реализацию своего права на собственный творческий

вымысел, своего рода игру, преодолевающую тяготы бытия свойственным игре

демистифицированным способом. И во всех сферах своего проявления фольклорное сознание

утверждало порождавшийся реальным производственным контактом земледельца с природой и

постоянными воинскими схватками народов культ физической силы, которая только и могла

противостоять мощи природных сил, — отсюда типичные для фольклора всех народов образы

богатырей, великанов, сапог-скороходов, гигантских мечей... По точному наблюдению В. В.

Бычкова, для фольклорного сознания «..характерно отождествление мудрости с силой»,

которая ценилась независимо от нравственной оценки ее применения, например:

Гой ecu вы, дружина хоробрая!

Ходите по царству Индейскому,

Рубите старого, малого...

или в воспевании богатырства Василия Буслаевича, который с раннего детства

Стал по улицкам похаживать,

С робятами шуточки пошучивать:

Кого за руку дернет — рука с плеча,

Кого за ногу дернет — нога с колен,

Кого за голову дернет — голова с плечи вон.

Разумеется, став подсистемой феодальной культуры, фольклор не мог не испытывать

влияния завоевывавшего господство и крайне репрессивного нового религиозного сознания,

как и влияния новых экономических отношений, исходивших из города, и эстетических

требований обитателей феодальных замков, чей досуг должны были заполнять крепостные и

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 155

бродячие артисты, жонглеры, музыканты, скоморохи... Чем активнее развивался этот процесс

на протяжении тысячи лет, тем менее «чистым» оказывался фольклор, но одновременно и сам

он влиял на другие подсистемы феодальной культуры (вспомним показанное M. M. Бахтиным

воздействие «смеховой культуры» европейского средневековья на творчество Ф. Рабле;

сошлюсь и на более позднее обращение к фольклору деятелей русской культуры — А.

Пушкина, М. Кольцова. М. Глинки, Н. Римского-Корсакова, членов абрамцевского и

талашкинского объединений художников). Однако в

своем собственном, средневековом, качестве фольклор был своего рода «звеном связи»

первобытной культуры с формировавшейся на ее почве земледельческой культурой

феодального общества.

По сути дела, все формы монотеистических религий не просто заменяли языческие

верования и обряды, с какой бы жестокостью они ни насаждались, но приспосабливались к

вытеснявшимся ими мифологическим представлениям и культовым процедурам, образуя

различные синтетические формы — H. M. Никольский назвал их «причудливой амальгамой»,

Г. А. Носова, посвятившая этому явлению специальное исследование «Язычество в

православии» — «синкретическим комплексом», А. Я. Гуревич — «причудливым сплавом

христианства с «фольклорной» культурой масс». И католическая, и православная церковь так

ничего и не могли поделать ни в Европе, ни в Африке, ни в Америке, ни в России с этой силой

традиционализма крестьянского сознания, потому что она порождалась стабильностью

земледельческой практики и ее неспособностью преодолеть полную зависимость земледельца

от матери-кормилицы — Природы. Очень хорошо воспроизвел психологию французского

крестьянина в этой историко-культурной ситуации только что цитированный французский

медиевист Э. Пиньон: крестьяне, «..жившие в атмосфере, созданной христианской

аристократией и христианским духовенством, которым принадлежала обрабатываемая ими

земля и от которых они непосредственно зависели, либо как сервы, либо как арендаторы, —

эти крестьяне в целом приняли практику, предписанную официальной религией, однако

сохранили и свою самобытность. Конечно, не один из них втайне, а порой и открыто, отвергал

Бога и святых, которых ему навязали; кроме того, многие верили, что древний Гарган может

отомстить тем, кто ему изменил... Ведь в конце концов, если Христос и бог, то это не означает,

что Гарган не бог и что он не существует». Совершенно очевидно, что, заменив имя Гаргана

(известного нам благодаря роману Ф. Рабле как Гаргантюа) на имена местных языческих

божеств, эту характеристику можно отнести и к тому, что происходило после крещения в

Америке, в Африке, на Руси. В. В. Бычков приводит в своем исследовании русской

средневековой эстетики слова краковского епископа Матвея, сказанные в XII веке: русский

народ «..Христа лишь по имени признает, а по сути в глубине души отрицает», и слова некоего

кардинала, который еще в XV веке писал: «Русские в такой степени сблизили свое

христианство с язычеством, что трудно было сказать, что преобладало в образовавшейся смеси:

хри-

стианство ли, принявшее в себя языческие начала, или язычество, поглотившее

христианское вероучение». И уже от своего имени историк отметил существование на Руси

«..многочисленных приверженцев старины, блюстителей отеческих обычаев, которые на

протяжении многих веков... продолжали держаться языческих традиций, иногда лишь внешне

замаскировав их под христианские»; и в этом отношении, подчеркнул он, «..Русь отнюдь не

была исключением».

Приведу характерный пример — переживание самим представителем фольклорного

сознания столкновения в нем язычества и христианства: Д. Локвуд в книге «Я — абориген»

описал рассказ австралийского аборигена Вайпулданья о процессе его вхождения в

цивилизацию, и, в частности, о религиозном аспекте этого драматического процесса: «Я

посещал воскресную школу миссии и крестился в христианской церкви. После этого мне

всегда было трудно примирить традиции моего народа, наши верования и ритуалы со словом

Божьим.

Я испытывал замешательство, да и по сей день продолжаю его испытывать. Могу ли я не

верить в то, чему меня учили старейшины? Как сочетать непоколебимую веру в Землю-мать и

Змею-радугу со Святой троицей? Что думать о своих родичах, которые в воскресенье молятся в

христианской церкви, а в понедельник истово распевают гимны на площадке для корробори?»

Впрочем, стоит ли удивляться этой силе традиционализма в сознании людей, недалеко

ушедших от первобытного состояния, если во всей духовной жизни цивилизованной Византии,

по заключению 3. В. Удальцовой, «..наблюдается удивительное смешение языческих и

христианских идей, мыслей, образов, представлений, колоритное соединение языческой

мифологии с христианской мистикой»? Естественно, что в фольклоре такое «колоритное

соединение» удерживалось особенно прочно и долго.

«Фольклорное сознание, фольклорная религия, — писали 3. Миркина и Г. Померанц в

очень интересной книге "Великие религии мира", — основаны на господстве памяти. Новое

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 156

приходит скорее нечаянно, чем нарочно». Ибо при всех этнографических различиях этих

историко-культурных ситуаций «господство памяти» — явление не имманентно-

психологическое, по деятельностно-практическое по своей обусловленности, поскольку

традиционализм в сознании крестьянской массы порождался ее практической жизнью.

Фольклор, во всех его деятельностных проявлениях, фиксировал такой строй пси-

хологии, унаследованный культурой феодализма в первобытном обществе; он и по сию

пору сохраняется в странах Востока, еще не вышедших за пределы аграрной основы

производственного бытия. Вполне естественно, что, хотя в России фольклор умер вместе с

феодальной деревней, сами традиционалистские позиции сохраняются в сознании

современных наследников славянофилов, народников, почвенников, которые пытаются

вывести «русскую идею» из прошлого народной жизни, не понимая того, что это духовное

порождение земледельческой культуры, которое, при всем своем поэтическом обаянии,

связанном с ощущением родства человека с природой, почитанием предков, общинным бытом,

безвозвратно уходит в прошлое, как в индивидуальной жизни безвозвратно уходит детство...

Вместе с тем, глубинные основания этого «нижнего» слоя культуры феодального общества

останутся во многом непонятными или поверхностно объясненными, если мы не раскроем

связей фольклорной — в отмеченном широком ее понимании — субкультуры с бунтарским

потенциалом крестьянства, который систематически прорывался в восстаниях и войнах,

сотрясавших Европу на протяжении всего Средневековья, а Россию и Китай вплоть до

гражданских войн XX века, которые, несмотря на организовывавшую их и идеологически

обосновывавшую деятельность пролетарских коммунистических партий, были крестьянскими

войнами, и их идеология была мифологичной — именно в типичном для крестьянского

фольклора превращении Пугачева в истинного, законного царя-батюшку или в религиозном по

сути своей поклонении Ленину, который воспринимался если не как царь, то как воплощение

Бога, — оттого с его портретами ходили как с иконами, а его, и затем Сталина, скульптурные

изваяния, вопреки неприятию православием скульптуры, но благодаря сохранению

крестьянством, особенно стойко на Урале, языческой традиции скульптурного изображения

божества, заполонили всю страну, органично воспринимаясь народом, — точно так же, как

воспринял он и поныне поддерживает отвечающее фольклорно-мифологическому строю

сознания мавзолейное захоронение своего «светского бога»...

Такова продолжающаяся до наших дней жизнь фольклорного сознания в России и тех

восточных странах, которые оставались и в XX веке крестьянскими по основной массе

народонаселения, тем самым сохраняя основы субкультуры, порожденной им в далеком, но не

изжитом поныне, феодальном прошлом.